Монах Афонский - Птицы небесные. 3-4 части

• Название: Птицы небесные. 3-4 части
• Автор: Монах Афонский
• Издательство: Святая Гора Афон
• Жанр: Религия
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7877-0099-2

В третьей части книги «Птицы Небесные или странствия души в объятиях Бога» повествуется об углубленном поиске монашеского бесстрастия, столь необходимого в духовной жизни, об усилиях уяснить суть этого высокого состояния духа в сравнении с аскетическим опытом монахов Афона, Синая и Египта.

Четвертая часть книги знакомит нас с глубоко сокровенной и таинственной жизнью Афонского монашества, называемой исихазмом или священным безмолвием. О постижении Божественного достоинства всякого человека, о практике священного созерцания, открывающего возможность человеческому духу поверить в свое обожение и стяжать его во всей полноте богоподобия — повествуют главы этой книги.

---

Идя к болгарскому монастырю Зограф по узкой и глубокой тропе, вырытой дождевой водой почти до колен и ставшей глубокой промоиной, я то читал вслух Иисусову молитву, то пел в радости Акафист Матери Божией, то безостановочно плакал. В выцветшем бледно-голубом небосклоне трепетали жаворонки. Под жарким полуднем благоухали всей своей зеленой массой сосны, пронизанные столбами света. В два горизонта, слева и справа, искрилось и сверкало Средиземное море. Чувство в сердце стояло такое, словно все небо стало моим бескрайним солнечным домом, и мне хотелось вот так идти и идти по выгоревшей добела тропе, чтобы раствориться в синих святогорских далях.

Не доходя до монастыря, я увидел пещеру преподобного Косьмы Зографского, которого очень почитал, узнав его житие из афонского Патерика. В этой пещере я и заночевал, обнаружив в ней настил из пыльных старых досок. В отверстие грота заглядывали лесные просторы, медленно погружающиеся в ночной сумрак. Пересвист птиц, устраивающихся на ночлег в соснах, постепенно умолкал. Трели цикад становились все сильнее. В лесных зарослях иногда слышался треск — бродили дикие кабаны. Надоедливо жужжал комар возле уха, но весь этот долгий вечер, вместе с сиянием Млечного Пути в отверстии моего убежища и дыханием близкого моря, словно навсегда поселился в моей груди и стал неотъемлемой частью души.

В Зографе остаток дня я провел в храме, рядом с чудотворной иконой великомученика Георгия. Этот монастырь, как и Хиландар, поразил тем, что службы велись на церковно-славянском языке и монахи исполняли греческие распевы чрезвычайно умилительно. Поздно вечером я прилег отдохнуть и почувствовал вдруг какое-то жжение во всем теле, особенно в ногах. Еще прежде чем улечься, я заметил, что моя железная койка стоит в окружении консервных банок с водой, но не придал этому значения. Среди ночи пришлось включить свет и присмотреться. Взглянув на ноги, обнаружил, что все лодыжки и голени были покрыты красными точками, а на простыне видны капли крови. Наконец я догадался — это клопы! С ними тогда я познакомился впервые. Эти маленькие кровопийцы проявили немало изобретательности, чтобы достать меня. Их полчища лезли по стенке на потолок, а оттуда падали на койку.

После завтрака я пожаловался на клопов архондаричному монаху-болгарину.

— Э, брат, ты еще не настоящий монах! — ответил он, смеясь.

— А какой монах настоящий? — поинтересовался я.

— Настоящий монах тот, который даже не чешется, когда его кусают клопы! — последовал веский ответ.

Пришлось подивиться такому определению настоящего монаха. После литургии я ушел на пристань, откуда добрался на пароме до Русского монастыря. Оставался еще Ивирон. Хотелось попрощаться с Матерью Божией и встретиться с послушником Владимиром. Он сразу повел меня показывать келью священномученика Харалампия в полукилометре от монастыря.

— Эту келью я тебе показываю к примеру, чтобы ты понял, что это такое! — охотно пояснял мой доброжелатель. — Нам ее, конечно, никогда не дадут. Но если приедешь снова, пойдем вместе к игумену Василию, я напомню ему про его обещание насчет кельи.

Послушник был настойчив и, как ни странно, сумел меня представить осанистому, с мудрым взглядом зеленых глаз игумену Ивирона.

— Это иеромонах Симон, Геронда, из Москвы! Он хочет вместе со мной подвизаться в келье где-нибудь в монастырском лесу. У него свой скит на Кавказе, — расхваливал меня Владимир.

— А он приехал из Москвы или уезжает в Москву? — спросил не у меня, а у послушника отец Василий.

— Уезжает, Геронда…

— А, вот когда приедет, тогда и поговорим, — усмехнулся старец, когда я целовал его руку.

— Вообще-то, ко мне в монастыре все относятся очень хорошо. — поведал мне Владимир, когда мы остались один на один. — Но есть такой монах среди братии, выдает себя за русского эмигранта из Южной Африки, — наверняка цэрэушник… Очень уж невзлюбил меня. Как-то в темном коридоре прохожу мимо него, а он прямо-таки шипит: «У, русская морда!» А я хвать его за рукав: «А в свою морду хочешь?» Теперь обходит меня стороной… Остальные монахи ничего себе, нормальные. Ну, бывай здоров, буду ждать весной! — Мы попрощались, помолясь вместе у Иверской иконы Матери Божией.

Но уйти просто так с Афона не позволяла душа. Оставалось несколько дней до отъезда, и я, не утерпев, быстрым шагом отправился вокруг Афона от Лавры к Панагии по своей самой любимой святогорской тропе. Уже вечерело, а до ночлега добраться не удалось, к тому же не хотелось на ночь глядя пускаться в пространные объяснения на плохом английском с келиотами. Когда я свернул в сторону, по направлению к морю, взгляд привлекла странная плоская каменная плита с непонятным желобком. Приглядевшись, я понял, что это древнее капище для языческих жертвоприношений. «Чего только не встретишь на Святой Горе!» — удивился я и поспешил убраться подальше от этого места.

При свете звезд на скалистом обрыве над морем мне удалось найти большую плоскую и ноздреватую, как губка, известняковую скалу. Пощупав ее рукой, я обнаружил, что скала еще хранит дневное тепло. Расстелив на ее грубой шершавой плоскости тонкий подрясник, я уселся поверх него с четками в руках. Далеко внизу светились красноватые огоньки рыбацких лодок и глухо шумело о камни засыпающее море. Чувство свободы от всего земного захватило и сердце и душу. Четки не понадобились, поскольку молитва, словно морские волны, сама поднималась и ниспадала в сердце, словно прилив и отлив. Затем она выровнялась и спокойным плавным течением охватила всего меня, словно подхватила душу на крепкие невидимые крылья. Слезы благодарности и любви к Пресвятой Богородице текли по щекам на грудь, промочив монашескую рубаху…

Проснулся от утренней свежести и розового сияния ранней зари на горизонте. Съежившееся тело затекло, и пришлось согреваться земными и поясными поклонами навстречу встающему из моря огромному светилу. Осталась в памяти беспокойная ночь: вроде что-то пыталось приблизиться из темноты и ходило вокруг да около, впрочем, без всяких нападений. «Ах, это капище „работало“!» — вспомнилось мне. Выбираясь из скал, я вновь наткнулся на него. При солнечном свете стало видно, что желобок на плите предназначался для стока крови. «Ну и гадость же! — передернул я плечами. — А все же со Христом везде хорошо!»

При подъеме к Панагии пришлось остановиться, чтобы пропустить быстро спускающегося сверху по узкой тропе крепкого энергичного парня в подряснике, по виду послушника, в греческой камилавке. Мне показалось, что он грек. Но тот внезапно остановился, пристально рассматривая меня:

— Хэллоу!

— Хэллоу! — обменялись мы приветствиями.

— Русский? — кратко спросил богомолец.

— Русский.

— А чего же мы по-английски говорим? Куда идешь?

— На Панагию помолиться, — так же кратко старался отвечать я.

— Давай присядем!

Мы присели на желтеющую осеннюю травку.

— Я тоже Матери Божией молился, чтобы управила жизнь мою. А теперь вниз иду, на Карулю. Там прячусь от полиции в пещере. Все-таки думаю в Лавру податься. Без документов на Афоне плоховато, полиция достает! Если будешь еще на Каруле, заходи. Меня Николаем зовут…

Я поблагодарил за приглашение, удивляясь странной встрече напоследок. Николай махнул мне рукой и крупно, размашисто зашагал вниз по тропе.

На Панагии уже не было грека-богомольца, и мне удалось вдоволь помолиться в храме Пресвятой Богородицы. Исследовав окрестности, я выяснил, что плато круто обрывается вниз уступами: «Так вот где, возможно, подвизались Афонские отцы — очень впечатляюще… Если Бог приведет, обязательно здесь побываю!» С таким решением спускаться вниз по тропе уже не было грустно. В душе укрепилось чувство, что я обязательно вернусь на Святую Гору, к Панагии, и оно уже не оставляло меня.

Престарелый игумен Иеремия и иеромонах Константин, несший послушание в канцелярии монастыря, привезли меня в Салоники на монастырское подворье в темном багажном отделении микроавтобуса, предназначенного для перевозки продуктов.

— Ты там не задохнулся? — спросил, улыбаясь, настоятель монастыря.

— Нет, батюшка, воздух был нормальный, только темно.

У подворья стояла дорогая машина, из которой вышла пожилая женщина-немка, благодетельница монастыря, прекрасно говорящая по-гречески и немного по-русски. Узнав, что я из России, она предложила вместе осмотреть все святыни города. Иеромонах Константин также присоединился к нам. Мы долго кружили по городу, пока не зажглись вечерние огни и не закружилась голова от впечатлений.

Улетал я из Салоник в Москву с настоятелем Афонского подворья отцом Никифором. Он доброжелательно взял меня под свою опеку: мы вместе сидели в самолете, разговаривая об Афоне и вспоминая семинарскую жизнь в Троице-Сергиевой Лавре. Когда-то отец Никифор преподавал в семинарии историю Русской Церкви и был довольно строг. После монашеского пострига он сильно изменился, даже выражение его лица стало очень добрым. Когда я напомнил ему о прошлых преподавательских временах, он усмехнулся: