Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

• Название: Незабудки (Рассказы)
• Автор: Йожеф Лендел
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1990
• ISBN: 5-206-00040-Х

Йожеф Лендел (1896–1975) — известный венгерский писатель, один из основателей Венгерской коммунистической партии, активный участник пролетарской революции 1919 года.

После поражения Венгерской Советской Республики эмигрировал в Австрию, затем в Берлин, в 1930 году переехал в Москву.

В 1938 году по ложному обвинению был арестован. Реабилитирован в 1955 году. Пройдя через все ужасы тюремного и лагерного существования, перенеся невзгоды долгих лет ссылки, Йожеф Лендел сохранил неколебимую веру в коммунистические идеалы, любовь к нашей стране и советскому народу.

Рассказы сборника переносят читателя на Крайний Север и в сибирскую тайгу, вскрывают разнообразные грани человеческого характера, проявляющиеся в экстремальных условиях. Лендел далек от нагнетания ужасов, смакования темных сторон действительности, прямого морализирования; для его повествования характерны полутона, лиризм, психологическая глубина.

---

— Вас не расстреляют?

— Думаю, что нет. Я рассчитываю лет на десять — пятнадцать.

— Это называется «выкарабкаться»?

— Конечно! Почки не отобьют, и на том спасибо. А дальше, поживем — увидим… Dum spiro, spero — пока дышу, надеюсь! Если мне не изменяет память, это сказал Декарт — великий математик, не чета нам с вами. Отчего бы, профессор, и вам не попытаться изобрести конструкцию вроде моей? Можете вообще повторить все слово в слово, да и дело с концом… Они сами не принимают всерьез подобные признания.

— Вряд ли я прибегну к подобной конструкции. Но во всяком случае, благодарю за совет… Проясните мне, пожалуйста, вот какой вопрос. Вы однажды упомянули, что в нашей камере немало старых партийцев. Как они относятся ко всему происходящему и к этим так называемым «признаниям»?

— Да никак. Они понимают еще меньше нашего. Впрочем, я выразился неточно: они абсолютно ничего не понимают. Так же, как и мы. Кстати, я ведь тоже партиец. Вот уже пять лет. Но я имею в виду закаленных борцов, ветеранов.

— Вы вроде бы обмолвились, будто они понимают еще меньше нашего. Но почему?

— Потому что они пытаются отыскать закономерность и не находят. Мне-то ведь тоже не удается выявить какую-либо систему или правило. И что же я тогда делаю? Считаю все происходящее исключением из правил. Однако я не нахожу доказательств необходимости этого исключения. Возьмем самый простой пример. Для чего, спрашивается, нужны эти «чистосердечные признания обвиняемых»? Совершенно очевидно, что никому они не нужны. Тогда для чего их выколачивают из людей, если они уже сегодня излишни, а в будущем и вовсе утратят свою доказательную силу? Но как видите, их добиваются…

— В сущности, вы не сказали ничего утешительного, мой друг, — простонал профессор.

Его собеседник обреченно поднял руки, затем безвольно уронил их на колени. Чуть погодя он вернулся к прерванной работе: ему вновь посчастливилось раздобыть где-то кусочек проволоки, и он сверлил дырку, чтобы сделать из проволоки швейную иглу…

Когда профессора вызывали на допрос, все повторялось сначала. Если Андриану удавалось дотянуться до пепельницы и там были окурки, он прихватывал их для своих сокамерников.

Однако дары его больше не вызывали благоговейной тишины. Находились арестанты до того нахальные, что не стеснялись запустить руку в профессорский карман, пока помогали ему добраться до койки, а если в кармане было пусто, сердито ворчали. Но если даже старик возвращался с поживой, то в камере начинался шумный, ожесточенный дележ, и разбушевавшиеся страсти насилу удавалось утихомирить коридорному надзирателю; заслышав шум, он подходил к двери и в сердцах барабанил ключом по железной обшивке. Если появлялась возможность разжиться куревом, людей было не запугать даже карцером. Темнота? Хоть какое-то разнообразие после лампочки, горящей круглые сутки. Холод? Не мешает и проветриться после нестерпимой духоты. Сырость? Это похуже, однако, скажем, воспаление легких — тоже какой-никакой поворот судьбы: либо смерть, либо лазарет, где харчи все же лучше. Надзиратели словно бы тоже понимали это, потому что никогда не вмешивались в ссоры заключенных, даже не переступали порога камеры. Впрочем, тут сказывалась и извечная черта всех охранников: они преувеличивали способность пленников к отпору.

А узник, сколь бы тяжела ни была его участь, все же сохраняет надежду. Каждый из них оставляет для себя крошечную лазейку в массивной стене отчаяния. Каждый, даже специалист по исчислению вероятностей…

— Может, все еще повернется к лучшему, — как-то раз тихо произнес он, вновь усаживаясь на край койки, возле измученного профессора. — Должны же они опомниться. Да и наверху рано или поздно станет известно о том, что творится… Ничто не может превзойти собственные пределы, даже бессмыслица.

— Да-да, конечно, — пробормотал старый профессор, который все меньше и меньше нуждался в утешении…

И вот в один из последних дней марта, когда на улице в пахнущем талым снегом воздухе уже ощущалось дыхание весны, а в камере жара и вонь человеческих испарений стали еще невыносимее, заключенного по фамилии на букву «А», который неполных два месяца назад был профессором физики, снова вызвали на допрос.

— Дед, смотри в оба, — шепнул ему матрос, который и сам был болен. — Вдруг да курево попадется…

Но Андриан в тот день не вернулся.

Это никого не удивило.

Не вернулся он и на следующий день. В этом тоже не было ничего необычного.

На третий день сокамерники стали гадать, что с ним случилось. По мнению матроса, старик умер.

На четвертый день инженер сказал матросу:

— Боюсь, что ты прав… А может, его перевели в другую камеру. Да, вероятнее всего, так…

— Может, и так. — Матрос не стал спорить.

Никто из них никогда больше не видел старого профессора. Возможно, он вовсе и не умер. Как бы там ни было, а земля и прочие небесные тела, строго следуя законам науки, не отклонились от своей оси.

Ведун. (Перевод Т. Воронкиной)

Он был из чужих краев; по годам — должно быть, за сорок, взгляд исподлобья. Документы в порядке. Фамилию его знали разве что в сельсовете. Для ребятишек он был дядей Андрашем, те, кто постарше, звали его просто по имени. Считалось, что не след соваться в чужие дела; живет себе человек на селе, и ладно.

А вернее сказать, он и не жил на селе. По первости переночевал в сельсовете, а на другой день — весенняя страда была в разгаре — его определили сторожем. Он стерег посевное зерно — укрытые брезентом мешки — в часе ходьбы от села. Работы в хозяйстве было невпроворот, и новый человек пришелся ко двору; война скосила многих мужиков, а бабу сторожем не поставишь. И то, что он чужак, тоже пришлось кстати: для себя воровать не станет — спрятать некуда, а другие ему не сваты-кумовья, значит, никому не дозволит разбазаривать драгоценное зерно. Неизвестно, кто он и что он. Да кто бы ни был: из разбойников-то и выходят лучшие стражники. Не говоря уж о том, что старик Герасим теперь от своих обязанностей караульщика освободится: старик-то он старик, а на селе разъединственный плотник. Хлев совсем было развалился, и его принялись приводить в порядок, ну, а тут в аккурат и Герасим опять за топор взялся. Стропила вытесывал, а главное, обучал ремеслу молодых, да и тех было немного: которые и кол-то заострить толком не умеют.

Службу свою чужак нес исправно, все шло как положено, однако же сельчанам он не по нраву пришелся: все-то норовит в сторонку отойти да в одиночку в поле остаться. Нет чтобы с кем разговор завести, нет чтобы поспрошать, не приютит ли его кто у себя в дому после того, как в поле стеречь станет нечего; нет чтобы скупо или с прибаутками — все одно как, но рассказать про себя, кто ты да что ты, и всю свою подноготную выложить… А этому вроде бы любо бирюком сидеть. Вздумай он прихвастнуть, его бы наверняка за глаза высмеяли, зато полюбили бы, захоти он поплакаться — пожалели бы. А так людям не нравилось, что он знай себе посиживает то на мешке с зерном, то у костерка; не спроси его, так и просидит молчком, а спросишь — ответит односложно.

Вот потому и стали на селе поговаривать: кому, мол, какое дело, живет человек, ну и пусть себе живет. Через неделю всякий интерес к нему пропал. Те, кто виделся с ним, попривыкли к новичку, а кому не подворачивалось дела поблизости от его шалаша, те и думать забыли, что он тоже вроде бы односельчанин. А ведь в первые дни сколько о нем разговоров было! Еще бы: чужой человек на селе — целое событие.

Человек этот участью своей напоминал сплавное бревно, застрявшее у берега. Пока еще крепкое, но со временем иструхлявеет. А может, и снесет его первым же паводком. Для строительства оно не годится, на дрова — тоже, слишком отсырело, от плота отстало, а к берегу не пристало; ни друг, ни недруг — примечают его, да не привечают. Через неделю ни у одной из вдовых баб, даже какая постарше, и в мыслях не было залучить его в дом примаком. Уж больно не похож он был на мужика, какой мог бы пригреться у печи в доме. Ел все больше всухомятку или стряпал из муки затируху на сале, а ведь стоило ему только заикнуться, и любая баба — необязательно вдовая — не сочла бы за труд, собирая обед для трактористов, послать и ему горячего. Уж настолько-то они разумели: им хорошо, они тут родились и живут здесь по доброй воле, и вздумай они уехать отсюда, душа затоскует, назад запросится. Каково же жить здесь не по своей воле, а по какой-то непонятной и жестокой необходимости, один как перст и на исходе жизни! Что чужак попал сюда не по своей воле — это на селе, конечно, понимали.

Людей утешала лишь мысль, что пришелец не иначе как лихой человек, тому все приметы налицо: и нелюдимость его, и брови густые, и взгляд исподлобья, и глаз черный. Хотя если присмотреться повнимательнее, то нетрудно бы и заметить, что из-под лохматых бровей чужака взирают на мир глаза голубые, правда, взирают мрачно.