Геннадий Гусаченко - Рыцари морских глубин

• Название: Рыцари морских глубин
• Автор: Геннадий Гусаченко
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 2012

«Под крылом ангела-хранителя» — остросюжетный роман-откровение, трилогия книг «Жизнь-река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние», которые с интересом прочтут мечтатели-романтики, страстные поклонники приключений, отважные путешественники — все, кто не боится подставить лицо ветру, встретить штормовую волну, вступить в поединок с преступником. Любители экстрима, романтики, любовных интриг найдут в книгах захватывающие эпизоды службы на подлодке, охоты на китов, работы в уголовном розыске. Воображение читателя пленят красочные картины моря, взволнуют стойкость и мужество подводников, китобоев, сотрудников милиции и других героев этих уникальных произведений. Автор трилогии — Геннадий Григорьевич Гусаченко служил на подводной лодке Тихоокеанского флота, ходил в антарктические рейсы на китобойных судах, работал оперуполномоченным уголовного розыска, переводчиком японского языка на судах загранплавания, корреспондентом газет Приморья и Сибири. В 2007-м году Г.Г.Гусаченко совершил одиночное плавание на плоту-катамаране по Оби от Новосибирска до северо-восточной оконечности полуострова Ямал. Впечатления послевоенного детства, службы на флоте, работы на море и в милиции, экстремального похода по великой сибирской реке легли в основу вышеназванных книг. Г.Г.Гусаченко окончил восточное отделение японского языка и факультет журналистики ДВГУ. Автор книг «Тигровый перевал», «Венок Соломона», «Таёжные сказки». Печатался на страницах литературных, природоведческих, охотничьих и детских журналов «Горизонт», «Человек и закон», «Охотничьи просторы», «Охота и охотничье хозяйство» «Костёр», «Муравейник» и др. Чл. Союза журналистов России. Живёт и трудится в г. Бердске Новосибирской области. Тел: [phone]), (8 383 41 2 31 73).

---

— А-а, семь бед — один ответ, — махнул он рукой.

В тот вечер в нашем доме собралась почти вся деревня. Местные парни смотрели на меня с завистью. Мальчишки с восхищением. Девчонки с восторгом. Старики с уважением. Отец ходил гоголем и всем повторял:

— Сын в морфлоте служит… Подводник!

Мальчишки шныряли во дворе, по очереди примеривая мою бескозырку. Пришли друзья детства: Артур и Витька Кольмай, Вовка Бахман — Розин. Моего приятеля, первым научившего меня скакать на лошади, звали по имени матери Розы: Вовка Розин. Он был хромой: левая нога колесом. Выпал из седла, зацепился ногой за стремя. Лошадь протащила его галопом по кочкам. Тогда и стал парнишка инвалидом. Вовка Бахман — Розин раздавал корм телятам на колхозной ферме, когда до него дошла новость: «Генка Гусаченко с подводной лодки на самолёте прилетел!».

Но вот уселись за столы. Народу набралось не меряно. Боровлянцы во все глаза смотрят на моряка. Ближе всех ко мне друзья отца: одноногий фронтовик дядя Петя Демидок, славный кум — киномеханик Иван Лященко, моторист маслозавода Иван Рязаев, физрук школы Николай Останин, шофёр Иван Кустаровский, заготовитель Геннадий Попов. Сидят чинно, степенно, негромко переговариваются, посматривая на меня.

— Формочка что надо…

— Морфлот, ясное дело…

— Орденов — аж два!

— То не ордена… То знаки воинской доблести. Второй класс… Отличник ВМФ… У мово Митьки такой…

— Будет врать–то…

— Говорю тебе — такой же! Только у моряков с якорем, а у Митьки с крылышками и с винтом…

— Хрен у него с винтом! Он же в стройбате служил!

— Га–га–га…

— Да будет вам…

Спорят тихо. Благо, первой стопки ещё не приняли. Бросают взгляды в мою сторону.

— Третий моряк в нашей Боровлянке. Мишка Захаров, Колька Луконкин. Теперь вот, лесников сын.

— Ох, и пьют морячки…

— Поглядим… Отец–то, Григорий Зиновеич, силён на выпивку мужик…

— Да кабы Генка в него телом пошёл… Мелковат супротив Григория Зиновеича…

— Ничё-ё… Как пить будет… Флотские, в кино я видел, водку черпаками хлещут… Им, вроде как, положено к обеду…

— Да ну-у…

— А то…

Обстановку гулянья в нашем доме по случаю моего приезда в отпуск я представлял себе ещё на лодке. Знал: будут приставать с выпивкой и наблюдать за мной. Сколько выпил, как пил, закусывал или занюхивал. Упал сразу или на ногах держался.

— Ты там, в отпуске, флотскую марку не роняй, — наставляли меня перед отъездом годки. — Пей, сколько наливать будут…

— Ошалели! Больше одного стакана на осилю. Свалюсь в полный отруб… Как мне марку держать?

— Перед выпивкой сливочного масла наглотайся. Да побольше съешь. Не забалдеешь, факт. Испытано, — поучали годки. — Да смотри, больше поллитра не пей. К тому времени гости сопьются, попадают. Кто под стол, кто башкой в тарелку с винегретом. Про тебя и забудут. Вот тут и завязывай.

Я так и сделал. Незаметно вошёл в кладовую. На полках горками кружки мороженого молока и колобки домашнего масла. Настоящего, сливочного коровьего масла! Жёлтого, вкусного, пахучего! Отколол ножом кусок величиной с кулак, раздробил на мелкие кусочки и один за другим отправил в рот. Зарядившись таким антиалкогольным средством, протиснулся в горницу между скамьями, стульями, табуретками, уже занятыми сельчанами.

Столы, покрытые белыми скатертями, расшитыми по краям узорами — красными вишнями, ломятся от салатов, пирогов, блинов, булок, сушек, домашних пряников, копчёного сала, грудинки, варёного мяса дичи, жареной рыбы, традиционных тарелок с густым клубничным киселём. Женщины, помогающие матери на кухне, разносят гранёные стаканы, до краёв наполненные мутно–зеленоватой вонючей самогонкой. Подходят и ко мне. Ничего не остаётся, как взять стакан, осторожно, чтобы не расплескать, поставить перед собой. Ума не приложу, как буду пить его. Такое количество обыкновенной воды не просто осилить, а тут мерзкая, отвратительно пахнущая гадость. Все взоры обращены на меня. Сию чашу придётся испить. Нельзя разочаровать ожидания земляков.

— За приезд сына!

— За службу морскую!

— За флот Тихоокеанский!

— За подводников! — наперебой, под звон стаканов сыпятся возгласы тостов.

Я встал со всеми, поднял убийственно–страшный в своей полноте стакан. Заколыхалось в нём ужасающе–отвратительное дерьмо, от одного взгляда на которое едва не стошнило. Чокнулся с кучей таких же полных стаканов, протянутых ко мне со всех сторон. Всё! Миг испытанья настал. Делать нечего. В безысходном отчаянии зажмурил глаза, сделал небольшой вдох, как учили на лодке пить неразведённый спирт, и в несколько глотков опорожнил злополучный стакан. Глубоко выдохнул. Занюхал выпитую самогонку корочкой хлеба. Сел, ткнул вилкой кусочек мелко нарезанного сала, не торопясь зажевал под пристальными взглядами гостей.

На минуту в горнице стало тихо. Вдруг все разом зашумели.

— Могёт, ничего не скажешь…

— Силён, морской бродяга!

— Да, в отца пошёл…

— Мариманы глыкают её родимую как воду…

— Ой, горе мне, горе! — всплеснула мать руками. — Отец лакает самогонку без меры. И сын от него не отстаёт. И надо же! Ещё в эти самые, в моряки, взяли. Они пьяницы все…

Второй, третий стаканы пошли легче. Я уже не ощущал тошнотворного запаха самогоной дряни.

В горнице к тому времени не продохнуть от табачного дыма, смешанного с сивушным перегаром. Шум, гвалт. Перебравшие гости стараются перекричать друг друга. Звон разбиваемых стаканов, упавших со стола тарелок. Кто пляшет, кто поёт.

Осоловелый отец с размаху бьёт кулаком по столу. Чашки подпрыгивают, ложки летят на пол.

— Сынка! Етит–т–твою в панталоны мать! Дай пять… Как у вас в морфлоте говорят? Всё пропьём, но флот не опозорим… Сынка! Ети–т–твою в жерди мать!

Отец пьяно плачет, роняя голову на стол.

Иван Рязаев рывками дёргает гармошку. Она то басит, то взвизгивает. Навалясь на меха, моторист в такт хрипло подпевает:

Белый камень… Белый камень…

Белый камень пять пудов…

Не зальёшь водой мой пламень,

Пойдём, милка, до прудов…

Из прихожей доносятся пьяные голоса:

— А я говорю — у Митьки такой значок… Только с пропеллером…

— Трепи больше.! Язык у тебя с пропеллером…

— А–а–а… Не веришь? По мордасам хошь?! П-получай!

Мужики здоровые, силушкой не обделённые. Прёт её из них, как свежее пиво из окованной обручами бочки: не колыхай, не болтай посудину, не то крышку сорвёт дубовую. У мужиков после сала копчёного, в ладонь толстого, с чесноком, перцем и мясными прослойками, после литряка первача на брата крыши посрывало: некуда силу девать. Друг дружку — хлясь! В зубы — р-раз! По уху — н-на! В нос с размаху — тресь! Упали, захрапели. Рядом сапоги притопывают, приплясывают, частушки выстукивают под перебор голосистой гармошки. Ходуном половицы ходят.

Пойдём, милочка за баню,

Я тебе затарабаню,

Твоя ступа, мой толкач,

Как засуну, так калач!

В раж вошли плясуны, частушки — одна другой заковыристее. Настоящее деревенское гулянье… Раздольное. Развесёлое. С песнями. С плясками. С мордобоем.

Кто–то грохнулся спиной на стол, разлетелись по сторонам чашки…

Упал вместе со стулом гармонист Иван Рязаев.

Как во сне или в тумане вижу расплывчатое лицо зарёванной Людки, моей трёхлетней сестры. Дальше — провал. Провалился в тартарары без памяти. Не стало меня на этом свете. И на том не увидел себя. Просто перестал существовать. Отключился.

Очнулся в… гробу. Да–да! Именно так и подумал в первые секунды. Они запросто могли стать последними в жизни, окажись мои нервишки послабее. Но мы на то и подводники, чтобы в кромешной тьме не терять самообладание и присутствие духа.

Открыл глаза — не видно не зги. Темнотища, как в отсеке лодки во время аварийной тревоги. Ноги, голова во что–то упёрты. Бока сжаты. На грудь давит.

«В гробу!»

Ломанулся со страху — надо мной загремело.

«А-а, — думаю, — не может так в гробу греметь».

Лежу, соображаю: «Где я?». Руками пошевелил, общупал себя. Ха-а! Так я каким–то образом под стол угодил! Его крышка заслонила мрачный свет безлунной ноябрьской ночи, еле мерцавший сквозь пелену снегопада. Ноги давят на комод. Голова уткнулась в стену. А поскольку лежал в углу, то правым боком прижался к другой стене. Левый бок ограничен шифоньером. На груди крестовина, дышать трудно. Каким лешим заполз под неё?!

Пока размышлял, как выбраться из–под стола, раздалось бормотанье, топтанье неуверенных ног, хлопанье дверцы и крик:

— Фая! Ети–т–твою в жерди мать! Ты чего дом перестроила?!

Отец спьяну шифоньер с дверью перепутал, вломился в него, там и заснул.

Цепляясь за скатерть, я поднялся. Брякнулся графин с самогонкой. На полу вповалку лежат люди. Переступая через них, наощупь подобрался к дверям и, шатаясь, вышел на улицу. Присел на крыльцо.