Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

• Название: Размышления о воспитании за отцовским столом
• Автор: Павел Верещагин
• Издательство: РИФ ТПП
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1999

В 1999 году РИФ ТПП выпустила сборник повестей и рассказов Верещагина «Размышления о воспитании за отцовским столом».

Один из рассказов этого сборника.

---

Помедлив, он плавно сбежал медиатором вниз по струнам. Столовая наполнилась мощной силы гитарным перебором. Звук выкатился через открытую дверь и разлился по пустым школьным коридорам.

Все зачарованно вслушивались в умолкающее эхо.

— Кайф, — выдохнул Капа.

— Сила! — одобрил ударник.

Даже то, что усилитель сильно искажал, а в конце возбудился и пронзительно засвистел, не могло испортить впечатления.

На скулах Винера заиграли желваки. Семьсот ватт! Это в самом деле сильно. Это серьезный шаг к настоящей группе, о которой страстно и упорно мечтал Винер. Было трудно, очень трудно! Не было денег на то, чтобы купить нормальные инструменты. Не было подготовленных музыкантов. Но Винер чувствовал, что не это было главное…

Нужен был соратник!.. Человек, который бы чувствовал музыку, как он, который бы жил роком… И все готов был бы отдать за достижение цели… Нужен был единомышленник. Потом они сочлись бы славой…

— Хорошо, Маккартни не можешь, — опять обратился он к Мите. — А что можешь?

— Ну… Чему учили. — Митя задумался. — Шуман, Лядов… Полонез Огинского… Но по нотам я могу разобрать то, что нужно.

Митя оглянулся и указал глазами на школьное пианино, стоявшее на сцене возле стены.

— Ясно, — мрачно сказал Винер. — Полонез Огинского… А остальное можешь разобрать… А знаешь, рок — это, прежде всего, кайф.

— Я слышал, — сказал Митя.

Они испытующе посмотрели друг на друга. И все поняли.

В глазах Винера Митя прочитал страсть, и озлобленность на музыкальную науку, которой его не позаботились обучить родители и которую он теперь по верхам постигает сам, и гордость, и волю, и упрямое желание несмотря ни на что добиться успеха, и враждебность ко всем, кто усомнится в его победе…

А в митиных глазах Винер прочитал недоумение и недоверие к его, Винера, самодеятельному уровню: и к значкам вместо нот, и к самодельным гитарам, и к искажающим усилителям. Митька в кинематографической жизни работал с разными оркестрами и группами; одни из них были хорошими, другие не очень; некоторых почти в глаза называли халтурщиками — но это всегда были высокопрофессиональные музыканты. И Митя не мог побороть в себе невольное снисхождение профессионала к любителю.

Митя понял, что в рок–группе он играть не сможет. Хотя бы потому, что в нем нет винеровской страсти.

Винер тоже это понял. Он пожал плечами и отвернулся.

Мы стали замечать, что Митя помрачнел… Им овладели какие–то неотвязные угрюмые мысли. Иногда за столом он вдруг застывал над тарелкой, с глазами, устремленными в пространство…

О чем он думал? Оценивал по–новому свою прежнюю жизнь, счастливый шанс, который ему выпал? Осознавал, наконец, что он потерял? Ведь жить в кино, среди интересных людей, занятых удивительным делом, было так для него естественно, так привычно… Он и не задумывался над тем, как живут другие люди. Люди, у которых нет в жизни кино.

А может, он думал о том, как быстро о нем забыли его прежние кумиры? Все восторгались: Митя, ах, Митя, а теперь ни звонка, ни привета! Дурачат, наверное, голову какому–нибудь другому мальчишке.

Митей овладела апатия. Приходя днем из университета, я как правило заставал его тупо смотрящим телевизор. А то и просто спящим…

— Так же нельзя, Митя, — говорила мама. — Что ты все дома сидишь? Сходил бы куда–нибудь…

Митька молчал.

— На выставку, например… Или на концерт. В кино, в конце концов… — говорила мама и осекалась: она понимала, что невольно напомнила Мите о его потере.

Митя вздрагивал. Но брал себя в руки, и лицо его вновь принимало сонное выражение.

Мы за Митю переживали. Понимали, что с ним происходит… Но что можно было поделать в такой ситуации? Жаловаться? Скандалить? Вызвать на дуэль Гроссмана? Мы старались делать вид, что ничего страшного не происходит, что жизнь идет своим чередом и Земля продолжает вращаться.

Старались, чтобы наши воскресные завтраки оставались такими же, как раньше.

— Вчера на ночь читал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха… — говорил, например, отец. — Наткнулся на забавную вещь. Вы все, конечно, знаете выражение «от яйца», что означает «с самого начала». Оказалось, что это только первая часть латинского изречения, и существует продолжение. От яйца до… Ну, кто скажет, до — чего?

Мы с мамой переставали жевать и с энтузиазмом подхватывали почти забытую игру.

— До курицы! — азартно предлагал я. И попадал пальцем в небо. Ответ был неверный.

Мама думала более основательно, всерьез рассчитывая назвать правильный ответ.

— До гробовой доски — осторожно высказывалась она. И поясняла: — Яйцо — это начало жизни. Значит, должно быть что–нибудь связанное с ее концом.

Мы развивали предложенную тему, упражняясь в догадках и предположениях, и старались не смотреть на Митьку, который не принимал участия в разговоре.

Ни одно из предположений не было верным.

— А ты что думаешь? — папа наконец острожно обращался к брату.

— Ничего, — мрачно говорил Митька. — Я знаю правильный ответ. От яйца до яблока. Римский обед начинался с яйца, а заканчивался яблоком. Так Гроссман говорил: от яйца до яблока, — и Митька смотрел на нас несчастными глазами.

Папа незаметно пожимал плечами: кто же мог подумать, что такая невинная загадка опять заденет Митю за больное? Мама смотрела в тарелку.

Теперь в назидательных папиных историях стала звучать новая тема.

— Вчера у Гаршина наткнулся на старинную притчу о двух лягушках… — как бы невзначай говорил папа. — Две лягушки попали в кувшин молока. Одна сложила лапки и сказала: «Такова судьба!». А вторая нет; она принялась биться и молотить лапками. Первая утонула, а вторая через полчаса взбила под собой комок масла, который рос, рос и в конце концов позволил ей выбраться наружу…

И папа делал в воздухе плавное движение аккуратно вырезанным цилиндрическим кусочком сосиски, который был нанизан на кончик его вилки. Движение как будто прослеживало счастливую траекторию лягушки, выпрыгивающей из кувшина, лягушки, настойчивость и присутствие духа которой было в конце концов вознаграждено.

Или например:

— Читал на днях повесть о гимнасте Осинском. Мальчишкой убежал в цирк, стал артистом, выступал… А попал на войну и вернулся домой без руки. Казалось бы конец! Кому нужен гимнаст с одной рукой. А он не сдался! Сделал протез, тренировался, преодолел все преграды, неверие окружающих, сопротивление и вновь вернулся на арену. Сейчас выступает в Риге с одной рукой.

Митька криво усмехался.

И он, возможно, смог бы с одной рукой. Или вообще без рук… Но ведь это никому не нужно. Ни одной живой душе!

А как–то вечером Митька пришел домой абсолютно пьяным… Сундуков подвел его к нашим дверям, с какой–то глупой шуточкой передал с рук на руки и, слегка пошатываясь, ушел…

Родители поняли, что пора вводить в бой тяжелую артиллерию. Митя был приглашен для разговора в отцовский кабинет. В кабинет приглашали для разговора только в самых исключительных случаях, когда произошло что–то совсем из ряда вон выходящее.

В кабинете царил обычный вечерний полумрак, тяжелые шторы отделяли кабинет от уличных огней; на столе горела зеленая лампа, высвечивая рабочую поверхность; окраины просторного стола и книжные шкафы, покрывавшие стены кабинета, терялись в полумраке…

— Так нельзя, — сказал отец, пристально вглядываясь в Митины глаза, прятавшиеся в тени. — Нельзя считать, будто твоя жизнь закончилась.

Отец повертел в руках карандаш и сунул его в специально предназначенный для этого стаканчик. Его руки спокойно и уверенно улеглись на уютно светящееся сукно.

— Нельзя, нельзя падать духом! — убежденно сказал отец. — Уныние — это страшный грех. В любой ситуации нужно продолжать делать все, от тебя зависящее. Безвыходных ситуаций нет.

Митька молчал.

Он смотрел на знакомые с раннего детства, с первых осознанных впечатлений, вещи: три разнокалиберных колокольчика–чернильницы, белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтую линейку с сантиметрами и дюймами, мраморного тяжелого ежика для прижимания бумаг, серебряный календарь с вращающимся тельцем, плексигласовый трафарет с треугольниками и кружками… И контуры этих вещей отчего–то расплывались и начинали искриться влажными радугами.

Митя отметил мимоходом, что стол с дедовских времен так и не отреставрировали как следует, только подправили на скорую руку. Милый, милый стол… Милые, милые вещи, годами лежавшие в одном и том же игрушечно–армейском порядке. Как понятен и прост был мир отцовского кабинета… Как легко было бы жить, руководствуясь простыми истинами отца; веря в незыблемость порядка на этом столе и зная, что выводимые им формулы никогда не ошибаются! И как непрост и жесток был мир за пределами родительского дома!..