Вадим Арбенин - Предсмертные слова

• Название: Предсмертные слова
• Автор: Вадим Арбенин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7784-0427-4

Книга эта — удивительно бережно и тщательно собранная коллекция предсмертных высказываний людей разных стран и эпох. Среди них властительные правители — римские императоры, европейские короли и русские цари; знаменитые священники — римские папы и реформаторы. Конечно, много здесь представителей литературы и искусства — от Овидия до Набокова, от Микеланджело до Пикассо. Не обойдены и философы — от Платона до Ницше. Попали в книгу и знаменитые красавицы, не всегда с самой безупречной репутацией, и преступники, и просто безымянные люди, сказавшие перед смертью что-то особенное.

Чтение этой книги — удивительное путешествие по людским душам во времени и пространстве.

---

Истинная дочь Италии, но злая фея Франции, ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ, вдовствующая королева, застудила лёгкие в поездке по стране и слегла. Оставленная почти всей своей свитой, она вдруг однажды вечером увидела в своей спальне, где воющая за окнами зимняя буря вздувала стенные ковры и заставляла жалобно стонать стёкла, незнакомого ей исповедника. Она спросила короля, своего любимого сына, как его зовут. «Жюльен де Сен-Жермен», — последовал ответ Генриха Третьего. «Ну, теперь-то я наверняка умру», — прошептала «мать Франции» и первый министр короля. Ведь год назад известный астролог Руджери предсказал ей смерть близ Сен-Жермена. Поэтому она никогда после этого не посещала Сен-Жермен и даже покинула свои апартаменты в Лувре, так как дворец находился в приходе Сен-Жермен. У королевы начались приступы удушья и сильный жар. Просторная спальня наполнилась хриплым дыханием умирающей. Содрогнувшись, король схватился за свои чётки в форме черепов и начал истово молиться. Накануне дня Богоявления, праздника царей-волхвов, в роковой для Медичи день 5 января, «в половине второго» Екатерина скончалась. Восстание в Париже делало усыпальницу в Сен-Дени недоступной для её тела, и оно, в чёрном, траурном платье, было срочно предано земле в Блуа, в церкви Сен-Совер. «Юнона двора», «чёрная королева», «толстая банкирша» и «старая пряха придворных интриг», как звали её за глаза при дворе, так любившая роскошь, она двадцать один год пролежала в жалкой могиле и лишь при Людовике Тринадцатом соединилась со своим мужем, Генрихом Вторым, в капелле, набожно возведённой её же заботами — безутешной и любящей вдовы.

«Конец… Конец…» — изредка выговаривал, задыхаясь от нехватки воздуха, великий поэт России, «кустарь и король поэзии» ВАЛЕРИЙ ЯКОВЛЕВИЧ БРЮСОВ. Лежал он у себя в кабинете, в собственном доме № 32, по Первой Мещанской улице в Москве, лежал спокойно, в полном сознании и понимании происходившего с ним, лежал почти безмолвно. И вдруг, словно бы очнувшись, взял за руку жену свою, Иоанну Матвеевну, и с трудом сказал ей несколько добрых и ласковых слов. Затем после продолжительного молчания, подняв указательный палец, медленно произнёс: «Мои стихи… И они будут…» И это были последние слова вождя русского декадентства и символизма. Смерть, пришедшая к нему, была скорее избавлением.

Самого узнаваемого, самого успешного и самого богатого художника XX века, «отца» и «короля» сюрреализма САЛЬВАДОРА ДАЛИ навестила перед смертью его муза, мадонна и платоническая любовница Аманда Лир. Когда она приехала в замок Пуболь, её предупредили: «Сеньорита, не ходите к нему. Он превратился в пустоту». Дали согласился принять её лишь в полной темноте. «Я приехала сказать, что не забыла вас… что… почему вы прячетесь? Там… на улице тепло, такое солнце…» — «Какое ещё солнце! Ничего больше не хочу. Пусть все оставят меня в покое…» — «Хочу, чтобы вы знали: я любила вас, Дали». — «А я вас, Аманда… Подойдите». Сжал её руку и сунул в ладонь амулет, самый ценный талисман, с которым он никогда в жизни не расставался. «А теперь уходите… Мне надо остаться одному… Я чувствую, что это снова подступает. Да хранит вас Бог. Прощайте. Навсегда». Аманду, эту известную английскую поп-певицу в жанре диско и шикарную модель, а также художницу и писательницу, добровольно назначила (!) своей восприемницей законная жена Дали, Гала. Так предпочитала называть себя русская эмигрантка из Казани Елена Дмитриевна Делувина-Дьяконова, на одиннадцать лет старше своего мужа и уже побывавшая замужем за поэтом-сюрреалистом Полем Элюаром. После смерти «единственной во всём свете Галы» Сальвадор Дали, мучимый болезнью Паркинсона и бессонницей, затворился у себя дома, в замке Пуболь, в Порт-Льигата, почти ни с кем не общался, да и не мог общаться — говорил он уже с трудом, неразборчиво, путался во времени и пространстве, постепенно забывая простейшие бытовые навыки. За семь последующих тягостных лет он лишь однажды взял в руки кисть и сделал несколько каллиграфических росчерков, назвав их «Ласточкин хвост». Гала наверняка бы сочла эту композицию очень уж простой. И хотя с каждой стены замка Пуболь на Дали смотрели сотни портретов женщин с чертами Галы, он больше не узнавал в этих образах любимого им лица. «Гала была красивее», — сказал он перед самой смертью, сидя в своём любимом глубоком кресле (по другим источникам, лёжа в кровати Галы, в которой едва не сгорел). А потом почти неслышно прошептал потерявшими звук губами: «Всё-таки кровь слаще мёда…»

«Пасынок России», последний её символист, лучший мемуарист и критик русской эмиграции ВЛАДИСЛАВ ФЕЛИЦИАНОВИЧ ХОДАСЕВИЧ, умирая от рака печени в городской клинике Бруссэ, в Париже, где был ад для больных, слегка улыбнулся и сказал жене, Ольге Марголиной: «Скорей бы уж!.. Быть где-то и ничего не знать о тебе…» Но не успела Ольга на минуту выйти из палаты, как он тут же обратился к одной из своих бывших жён, писательнице Нине Берберовой: «Только о тебе и думаю… Только о тебе… Только тебя люблю… Всё время о тебе, днём и ночью об одной тебе… Ты же знаешь. Как я буду без тебя?.. Где я буду?.. Ну, всё равно… Теперь прощай…» Раза два повёл бровями, всё протягивал куда-то правую руку и бредил от морфия… Через три года после смерти пятидесятитрехлетнего поэта кладбище, где его похоронили, случайно попало под бомбёжку Королевских ВВС Англии — Париж тогда был оккупирован нацистами. Среди взрытых могил и исковерканных надгробий нетронутой оказалась лишь могила Ходасевича, «образчика счастливого русского писателя». Да уж.

«Милорд, будьте добрыми, будьте добродетельными, — говорил английскому драматургу, поэту и актёру доктору Джонсону умирающий лорд ЛИТЛТОН. — Ибо ничто другое не утешит вас, когда вы окажетесь на моём месте».

Сам же доктор СЭМУЭЛ ДЖОНСОН, «великий литературный Левиафан Англии» и «великая подпорка Британской империи», умирал в окружении своих друзей, умирал мужественно, как и подобает мужчине: «Что, ребята, вы, наверное, затеяли какую-нибудь новую потеху? Тогда и я с вами». Когда писатель и политик Эдмунд Бёрк поинтересовался, не досаждает ли ему такая орава людей в его спальне, Джонсон, «остряк, прикованный к постели», ответил: «Ну что вы, сэр, нисколько. Не такая уж я и развалина, чтоб не порадоваться столь приятной компании». Своему другу и ученику Беннету Лангтону, эсквайру, он прочитал на латыни из «задумчивого и нежного» Тибулла: «Те teneam moriens déficiente manu» — «На тебя взирал я, когда последний час ко мне пришёл». А художника Джошуа Рейнольдса, нарисовавшего его портрет, попросил о трёх вещах: «Простите мне долг в 30 фунтов, читайте Библию и не пишите картин по воскресным дням». Он вернулся к работе над яркой пасторальной драмой «Грустный пастух», но тут в спальню вошёл слуга Джонсона Фрэнсис Барбер, и сказал, что некая юная леди настойчиво добивается встречи с ним «наедине и с серьёзнейшей просьбой получить его благословение». Доктор с величайшим трудом повернулся в постели со спины на бок и сказал: «Да жалко, что ли? Меня слушает народ. Пусть её войдёт». А потом уж обратился и к самой юной леди, оказавшейся мисс Моррис: «Благословляю вас, моя дорогая». И это были последние слова доктора Сэмуэла Джонсона, непререкаемого авторитета литературных вкусов Англии второй половины XVIII века, великого лексикографа и автора капитального «Словаря английского языка». Часы пробили семь часов вечера. На дворе стоял понедельник, 13 декабря 1784 года.

«Берегите французскую кровь», — предупредил один из величайших мыслителей Франции РЕНЕ ДЕКАРТ немецкого лекаря Вуллена, когда тот предложил пустить ему кровь. Декарт гостил в Стокгольме по приглашению шведской королевы Кристины, но для «человека, родившегося среди садов Турени, страна медведей, скал и льдов» оказалась смертельно холодной. Знаменитый математик и философ, «отец» Великого Сомнения, Декарт простудился, едучи в карете из дома французского посланника на приём во дворец юной королевы, и простуда перешла в опасную форму воспаления лёгких. Вопреки наставлениям лекаря Вуллена, Декарт лечил себя слабой табачной настойкой, приготовленной им самим на горячей воде, водке и испанском вине, но уже понимал, что умрёт. Незадолго до агонии он сказал самому себе: «Пора в путь, душа моя». После чего в 4 часа утра 11 февраля 1650 года замолк. Королева Христина была поражена: ведь Декарт весьма самонадеянно выражал уверенность прожить — в силу режима и диеты, им самим разработанных, — крайне долгую жизнь.

В среду, 5 ноября 1796 года, встав по обыкновению в пять часов утра, ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ сказала вошедшей к ней любимой камер-юнгфрау Перекусихиной: «Нынче я умру. Смотри, мои настольные часы в первый раз остановились…» — «И, матушка, чего смерть-то звать? — ответила Мария Савична. — Пошли за часовщиком — часы опять пойдут». — «Для моих часов, — Екатерина показала на свои распухшие ноги, — уж никакой часовщик не поможет». Засим, встав с постели, одевшись и выкушав две большие чашки кофею и почувствовав сильный позыв, она удалилась из кабинета в туалетную комнату, «за ширмы, где прибор». Там она пребывала дольше обычных десяти минут, и встревоженный камердинер Захар Константинович Зотов, не услышав призывного колокольчика, решил заглянуть туда и нашёл Екатерину на полу в беспамятстве, при последнем издыхании. Императрицу долго не могли перенести на постель, потому что не хотели пускать посторонних, а одни камеристки не в силах были поднять с пола её жирное, отяжелевшее тело. Грузная, распухшая, лежала императрица, эта «коронованная куртизанка», «царица-цареубийца», неподвижно, с помутившимися глазами, с рукой на груди. Редкие храпы вырывались из груди шестидесятисемилетней старухи. После того как лейб-медик Роджерсон приложил ей к ногам шпанские мушки и пустил кровь, Екатерина будто бы очнулась и промолвила: «Мой путь окончен… Это последняя капля немецкой крови…» Устное апокрифическое предание об этих предсмертных её словах действительно бытовало, но было ошибочно. Не могла Божьей милостью самодержица всея Руси произнести этих слов: в туалетной комнате с ней случился второй апоплексический удар, и она, «свалившись с судна», умерла, не приходя в сознание. Любимец императрицы, первый лейб-медик Ламбро-Качьони, выпроводив всех других врачей из спальни, приложил зеркало к её губам — Екатерина не дышала. Лампадка перед образом святой Екатерины погасла. Наследник Павел Петрович, в пыльных сапогах и дорожном плаще, прискакав из Гатчины, прогремел шпорами по зале, нагнулся к матери и озабоченно произнёс, перекрестившись: «Скончалась». Потом круто повернулся на каблуках и прокричал хриплым голосом: «Я вам государь! Попа сюда!» Граф Самойлов вышел из опочивальни и торжественно объявил собравшимся царедворцам: «Милостивая государыня императрица Екатерина скончалась. Государь Павел Петрович вступил на всероссийский престол». После жирной масленицы в России наступил суровый пост. Всеми овладел страх.