Леонид Гартунг - Зори не гаснут

• Название: Зори не гаснут
• Автор: Леонид Гартунг
• Издательство: Томское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1962

В центре повести Леонида Гартунга «Зори не гаснут» — молодой врач Виктор Вересов, начинающий свою трудовую жизнь в сибирском селе. Автор показывает, как в острой борьбе с темными силами деревни, с людьми — носителями косности и невежества, растет и мужает врач-общественник. В этой борьбе он находит поддержку у своих новых друзей — передовых людей села — коммунистов и комсомольцев.

В повести, построенной на острых личных и общественных конфликтах, немало драматических сцен.

На глубоком раскрытии судеб основных героев повести автор показывает трагическую обреченность тех, кто исповедует философию «жизни только для себя». Носителями такой философии в повести являются одиноко доживающий свой век циник Валетов и Вера Нечинская — первая юношеская любовь Виктора. В погоне за «красивой жизнью» Вера без любви, по холодному расчету, выходит замуж за обеспеченного научного работника. Но счастье и радость не покупаются за деньги.

Леонид Андреевич Гартунг родился в 1919 году в г. Куйбышеве, в семье врача. В 1941 году он окончил исторический факультет Саратовского университета.

С 1950 года Л. А. Гартунг работает заведующим учебной частью 8-летней школы в с. Калтай Томской области.

Первые рассказы Л. Гартунга были опубликованы в 1959 году в томской областной газете «Красное знамя». В 1961 году рассказ «В Глухом переулке» напечатан в журнале «Сибирские огни» (№ 3). В этом же году в Томском книжном издательстве вышел сборник рассказов «Трудная весна». Повесть «Зори не гаснут» — первое крупное произведение писателя.

---

Утром Колесников рассказал мне содержание заявления:

— Жалуются на то, что вы были грубы с Лаврентием Погрызовым. Не дали ему справки о болезни, в результате его уволили с работы. Как было дело?

Я рассказал о столкновении с Погрызовым, о том, что болезнь его была симуляцией.

— Понятно. Я еще кое-что уточню, но в общем картина ясная.

Он подробно расспросил меня о смерти Вани Елагина, о ранении Андрея, не перегружаю ли работой Погрызову.

— Кроме того, вас обвиняют в том, что вы пьете «казенный спирт». Так и написано «казенный». Кажется, даже через «о». Я пожал плечами:

— Мало ли что можно написать!

— Прощаться не будем, — закончил Колесников, — вечером я к вам забегу.

Пришел он, когда уже стемнело.

— Вот и все. Был у Елагиной. Говорил с людьми. Факты, указанные в заявлении, — ложь. Осталось только побывать на медпункте.

Он осмотрел инструментарий, аптеку.

— По нынешним временам уже бедновато. На оборудование денег не жалейте, мы поддержим.

Просмотрел карточки больных, остался недоволен.

— Карточки заполняете небрежно. Откуда у вас эта «врачебная» лихость в почерке? Ну что здесь написано? То ли «геморрой», то ли «гайморит»? Нехорошо пишете, размашисто. Девушке, должно быть, не таким почерком письма пишете. Не так ли? Ну, краснеть незачем, а исправиться необходимо. Кроме того, не следует чересчур увлекаться антибиотиками. У вас получается из пушки по воробьям. Чуть что — пенициллин. Нельзя так. И еще замечание — не надо быть таким грустным.

— Я не грустный.

— Несколько пришибленный. Это есть. Напрасно. Я сегодня говорил о вашей работе со многими людьми, не только с Новиковым и Егоровым. О вас отзываются с благодарностью. У вас много друзей.

— И врагов немало.

— Кого вы имеете в виду?

— Погрызову, ее брата, Окоемова. И еще есть…

Колесников улыбнулся:

— Какие это враги? Вы преувеличиваете. Конечно, цель всяких Погрызовых да Окоемовых в том, чтобы вы ушли отсюда или примирились с ними. Но народ не поддержит, и ваше дело не мириться. Между прочим, мы давно знали о том, что Погрызова — неважный работник, но все думали — исправится. А теперь я вижу: необходимо расстаться с ней.

«НЕТ У ТЕБЯ ПАПЫ»

Надя уехала. Я так и не успел поговорить с ней. Вернее, она так и не захотела поговорить со мной. Самое плохое то, что я не знаю, где она. И узнать не у кого. К Невьяновым я идти не могу, да они и не скажут. Семен Иванович не желает даже разговаривать со мной.

Надю осуждают за то, что уехала, никого не предупредив, не снявшись с комсомольского учета, бросила работу, даже не попросив замены. О ней говорят не «уехала», а «сбежала». Осуждают, вероятно, и меня, хотя никто не говорит мне этого в лицо. Но больно и стыдно, когда Олег говорит о Наде:

— Вот так Надежда! Не ждал от нее такого номера.

Меня раздражает слово «номер». Неужели не мог найти другого? Он-то лучше других знает, почему уехала Надя. Знает, как тяжело все это.

Без Нади моя жизнь внешне мало изменилась: так же я встаю утром, обтираюсь холодной водой, завтракаю, веду прием, затем посещаю больных на дому. Все как будто по-прежнему, но только теперь я понимаю, насколько Надя теплила и освещала мою жизнь.

Особенно плохо, когда нет Олега и я остаюсь один в своей комнате. От тоски спасаюсь у Ариши. Она сидит, что-нибудь вяжет, мельком поглядывает на меня:

— Скучно?

— Скучно, тетя Ариша.

— Почитай.

— Не читается.

— Усни.

— Не спится.

— Вот беда. — Ариша задумывается, спрашивает: — Насчет больницы-то как?

Как? Колхоз выделил троих мужчин заготовлять лес. Дело подвигается очень медленно. Дни короткие. Ходят они на работу пешком. Климов все обещает:

«Вот закончим вывозку кормов, тогда за лес возьмемся».

Приходится ждать.

Стоят жестокие морозы. Утром солнце всходит из серой ледяной мглы. Эта мгла одевает и лес, и небо. На протоке, над прорубью дымится тяжелый, медлительный туман. В накаленной морозом тишине каждый звук, скрип полоза или голос человека отдаются четко и гулко, как на воде. Поперек проселочной дороги ползут, как серые ужи, глубокие узкие трещины. Деревья стояли в густом белом инее.

Окна в моей комнате закрывает толстый слой льда. Когда открывается дверь во двор, от порога по полу катится озорной клуб седого, холодного пара. Термометр показывает минус сорок шесть. Утрами температура два раза падала до пятидесяти двух.

Но жизнь идет своим чередом. Школьники, несмотря на запрещение, бегут в школу, и учителям приходится волей-неволей проводить уроки. Работают молочный завод, кузница, подвозят корма. Только плотничные работы остановились — топор не берет закаменевшее дерево.

На рассвете меня вызывают к Погрызову. Около его избы подводы, на занесенном снегом крыльце — обозники. Около них Олег. Он молча кивает мне, и по тому, как он сразу отводит взгляд, я понимаю: вмешательство мое уже ни к чему.

Поражают глаза Татьяны. Пустые, оцепеневшие, при моем появлении они вспыхивают сумасшедшей надеждой.

Лаврик лежит на двуспальной деревянной кровати, скрюченный, с торчащей вбок рукой. Он в пальто, без шапки. В каштановых вихрах его всклоченных волос тают комочки снега. Беру его руку. Она твердая, словно деревянная.

Татьяна против меня на железной детской коечке, туго охватила плечи рваной шерстяной шалью. Пятилетний Славка дергает ее за рукав, спрашивает:

— Мам, а мам, папка пьяный?

Она неотрывно смотрит на мокрое землистое лицо, Лаврентия, чуть покачивается. Не изменяя положения тела, поднимает руку к лицу, касается кончиками пальцев щеки, где синим рубцом темнеет кровоподтек. Славка упрямо, однообразно твердит:

— Папка пьяный?

На столе мигает готовая погаснуть керосиновая лампа с черным, закопченным стеклом. Она горела всю ночь. Я гашу ее, и сквозь обледеневшее окно в комнату проникают желтые лучи солнца. Татьяна спрашивает почти без голоса, одним шорохом губ:

— Умер?

Она на что-то еще надеется.

— Надо везти на вскрытие.

Она привлекает сына к себе, опять дотрагивается пальцами до кровоподтека, как будто желая убедиться, на месте ли он.

Вздыхает прерывисто:

— Как жить будем?

Плачет беззвучно, кусает пальцы. У порога шепчутся женщины:

— Как живой лежит.

— Еще вчера иду по воду, он навстречу. Выпивши, веселый. Кричит мне: «Тетка Маня, нос береги. Закуржевел».

— И совсем ведь молоденький.

— Ишь, что водка делает.

— Золотые руки были у человека. Погинул ни за что.

— А помните, как лошадь на протоке тонула? Без него только толклись и кричали, а он подоспел, все повернул по пути. «Не стойте в куче, сами погрузитесь. Не распрягайте, а то сразу зальется». Жерди приволок и вытащил-таки…

На стене, над кроватью картина без рамы. Сельская улица, знакомые избы Озерок, а за селом лес и над ним поднимающееся солнце. Внизу надпись голубыми буквами: «Золотое утро». И лес, и солнце, и бревенчатые избы выписаны грубовато, но схвачено что-то живое, неподдельное.

Татьяна замечает, что я смотрю на картину, вспоминает:

— Дорисовать все хотел.

Заплакала громко, навзрыд.

— Папка пьяный? — снова спрашивает Славка и моргает глазами.

— Нет у тебя папки… нет… навсегда нет. Вдвоем мы с тобой остались, — закричала Татьяна, прижимая к себе мальчика. У дверей, как будто только этого ожидая, заголосили женщины. По дороге домой Олег рассказывает мне, что вчера Лаврик поссорился с женой, ударил ее по лицу, взял деньги и ушел. Ночью он стучался к Светлане. Она не впустила его. Тогда он направился в соседнюю деревню. До утра прождала его Татьяна, а утром обозники, когда ехали по сено, нашли его на лесной дороге окоченевшего, без шапки.

У ОГНЯ

Ночь. За окном ярко-лунная, пронзительная тишина. В кухне дремотно мурлычет счетчик. Сегодня Олег ночует у меня на диване. Мы давно лежим, и оба не можем уснуть. Ворочаемся, вздыхаем, но молчим. Ни я, ни он не обращаемся друг к другу. Это наша первая размолвка. А может быть, ссора, может быть, навсегда.

Именно сегодня, именно теперь, лежа с открытыми глазами и вспоминая сегодняшнее собрание, как никогда, чувствую, насколько дорог стал мне Олег.

Да, было собрание. С нами беседовал Новиков. Мы заранее знали, что он будет говорить о Лаврентии. Он сам предупредил: «Надо обсудить, понять». Пытаюсь спокойно восстановить в памяти, что же собственно случилось.

Олегу идея собрания не понравилась сразу.

— Что ж тут обсуждать? И без того ясно.

Он словно предчувствовал, как повернется дело, хотя, конечно, никто заранее не имел никаких планов против него. Все получилось стихийно.

Мы сидели в клубе, переговаривались, ждали Новикова. Ждала ярко освещенная сцена и стол, покрытый красным сатином. Ждал новый графин на столе, наполненный до пробки чистой, как зеркальное стекло, водой.