Павел Моренец - Смех под штыком

• Название: Смех под штыком
• Автор: Павел Моренец
• Издательство: Азово-Черноморское краевое книгоиздательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1934

Автобиографический роман, автор которого Павел Михайлович Моренец (Маренец) (1897–1941?) рассказывает об истории ростовского подполья и красно-зеленого движения во время Гражданской войны на Дону и Причерноморье.

---

А зеленые веселятся, как никогда, нигде не веселились: из хат вырываются бодрые звуки песен, гармоник; глухой топот плясок, хлопанье в ладоши, крики одобрения, смех.

И полились впервые в диких торах порывистые, захватывающие звуки зеленой марсельезы:

«Пламя красных костров к небу вьется,
Ветры буйные в дебрях ревут,
Мерный из лесу шаг раздается —
То зеленоармейцы идут»…

Он трепетно замер, задышал часто, подкатило к горлу… Запылала голова, лицо — и вихрем закружились мысли… «Жили… у костров зимой»…

А зеленые, сами потрясенные воспоминаниями, уже тише, задумчиво продолжают:

«Тяжкий путь — снеговыми горами.
Чрез ущелья, сквозь холод и мрак,
Путь, кольцом окруженный врагами,
Но коварный не сломит нас враг».

И вспоминают бойцы пятой кошмары Абрау и Гузовой горы, когда вокруг лазали облавы, когда среди них гнездились провокаторы и вырывали их вождей, жертву за жертвой. Но не падали они духом — боролись, побеждали.

И раздались призывно-боевые звуки припева:

«Кто верой горячей согретый
В правду кровью добытых свобод,
В смертный бой мы пойдем за Советы —
Вперед, красно-зеленые, вперед!»

За Советы! Знамя развернуто!..

А зеленые начинают сначала; перекатилась песня из хаты в хату, взбудоражила всех: «Наша, родная песня!»

«В глубине диких мрачных ущелий.
Там, где бродят лишь стаи волков,
Там зеленоармейцы засели,
Там ютятся землянки бойцов»…

И вспоминают сырые ущелья, эти проклятые землянки с жердями, настланными над лужами воды. Как они могли перенести это? Откуда взялись у них силы? Почему не сломлен был их дух?..

И снова тише, задумчиво об’ясняют:

«Тяжело голодать и томиться,
И нести от болезней урон,
Но еще тяжелее смириться
И к кадетам итти на поклон»…

Тяжело было, адски-тяжело было! Как вспомнят — рыдания рвутся наружу: эпидемии, а они в грязи землянок… Голод! Гнилую картошку зимой выкапывали — и сырой поедали! Дичкой питались!.. Но вынесли зеленые испытания, не сдались!..

И снова воинственный припев:

«В смертный бой… За Советы… вперед!»

Но песня еще не кончена: страдания в прошлом, впереди — победа, ликование, слава!..

«Кто не сносит буржуйского гнета,
Кто не мирится с долей раба,
К нам идите за ротою рота,
Наш победный призыв есть борьба!»

Зовут зеленые: «К победе! К борьбе!»

И наконец, открыто бросают врагу:

«Мы, зеленые, те ж коммунары,
Молот, бьющий по тылу врага!
Раздавайтесь, гремите удары,
Чтоб оковы разбить навсегда!»

Горят глаза зеленых, пылают лица, голоса рвут воздух — и кончают припевом:

«В смертный бой… За Советы… вперед!»…

Справляют праздник боевой, готовятся к лихим кровавым схваткам — так гуляй же, вольница! Шире горы: зеленые веселятся!

А седые дряхлые горы столпились; наклонившись прислушались и эхом вторили раскатисто и невпопад… и по морщинам их стекали слезы, в ручейки сбегались и журчали стаей птенчиков, перелетая через камешки. Луна голубым светом успокаивающе ласкала ущелье…

Очнулся Илья, пошел дальше. Вокруг в ласково-мигающих огоньками хатах — песни, пляски, гармоники, хохот.

И снова потрясенный замер он, о родине вспомнил. Запел кто-то, словно глубоко вздохнул:

«По Дону гуляет»…

И еще тоскливее, еще громче, больнее вздохнул:

«По Дону гуляет!»…

И подхватили зеленые хором, залились игриво с щемящей тоской:

«По Дону гуляет казак молодой!»

Вспомнил он родину, покинутую год назад… Не год, четыре года, как скитается по фронтам! Восемнадцатилетним юношей пошел встречать революцию, в боях вырос, возмужал. Что с его семьей? Оставил ли ее в покое этот изверг, Рыжик? Не замучил ли мать, сестер? Не убил ли черноглазого мальчика-брата?

Но какая скорбь в этих новых славах:

«О чем, дева, плачешь?»…

И вздохнули седые плачущие горы… Надрывающе тоскливо вырвалось:

«О чем, дева, плачешь?»

И хором участливо спросили покинутую кем-то жестоким:

«О чем, дева, плачешь,
О чем слезы льешь?»

Идет Илья, поникший, потрясенный. Ведь он не виновен в жестокости: революция требует!. Где эта Маринка? Жива ли? Может-быть, ждет, верит, что вернется он к ней. А он вырос, он мечтает о победе, торжестве революции, о славе…

Стихают песни, часовые в темноте окликают: «Кто идет?» Сторожат. Конные скачут в разведку. Враг близок. Забываться нельзя.

Кравченко в тюрьме.

Снова избили, снова заковали и бросили в одиночку Кравченко, этого молодого Мефистофеля. Он задумал освободить из тюрьмы пятьсот заключенных, освободить одному, изнутри, когда ее стерегли полтораста добровольцев.

В мае он приехал из Владикавказа, где отстал от красных, будучи тяжело больным. В прошлом — он подпрапорщик. В Новороссийске связался с подпольем через Чухно и вскоре был арестован в числе пяти товарищей. Кто-то предал их. Белые зверски избили их, трое умерли от ран, а Кравченко с товарищем пролежал в тюремной больнице больше пяти месяцев, пока не выздоровел от побоев. Приговорили его к расстрелу, но по случаю успехов Добрармии, белые в присутствии иностранных представителей об’явили заключенным о смягчении участи, и Кравченко осчастливили двенадцатью годами каторги. После амнистии попрежнему каждую ночь вытаскивали добровольцы из камер воющих, упирающихся или вяло обвисших смертников, по нескольку человек, — и уводили расстреливать. Понял Кравченко, что милость непрочная, дойдет и до него очередь. Начал готовиться.

Связался с подпольем через Чухно, просил обсудить его план под строжайшим секретом, разрешить ему действовать и помочь, если понадобится. Чухно перестарался и ни Воловину, ни всей его гоп-компании — ни слова. А Воловин, можно вас порадовать, уже на свободе, ходит по улицам с веревкой на шее и к прохожим пристает:

— Самая настоящая. Это меня к смертней казни приговорили, а потом помиловали и выпустили.

Так вот, Чухно кое с кем посоветовался, договорился с командиром группы зеленых, стоявшей под Абрау, и от имени комитета разрешил. Кравченко тем временем завербовал двух надзирателей Варда и Сидорова. Разрешили ему, как осужденному и слесарю, работать в мастерской, и он принялся вытачивать по слепкам ключи для тюремных замков. А замков этих на каждой двери было два: внутренний, и наружный висячий.

Под первое февраля было готово 25 ключей. Можно было приступать.

А контр-разведка все-таки об этом знала. Дня за три пришла в группу под Абрау ватага «подпольников». Группа зеленых состояла частью из отставших бойцов пятой, а главным образом из местных и потому бездействовала. Но «подпольникам» нужны были связи, нужно было узнать о большом движении, разросшемся на побережье Черноморья. В группе был и бродило бородатое, проводник Узленко, отставший от пятой после Гузовского боя, когда он заболел и его унесли сюда на носилках. «Подпольники» предложили ему сделать доклад о положении зеленых, потом сами начали говорить. Оказывается, они привели с собой для зеленых целую свору высокого начальства, начиная от главнокомандующего для всего Черноморья. Говорили они, что выкупили за крупную сумму Воловина, скоро Зелимхана выкупят (сидит же, сердешный, весь опух от истомления), скоро и всю тюрьму освободят.

Узленко охотно провел с ними беседу, на все их вопросы дал успокоительные ответы. А через три дня к нему попал документ контр-разведки, в котором она отдавала распоряжения своим органам и перечисляла факты, изложенные им, видимо, не подозревая, что он их развлекал сказками.

В назначенный день освобождения тюрьмы Кравченко обходил камеры. Ему, как работавшему в слесарной, позволялось это. Подошел и к одиночке смертника-зеленого:

— Не трусь: ночью всю тюрьму освобожу.

Не успел уйти, как прибежал к нему перепуганный надзиратель Сидоров и сообщает:

— Как только ты ушел, сейчас же этот смертник подозвал меня и требует к себе начальника тюрьмы. Я спрашиваю: «Зачем?» — «Не твое дело», — говорит.

Ушел Сидоров. Работает Кравченко в слесарной и ждет мученической смерти… Вдруг… что-то смяло его, скрутило, повалились на него тяжелые удары… Связали, пинками погнали. А он, сатана, побагровевшими глазами озирается, примечает — старший надзиратель Епишкин старается и еще пара других. Пока догнали его до кабинета начальника, избили, искровянили всего.