Андрес Неуман - Барилоче

• Название: Барилоче
• Автор: Андрес Неуман
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016

Автор романа «Барилоче» уже известен читателям журнала — в декабре 2015 года, в юбилейном номере, мы публиковали фрагменты «Варваризмов» Андреса Неумана, испано-аргентинского писателя, поэта, журналиста, увлеченного созданием своеобразных «словарей» — глубоко личных, дерзких, отрицающих расхожие представления. Таков же и роман «Барилоче», следующий кредо из словаря Неумана: Красота в рассказе должна быть обоснованной, но само обоснование должно быть красивым. Прилагательные нужно бросать в рассказ, как семена в землю. История пустоты и одиночества в большом городе, поэтичный рассказ о стареющем мужчине, главным событием жизни которого осталась первая любовь в городке его юности. Перевод с испанского Ольги Кулагиной.

---

Влажное свечение спецовок преодолело пелену дождя. Мусорный пластик потел, отдавал воздуху часть своей вони и в конце концов выплескивался в тонкий ручеек, пролегавший по дну канализационных труб на улице Пьедрас. Казалось, что скользкая и блестящая мостовая проседает под чавкающими подошвами резиновых сапог. Машин не было. Негр ждал, не заглушив мотора.

Незадолго до того как войти тем утром в бар на улице Боливара, который уже никогда не будет прежним, Деметрио и Негр пристально посмотрели друг другу в глаза. Чувствуя, как капли размягчают темя и расползаются по щекам, Деметрио стоял неподвижно — понурые плечи, потерянный взгляд, волосы, похожие на темную плотную массу, — он понял, что Негр определенно ничего не знает и никогда не сможет ответить ему на его ненависть. Напарник неуклюже, с симпатией похлопал его по плечу, и это ласковое прикосновение пырнуло его в тот момент, когда дождь снаружи хлынул с новой силой. Он улыбнулся и потрепал Негра по спине.

Они сидели за стойкой и смотрели в окно бара. Как всегда во время ливня Деметрио испугался, что дождь никогда не кончится и будет его исступленно преследовать, пока не растворит кожу, мышцы и кости, пока не размоет его, как старые виноградные выжимки. Дождь воздвиг прозрачную стену вокруг того места, где они укрылись. Кофейная чашка прилипала к пальцам, горячая жидкость жгла горло. Негр с довольным видом сделал знак Деметрио, что в этот раз платит он, и отдал официанту сложенную отсыревшую банкноту, которую тот предусмотрительно расправил, прежде чем положить в кассу и отдать сдачу. Без всякой уверенности, что вода позволит ему открыть дверь, Деметрио направился к выходу. Вдруг он почувствовал запах домашнего красного вина, но не посмел обернуться к столам, пустующим в углу.

Тебе не кажется, что грузовик издает какой-то странный звук, Деметрио? Я про сцепление, звук не такой, как был перед поломкой, но очень похожий, как будто что-то оторвалось, слышишь? Как будто там, внутри, что-то оторвалось наполовину. В гараже наверняка скажут, что машина идет, как по маслу, вот увидишь, потому что они слишком заняты и, пока грузовик не развалится у них на глазах, даже смотреть не станут, ничего не слышишь, Деметрио? В сцеплении. Хрустит как будто.

XXIV

Этим летом мы три раза убегали на остров. Я постоянно представлял себе, как мы занимаемся любовью среди альстромерий, медленно и неутомимо. Нас сурово наказывали, меня нещадно били, проклинали навек, но мы снова сбегали вместе, и для меня она уже утратила свой возраст, сохранив только цвет и запах озера и ночи, она крепко держала меня за руку и верила, что свободна, и благодаря ее надежде я тоже в это верил. Провести рассвет не дома было безумной затеей. Я смотрел на это не как на приключение, а, скорее, как на судьбу. Но в третий раз пошел дождь, затяжной, сильный, беспрерывный. Мы прижались друг к другу, закрыли глаза и не разговаривали, альстромерии дрожали, озеро словно раскалывалось по нашей с небом вине. И тогда она поцеловала меня по-другому, долгим печальным поцелуем, я его совсем не понял, но он был как окончательное решение. Именно в то утро я испытал к ней особую нежность, и с тех пор моя жизнь так и идет, выпрашивая крохи этого чувства. Не помню, говорил ли я ей, что люблю ее, и что вообще говорил, но думал об этом всю ночь, пока не убедил себя: с этого дня счастье может только убывать, а страх — увеличиваться. Когда мы, наконец, вернулись на туристическом катере — катера приходили все реже и все более защищенные от непогоды — и я ступил на берег и увидел покрытую грязью тропинку наверх, то почувствовал себя уже мертвым, но мужественным человеком.

XXV

Марио Мигель Феррандо, он же Коротышка, перестал читать прессу в том возрасте, когда мальчик становится похожим на мужчину, вскоре после открытия своего первого киоска. Его отец и старший брат продавали газеты, дед в свое время продавал газеты; прадеда Коротышки уже никто не помнил. Теперь он сам, сидя на улице Альсина между пятью синими цинковыми листами, думал, что хотел бы обучить своему ремеслу сына, если бы у него был сын. Речь шла о простом, но требовательном деле: нужно вставать до́ зари, на пять минут опередив будильник, чтобы выключать его уже одетым и не испытывать соблазна снова уснуть. Научиться завтракать, когда и чем придется. Уметь так дотрагиваться до первых страниц газет, чтобы не испачкать пальцы краской (как до женщины, парень, как до женщины, сказал бы он сыну, когда тот стал бы достаточно взрослым, чтобы обзавестись собственным прозвищем или навсегда унаследовать отцовское), а еще угадывать момент, когда нужно что-то подсказать человеку, нерешительно листающему газеты, или, наоборот, промолчать; не путать порядочных покупателей с теми, кому нельзя верить в долг, особенно бородатыми, потому что, по словам его отца, небритый мужчина не заслуживает доверия.

Он понял: любой читатель газет тайно уверен, что газеты пишут о нем. Марио Мигель Феррандо перестал читать газеты, когда убедился: они никогда не пишут о том, что касается лично его, и с этого дня он стал настоящим киоскером. Прошедшие с тех пор тридцать лет могли бы показаться очень короткими, если бы он считал дни недели по первым страницам «Ла насьон», «Кларин» или «Кроника»: понедельник, двадцать третье, вторник, двадцать четвертое, среда, двадцать пятое, пока стопки газет таяли, вырастали и снова таяли.

Каждый день Коротышка приносил в киоск красный термос с мате. Пару раз в день, когда не было покупателей, он твердой рукой наливал себе мате и осушал термосный стаканчик одним долгим, глубоким глотком, втягивая свежевыбритые щеки. Потом выдыхал оставшееся во рту тепло и смотрел, как пар понемногу рассеивается и исчезает в ледяном воздухе. Вот так, под синим цинковым потолком, прокуривая утро, Коротышка тридцать лет ждал, когда настанет час хорошего красного вина или хорошей смерти.

XXVI

Деметрио выскочил из сто пятьдесят второго и рискованно, не соблюдая правил, перешел ратушную площадь. Оставив позади оживленные улицы, он углубился в район затененных тротуаров — небом здесь служили кроны деревьев. Прохожие встречались редко, безмятежные, хорошо одетые, с довольными лицами, иногда в сопровождении собаки. Он свернул направо и попытался найти нужную вывеску на противоположной стороне улицы. Не нашел. Занервничал. Обернулся и невольно пожал плечами: вот же она, прямо перед ним. Прежде чем войти в кафе, он попробовал разглядеть через стекло черную, чересчур блестящую шевелюру Вероники.

Две чашки дымились в центре стола, обмениваясь ароматами. Вероника курила, глубоко и нарочито затягиваясь. Деметрио то ласково на нее посматривал, то отводил глаза. Она говорила, чрезмерно артикулируя полными губами, подчеркивая мимикой свою тревогу. Но больше я не могу, Деметрио, ты пойми, мало мне было раньше, так теперь он еще постоянно словно шпионит за мной и требует, чтобы я ему ни в чем не перечила, я делаю все, что могу, вспоминаю те времена, когда мы только встречались и он хотел быть со мной счастлив, ай, Деметрио, ну возьми хоть вчера, я еле живая от усталости, представь себе, день-деньской в заботах, в детях, а он является, съел горяченький ужин, выкурил сигаретку, все замечательно, и тащит меня в комнату, и это притом, что я еле жива, но дело ясное, Деметрио, уязвленный господин может требовать и требует, но я так больше не могу. Нужно потерпеть, негритянка, я сейчас не могу сделать больше того, что делаю, ты знаешь, потерпи немного. Но как мне еще терпеть! Она посмотрела на него с укором, жадно глотая сигаретный дым. Пару раз пригубила кофе. Как ты можешь, ведь сколько уже я так живу, и ты отлично знаешь, чего я натерпелась. Да, Веро, знаю, не сердись, я только хотел сказать, что нам нужно быть благоразумными. Вероника выпустила губами дым. Официант! Еще кофе для сеньориты! Не хочу больше кофе, Деметрио. Хорошо, тогда мне. Я хочу храбрости, а не благоразумия! Да, ясное дело, тебе нужно совсем другое. Мне нужен мужчина. Деметрио одной рукой сжал ее руку, а вторую положил ей на бедро. Ты сукин сын. А ты королева, Веро, королева с роскошными ногами, самая красивая. Деме, любимый, убери руку, люди заметят. Ладно, негритяночка, время еще будет. Он посмотрел на ее шею. Нежная и порочная, она так и подстрекала укусить ее или придушить. Деметрио ненавидел эти вступления, всегда в отдаленных кафе или в парках с шумящими детьми, этот словесный понос, предваряющий влажность, ее животный запах и подвижные груди — настоящую встречу. Ты неотразима, негритянка, выпей еще кофе и пойдем.

Они вышли с оглядкой, держась за руки. Моросило. Мимо пробежали двое мальчишек. Вероника некоторое время смотрела им вслед. Спустившись обратно к ратуше, они повернули на короткую улицу, уже не такую зеленую, тихую, с редкими подъездами. Почти на углу стоял гараж, рядом другая дверь из затемненного стекла. Деметрио пропустил Веронику вперед, но внутри обогнал и облокотился о стойку. Мрачный усач с необъятным брюхом слащаво осклабился. Деметрио что-то сказал, толстобрюхий ответил и протянул ему ключ. Они поднялись по ступенькам с ковровой дорожкой и нашли нужный номер в конце коридора, разукрашенного, как балаган.