Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

• Название: Размышления о воспитании за отцовским столом
• Автор: Павел Верещагин
• Издательство: РИФ ТПП
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1999

В 1999 году РИФ ТПП выпустила сборник повестей и рассказов Верещагина «Размышления о воспитании за отцовским столом».

Один из рассказов этого сборника.

---

Интересный вопрос заставлял задуматься и маму.

— Наверное, характер. А может быть, сердечность, — говорила она.

— Нет. Единственная ценная вещь, которую родители могут передать своему ребенку, — торжественно провозглашал папа, — это трудолюбие!

Мы молчали некоторое время, отдавая должное глубине мысли Вольтера, и вновь принимались жевать.

Воскресные завтраки всей семьей были чем–то особенно всеми нами любимым, чем–то очень уютным и счастливым. В будние дни и по субботам семья редко имела время посидеть вместе — мы с братом учились, родители работали. Но в воскресенье спешить было не принято, это было время праздности, самодовольства, хорошего настроения и беззаботности.

К воскресному завтраку всегда готовилось что–нибудь на скорую руку, но вкусное. Мы никогда не были разборчивы в еде; все, что готовила мама, нам нравилось. Но в воскресенье мама считала своим долгом приготовить что–нибудь необычное.

Думаю, что для нее важно было время от времени почувствовать свою женскую власть над нашими сердцами. Ту власть, которая осуществляется через желудок. Она снисходительно наблюдала за тем, как ее мужчины уплетают за обе щеки какую–нибудь мазурку с черносливом и удивляются, чего это у них с утра такой хороший аппетит. Балбесы! Аппетит хорош оттого, что вкусно!

— Трудолюбие! — продолжал между тем папа. — Вот залог всего, что человек может добиться в жизни. Вот чего каждому человеку требуется в избытке. Эдисон — слышали такую фамилию? Изобретатель лампочки накаливания. Он догадывался, что если через материал пропустить электрический ток, материал будет светиться. Но какой материал выбрать? И представьте, Эдисону потребовалось восемьсот десять проб, чтобы найти то, что нужно. Восемьсот десять! И только в восемьсот одиннадцатом опыте образец — угольный стержень — засветился! Недаром Эдисон говорил, что успех — это девяносто восемь процентов трудолюбия и только два процента таланта.

Митька на минуту мрачнел, сопоставляя услышанное со своими мыслями, с тем, о чем он думал и сам. Папа исподтишка наблюдал, как его слова достигали намеченной цели, а именно, глубин Митькиного сердца.

Могу предположить, что на моем лице уже поигрывала снисходительная улыбочка. В то время мне исполнилось шестнадцать. Я уже имел определенное мнение о том, каков вкус яблочек на древе познания добра и зла. И мой слух безошибочно реагировал на дидактические контрапункты в родительских речах.

— Трудолюбие и самодисциплина, — с лекторской методичностью развивал тему папа. — В каждом человеке от рождения соседствуют невоздержанный зверь и разумный человек. Вокруг множество соблазнов, без счета удовольствий… Но человек должен работать. Должен в ежедневном труде реализовывать себя. Только самодисциплина позволяет разумному человеку властвовать над зверем.

— Возможности человека безграничны, если только он обладает трудолюбием и самодисциплиной, — говорил папа. — Александр Македонский, например. Столько времени проводил в занятиях и работе, что у него не хватало времени на сон. Он спал сидя, держа в руке металлический шар. А под шаром ставили медный сосуд. Как только Македонский засыпал, шар падал в сосуд и грохот будил императора. Пять минут, и голова опять была свежая. Или римский император Юлий Цезарь. Так развил свои умственные способности, что мог одновременно читать, писать и говорить о трех разных предметах с тремя собеседниками.

Мы острожно подкладывали на тарелки следующие куски, испытывая неподдельное почтение к Александру Македонскому и Юлию Цезарю и их власти над собой. Честно говоря, было приятно оттого, что от нас сейчас не требовалось спать, держа в руке медный шар, или одновременно читать, писать и говорить с тремя собеседниками.

Мама слушала исторические экскурсы вполуха, машинально примечая, что из приготовленного исчезает с тарелок быстрее, а что медленнее, что стоило приготовить еще раз, а что нет.

— Я, между прочим, тоже… — чуть смутившись, добавлял отец. — Когда учился в Академии в 44 году… Время было военное, ребята на фронте жизнью рисковали, а меня послали учиться… Так вот, я тренировал себя… Ерунда, в общем, но… Словом, я мог писать стихотворение по–немецки, например Гейне, и одновременно переводить его вслух на английский язык, но не просто, а в обратной последовательности, от последней строчки к первой.

Наши взгляды теплели. У нас не было никаких сомнений, что наш папа — тоже великий человек, ничуть не меньше, чем Александр Македонский или, там, Юлий Цезарь. Кроме того, папа был наш, родной, и мы любили его.

Ах, какое чудо были эти воскресные завтраки всей семьей! Как нам было хорошо вместе!

Новая жизнь, в которую оказался вовлеченным Митька, произвела на него сильное впечатление. Он ходил притихший, с горящими неизвестным огнем глазами, переваривая внутри что–то новое и удивительное, вдруг свалившееся на него. Его рассказы были отрывочны и несвязны.

К счастью, школа лояльно отнеслась к митиным занятиям.

— Пусть снимается, — махала рукой завуч, к которой мама время от времени приходила договариваться о пропусках занятий. — Потом наверстает. Я ведь сама в молодости… Художественная самодеятельность… Мечты, мечты… Думала поступать в театральный. Помните, как у Есенина: «И какую–то женщину сорока с лишним лет, называл милой девочкой…» Впрочем, это уже другое, — поправлялась она и сворачивала разговор.

Пятнадцать съемочных дней конечно же вылились в то, что Митька почти целый год — с сентября по июль — жил под знаком кинематографа. Потому что нужно было репетировать перед съемками, примерять костюм, пробовать грим, подправлять дикцию и так далее. Потом дополнительно снимали сцену, которой не было в начальном варианте сценария. Потом переснимали брак. Потом, после монтажа и резки, озвучивали и переозвучивали.

Потом тянулись какие–то бесконечные специфические этапы кинопроизводства: утверждения, цензурные просмотры, прием комиссиями, изготовление прокатных копий…

Но в конце концов все осталось позади.

Мы всей семьей ходили на премьеру в кинотеатр Колизей. Во время показа так волновались, что едва поняли сюжет картины. Все ждали появления на экране Митьки. Когда он наконец появился, у меня, настроенного, в общем, иронически, вдруг защипало в носу.

Потом съемочная группа стояла на сцене и слушала аплодисменты. Наш балбес находился по правую руку от меланхоличного Гроссмана и иронически разглядывал зал. Стоять на сцене ему, судя по всему, нравилось.

То, как Митька держался во время премьеры — естественно и просто, — нам понравилось. Как держался сын Табакова — нет.

Премьера прошла успешно, и фильм, как говорят киношники, вышел на широкий экран.

Фильм имел успех. О нем заговорили. Гроссман, как писал «Советский экран», поставил в своей картине острые проблемы и создал запоминающуюся картину. Да и просто, фильм получился живой и трогательный, без сентиментальности и общих мест. А заключительные сцены вообще нельзя было смотреть без слез.

Тогда мы еще не подозревали, что это может означать.

Надо сказать, что Митька был виден на экране в общей сложности четыре с половиной минуты. Сначала он две с половиной минуты вел задушевный разговор с главным героем (Табаков–младший), потом три раза подавал в классе смешные реплики с мест или коротко, но забавно и мило, пререкался с учительницей — еще две минуты, и еще семь раз его физиономия на мгновение мелькала в кадре, вызывая улыбку.

Так подсчитал папа.

Четыре с половиной минуты — это очень мало. Неискушенные в кинематографических делах, мы решили, что митькино появление на экране для большинства зрителей осталось почти незамеченным и никто, кроме нас, не обратил на него внимания.

Вскоре выяснилось, что мы ошиблись.

Недели через две мы всей семьей ехали в электричке за город кататься на лыжах. На одной из остановок дверь распахнулась, и в вагон, отталкивая друг друга локтями и протискиваясь в проходы по трое, вбежала группа школьников. Перескочив несколько раз из купе в купе (сюда! нет, сюда!), они, наконец, расселись по местам, обсуждая дураков, которые пошли в соседний, более заполненный вагон.

Класс едет на день здоровья, — догадались мы. Я отвернулся к окну, папа с улыбкой вернулся к книге «Крушение империи» — воспоминаниям последнего председателя Думы Родзянко, мама начала новый рядок в своем вязании.

Но через некоторое время я вдруг заметил, что в соседнем купе происходит какое–то подозрительное движение. Мальчишки о чем–то шушукались, подталкивая друг друга в бок, и подозрительно разглядывали Митьку.

Один из них не выдержал и метнулся к товарищам в соседний вагон.

Электричка остановилась на перегоне, и в воцарившейся тишине из тамбура раздался истошный вопль: