Василий Довбня - Гренландский кит

• Название: Гренландский кит
• Автор: Василий Довбня
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2005

Рассказ написан в последние дни жизни Понтифика К. Войтылы

и суда над Михаилом Ходорковским.

Вспоминая этого кита, я и сегодня испытываю муки совести за его гибель. Я не убивал его, я был простым наблюдателем. В том году я впервые участвовал в путине, как 3-й штурман.

Если бы был суд на небе или в преисподней, я сам, добровольно предстал бы перед ним, и покаялся за китобойные грехи даже не мои.

Каждый капитан китобойного судна или рыболовецкой плавбазы, гарпунер или тралмастер испытывает иногда это чувство сожаления, за свои, кажущиеся нам обычными дела. Думаю, чувствуют это, не только они…

---

Удивительное дело, в мыслях и я называл всех их чудаками. Вот эти веселые и смелые ребята стали моими друзьями.

Работа штурманов на китобойце — это ювелирное письменное счисление, при охоте судно крутится юлой, меняет курс по прихоти кита, хотя и по команде гарпунера. Хочешь не хочешь, а научишься чувствовать направление земной оси, как свой хребет, и себя относительно сторон света, закружишься вместе с землей, через пару лет даже в постели, на подушке. как на глобусе, мысленно сможешь видеть место словно на карте, где находится судно, станет понятным умение птиц и китов ориентироваться в безбрежном пространстве, а рыб в глубинах океана…

Почти у всех китобоев детство было загублено или войной или теми несправедливостями с их родными, которые творила жизнь и власть. Но видимо потому об этом никто не говорил и обрывал молчанием вопросы на эту тему. В море все они были вольны, дружны и равны, чувствовали себя независимо. За четыре месяца я только обиняком, в мимолетных беседах, без пафоса и рисовки, как бы мимоходом, выслушивал их искренние мысли о прошлом, которое у каждого было очень тяжелым. Все мы верили друг другу, потому что все жили будущим. Все мы были из простого люда, потому мне было легко с ними.

— На китобойце всегда так. За семь месяцев почти всяк друг другу становится брат, — объяснял мне Ивин — Витя, Ваня, Коля, Касым, а фамилии, иногда после рейса и вспомнить не могу. Это старпому надо знать для ведомости, а я брата и по глазам узнаю…

8

Отец гарпунера погиб в угольной шахте в сорок втором году.

Вот что рассказал о своей последующей жизни Верныдуб:

— Через год бежал я из дому, из голодного поселка во Владивосток, в 13-ть лет решил помогать матери и братьям. Какой-то офицер привел меня на крейсер, командир принял юнгой, был я крепким и шустрым. Служил и воевал весело. Сумку сухарей и американских консерв возил матери регулярно

— Вот это только и осталось из воспоминаний о войне — говорил мне Верныдуб — От нахимовского отказался, — пошел плавать матросом, закончил

курсы УКК. Жизнь, как патефонная пластинка, завертелась вокруг меня веселее чем в сказке. Друзья, деньги, девки мелькали, как и червонцы. Блудный сын послевоенный среди себе подобных… Весело жили. Дураки, ходили и… спали на деньгах. Глупым был.

Повесть о его юности короче, чем сказка о богатырях. Деньги уходили быстро, а жизнь требовала трудов.

— Хороший человек, работает больше меня, — как-то сказал о гарпунере повар Касым, — кушает нерегулярно, пережимает… но аппетит хороший.

О Коле Рыжем я слышал много легенд. Имел он высшие ордена. Давали, вернее, дважды примеряли и Звезду Героя! «Это уж точно — по просьбе трудящихся» — говорил Ник Ник.

— Как он ее носить будет, на спине? — язвительно спрашивал сосед по дому, секретарь райкома. — Иногда жена приводит его домой на четвереньках.

— Бывало и такое, спотыкался Коля, — по дружески говорил мне Ник Ник. — В таком виде он одну жену Нину только и слушался, боялся, что она заберет дочек и уйдет… Николай золотой парень, сгубил спиртом печень…еще в молодости… теперь мучается…

— От этого человека в рейсе, от него одного — зависит все — и план, и заработок, настроение — даже семьи, — указывая на бак, иногда в порыве восторга гарпунером, говорил мне мой рулевой Ивин. Игорь удивительный был парень. По-юношески стройный, по-мужски красивый смуглолицый шатен, взрывной как огонь…

Иногда среди вахты вечерней вздохнет Ивин и прервет молчание:

— Эх, сколько перемыл я гектаров полов в детдоме, сколько ночей просидел в холодной. Был у нас директором детдома старшина. Жестокий солдафон. Ночами таскал к себе в постель девчонок, кто чуть постарше, за американские шоколады… Эх, встретился бы он мне сегодня…

И замолчит. Потом вдруг снова заговорит:

— Дочка растет, скоро годик. Не будет такой бездомной, как я… Скажите, узнает она меня, когда вернусь после рейса или нет? Узнааеет! Когда уходил, она мне это сказала: «Гу-гу-гу» и засмеялась.

— А где ваши родные — что с ними? — спросил я

— Ходил недавно, спрашивал… через окошко… Говорят — по ошибке, нет в живых, смешно! — Ивин скрипнул зубами. — А в нашей квартире на Пушкинской поселилась шишка какая-то.

— И брату ничего не разрешили взять, он заходил к ним…

— А брат где?

— Плавал на зверобоях, говорят — сидит. Горячий парень, как и я. Подломила его жизнь, не устоял, скатился… Но меня удержал…

Однажды он рассказал, как штормовали на норвежских утлых китобойцах:

— Когда начинался шторм, гарпунер становился на руль, в ураган никому не доверял править судном. Качало и било нас ужасно, все над нами шипело и пенилось. Сочилась вода, матрасы и постели были мокрыми. На груди, под ложечкой, кожа становилась красной и начинала шелушиться. О чем только не передумал. Хочешь не хочешь, а поверил: «Кто в море не бывал — тот богу не молился»… Платили копейки, после рейса оставался должен конторе то 13, то 17 рублей.

Однажды я спросил его о Приморье, Владивостоке. На удивленье он ответил без раздумий и просто:

— Люблю Приморье, — наш край! Если придется и воевать за него пойду.

9

И так у каждого — своя судьба. У некоторых еще пострашней.

— А я сразу попал в хорошую школу, — как-то ожидая швартовки к базе рассказал мне капитан Сереев. — В мореходку на Сахалине меня не приняли, годами не вышел. Прибрал меня к себе отличный дядька, завхоз угольной базы, поставил старшиной баркаса, главным над командой японских пленных в 9 человек. Разгружали они уголь с барж и доставляли на берег. Командовал японец, я в этих делах не разбирался ни бельмеса!

— Твое дело смотреть, чтобы они работали, — приказал мне завхоз…

Японцы были в годах, каждый подходил мне в отцы Они устроили мне местечко у ног шкипера, я был крохотный. Выгрузка шла и при крупной накатной зыби… Лихая, но опасная работа. Наши русские экипажи в кунгасах часто переворачивались, запаздывали, ленились во время выпрыгивать в холодную воду и выносить корму подальше на берег. А японцы нет. Сидят в своих малахаях и чутко ждут команду шкипера. У него длинная бамбуковая палка- не для битья, нет, — для замера дна под кормой баркаса. По команде шкипера японцы спрыгивали в воду, подпирали плечами борта и весело выносили баркас вместе с волной на берег. Они были рады концу войны, радовались, что остались живы, что скоро вернутся домой. Не любили наших, боялись, но были послушны. И добрыми ко мне.

Питался я с ними вместе, в основном моллюсками. И сейчас люблю эту пищу с рисом.

Я прошел с ними хорошую школу.

Есть слова — их вслух не произносят, они живут в самом человеке пока он дышит: «я вижу, я слышу, я чувствую, радуюсь и страдаю». В дальних плаваниях, наедине с небом, морем и самим собой я по особому чувствовал и понимал эти слова во мне и людей рядом. Все они, как и я, жили своей вольной жизнью. Никто не забывал о жизни близких на земле. Никто в душу к другому не лез. Каждый сам по себе, а 37 человек, — как один! Удивительное товарищество! Но иногда бывали и резкие высказывания, особенно у буфетчицы кают-компании Матухиной Елизаветы Петровны…

— Спросите, почему в море пошла? — начала она как-то разговор со мной. — Была актрисой, танцевала ведущие партии, муж был, служил, потом все сломалось, а меня уволили, даже на фронт не пустили… Осталась сестренка маленькая, кормить надо… Скоро в институт поступит, добьюсь, чтобы закончила.

Она была вспыльчива, потому многим казалась злой. В ней страдало беспокойное чувство собственного достоинства, а по ее жилистому телу сорокалетней львицы волнами ходило требовательное желание, чтобы мужчины ценили это и проявляли хотя бы внешнее уважение. Была она гордой, пунктуальной в работе и внимательной, о чистоплотности, и говорить нечего… Я замечал, с какой жалостью она смотрела на свои покрасневшие в щелочных растворах руки. Но молчала.

У нее был любовник, гарпунер, грубоватый многоженец, но она хвасталась этой связью. Буфетчица столовой Маша была помоложе ее, но не проявляла никакого интереса к мужской половине. Матросы, веселя свои одинокие души, назойливо спрашивали Машу, почти постоянно, почему она такая, в ответ слышали:

— В море я пришла не за этим, чтобы душу перед каждым открывать… На берегу надоело смотреть на вас, захребетников.

— А мне мужчина нужен каждую ночь, — под хохот матросов язвила Елизавета Петровна — Но я люблю только моего Кирюшу!

— Ой ли! — шутливо спрашивал ее матрос Коля Неволин, самый смелый из моряков, каких я встречал среди китобоев. Непробиваемый ни бурей, ни пожаром. Он, слушая, казалось мне, просвечивал каждого своим стальным немигающим взглядом и старался, не показывать этого. Попроси такого, он заберется на небо.