Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

• Название: Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
• Автор: Георгий Михайловский
• Издательство: Издательство «Международные отношения»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-7133-0494-9; 5-7133-0493-0

Это первая публикация недавно обнаруженных в Архиве внешней политики России «Записок» Г.Н. Михайловского, сына известного русского писателя Н. Гарина-Михайловского. Автор прослужил в МИД России с 1914 по 1920 г. Его воспоминания — своего рода исповедь российского интеллигента, достоверное и честное свидетельство очевидца и участника событий, который имел возможность не только наблюдать за формированием внешней и внутренней политики Николая II, Временного правительства, а затем Деникина и Врангеля, но и сотрудничать со многими главными действующими лицами российской трагедии. Книга 1 охватывает период с августа 1914 г. по октябрь 1917 г. Для широкого круга читателей.  

---

Я сам был очень хорошо осведомлён о Бухаре, так как мой дядя Чарыков был там в своё время первым дипломатическим агентом, и те, кто бывал там, знают Чарыковскую улицу — след его пребывания. Миссия Елпатьевского отцвела, не успев расцвести, подобно Управлению по делам Туркестана, так как октябрьский вихрь с Временным правительством унёс и это, но сам Елпатьевский успел приехать в Бухару и там даже принял участие в очередном русско-бухарском конфликте, явившись сам на место происшествия.

Этот слишком необычный для положения посланника в Бухаре поступок Елпатьевского вызвал восторг Некрасова, нашедшего, что это «ново и смело», и недоумение Нератова, по-старому смотревшего на дело и считавшего, что Елпатьевский, действуя так, скоро потеряет престиж посланника. Как бы то ни было, грандиозный план Некрасова, задумавшего превратить в одно монолитное целое все прямые и завуалированные приобретения России в Средней Азии, не успел развернуться, и, думаю, если бы большевистский переворот не опрокинул этот план, при проведении его в задуманных размерах нам, конечно, пришлось бы столкнуться с Англией, которая, несомненно, расшифровала бы эти усилия как попытку основательно пододвинуться к Индии. Одно было несомненно, что Линдли, бывший заместителем Бьюкенена к моменту большевистского переворота, начинал жалеть, что нет больше Клемма, которого так опасался когда-то Бьюкенен.

То, что замышлялось при Временном правительстве в Средней Азии, далеко превышало прежние мечты и дела царского правительства. Грандиозность предприятия ослаблялась только его полной несвоевременностью и парадоксальным выбором людей. Кроме Некрасова, никто, даже из его ближайших помощников вроде М.М. Гирса, знавшего практически Персию и Среднюю Азию, не верил в то, что миссия Елпатьевского и управление делами Туркестана Шнитниковым приведёт к благополучному концу. Зато в финансовых банковских сферах этот план произвёл впечатление, и как раз под осень 1917 г. в Северную Персию, Туркестан и даже Бухару направилась солидная финансовая разведка, подкрепленная русскими инженерными силами.

Когда уже в октябре, до переворота, мне пришлось коснуться этого вопроса в разговоре с Некрасовым (последний относился ко мне особенно хорошо, зная, что его креатуры — мои давнишние знакомые) и указать ему на возможный конфликт с Англией, идущий вразрез с нашей общей политикой, он мне ответил: «Из всей моей восточной практики я вынес одно убеждение — никогда не надо бояться конфликтов». Этот утешительный вывод помогал Некрасову не слушать прежде всего своих помощников и в своих назначениях (не говорю о туркестанском квазиминистерстве, которое нас не касалось, а о миссии Елпатьевского) пренебрегать мнением всего личного персонала ведомства, увидевшего начало конца прежнего чисто канцелярско-дипломатического подбора людей.

На наш комитет в связи с этим назначением аутсайдеров оказывалось большое давление, дабы мы вмешались и поставили Терещенко на вид, что этим разрушается традиционная система дипломатической службы. Нам стоило больших трудов успокоить наших чиновников, так как подобное вмешательство в чисто государственные дела, как бы мы внутренне ни соглашались с критиками этого назначения, означало бы прямую узурпацию власти министра. Любопытно, что Некрасов до такой степени боялся нашего вмешательства, что страшно торопился с назначением, прося даже меня ходатайствовать перед Нератовым о скорейшем назначении Елпатьевского. Временная отлучка Керенского заставила его отложить этот вопрос, несмотря на то что Терещенко готов был подписать назначение и в отсутствие Керенского.

Нератов признал это некорректным в отношении главы правительства, спасая, таким образом, по старой бюрократической привычке молодого министра — Терещенко — от упрёка в недостатке уважения к председателю Временного правительства. Это внимание к Керенскому во время исполнения им обязанностей главы правительства и государства было со стороны Нератова таким же, как в своё время к И.Л. Горемыкину. Нератов представлял из себя редкий тип настоящего чиновника, для которого его монархическое прошлое и придворное звание совершенно затмевались революционным «сегодня».

Трагедия теоретического народовластия

Далеко не во всех ведомствах понимали значение сохранения служебной дисциплины и должного отношения к правительству как таковому, кто бы в него ни входил. Весьма часто именно высшие служащие, старые бюрократы, бывшие безукоризненными чиновниками в царское время, подавали младшим служащим пример неуважения к Временному правительству. В нашем ведомстве этого не было, может быть, потому, что в царское время «служебная дисциплина» в чиновничьем смысле была не в моде и ведомство старалось быть именно дипломатическим, а не просто казённым учреждением.

Как раз перед самым концом Временного правительства мне пришлось снова начать свои хождения в Главный земельный комитет В.М. Чернова. Я выше говорил о том «бесстрастно-академическом характере» первого заседания, который так поразил меня в апреле 1917 г. Это впечатление быстро сгладилось, когда на дальнейших заседаниях комитета развернулась во всю ширь картина фактического положения земельного вопроса. К октябрю положение действительно зажатого в тиски помещичьего землевладения настолько ухудшилось, что Учредительному собранию оставалось только примириться с совершившимся фактом и дать последний штрих, дополняющий и завершающий то, что уже произошло, в виде законодательного акта. Nudum jus[70] — вот что в огромном большинстве случаев оставалось у помещиков.

Конечно, на необъятном пространстве России картина не всюду была одинакова. В.М. Чернов во время июльской сессии призывал Земельный комитет к тщательной подготовке реформы, дабы не сделать из Учредительного собрания «всероссийский митинг», по его выражению. Работа в Земельном комитете действительно была большая, но жизнь до такой степени опередила подготовку реформы, что со стороны нерешительность Временного правительства произнести последнее слово бросалась в глаза. Здесь, как и в ряде других вопросов первостепенной важности, был один и тот же трагический конфликт — выжидательная позиция «до Учредительного собрания», трагедия теоретического народовластия в верхах и практического подхода к делу в народных низах.

Я ходил в Земельный комитет на пленарные заседания не потому, что наше ведомство было заинтересовано в разрешении тех или иных вопросов, а просто из любопытства, да и должен сказать, что в нашем министерстве, где огромное большинство служащих были помещиками, очень по-человечески интересовались работами комитета.

В октябре, однако, мне пришлось участвовать в заседаниях комитета по ведомственному поручению. Дело в том, что Временное правительство ликвидировало ряд мероприятий царского правительства по немецкому землевладению, в выработке которых я в своё время принимал участие. Ликвидировало не потому, что проявляло симпатии к немцам, а дабы не портить общего плана аграрной реформы. Здесь, однако, произошли курьёзные осложнения. Так, например, в Волынской губернии, где состоялся уже фактический раздел земель немецких колонистов между местными крестьянами, эти крестьяне категорически воспротивились мерам Земельного комитета по обратному возвращению земель немецким колонистам.

Мне пришлось присутствовать как раз на одном таком заседании комитета в октябре, когда представители этих крестьян Волынской губернии, к большому неудовольствию профессора Посникова, председательствовавшего в комитете, настаивали на отмене мер Земельного комитета и восстановлении царских законов. Доводы были настолько убедительны — бесповоротность совершившегося, — что комитет вынужден был уступить крестьянам, и для Волынской губернии решили сделать исключение, но поскольку, однако, не было возможности делать исключение только для одной губернии в России, то приняли не без моего вмешательства, резолюцию о том, чтобы в случаях уже совершившихся разделов, подобно тому, как было в Волынской губернии, старые царские законы о немецком землевладении оставались в силе.

Само собой разумеется, что все работы Земельного комитета велись исключительно в целях защиты интересов крестьянского землевладения, но когда я слушал напитанный статистическими данными проект «уравнительного распределения земель», мне, в детстве близко знавшему русскую помещичью деревню, всё это казалось утопичным, а нежелание сказать по земельному вопросу последнее слово до Учредительного собрания — чистейшей теорией, и, по разным сведениям с мест, в Земельном комитете докладчики не раз говорили, что крестьяне этого не понимают. Внимательно слушая эти заявления в комитете, нетрудно было видеть огромную разницу правовоззрений крестьянства и Временного правительства, хотя по существу казалось, что цель одна — дать крестьянам помещичью землю. Самые ретроградные помещики, до Февральской революции и слышать не хотевшие о каких бы то ни было «аграрных реформах», в 1917 г. считали своё дело безвозвратно проигранным.