Виктор Эфер - Похитители разума

• Название: Похитители разума
• Автор: Виктор Эфер
• Издательство: Salamandra P.V.V.
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 2016

В двухтомник избранных сочинений В. Эфера (Афонькина) вошли остросюжетные фантастико-приключенческие произведения, созданные автором в лагерях «перемещенных лиц» в Германии во второй половине 1940-х гг. Произведения Эфера, публиковавшиеся небольшими тиражами в «дипийских» издательствах, давно стали библиографическими редкостями и переиздаются впервые.

Роман «Похитители разума», включенный в первый том, проникнут распространенными в фантастике первой половины XX в. темами «желтой опасности» и очеловеченных обезьян и повествует о чудовищных экспериментах нацистов, превращающих людей в «живых роботов».

---

— Так маскируются поезда с летающими бомбами, и если поезд движется на запад, очевидно, груженый, — решает наблюдательный летчик. О, он не только исполняет свой долг! Нет. Он мстит за разоренную отчизну. Он видит больше, чего не видят иногда его товарищи по оружию… О, белый орел — они общипали твои крылья, но они отрасли заново… Нельзя покорить упорного, всегда живущего духа поляков! О нет, кто пытался это делать — знает это!

Радиоприказ:

— Атака!

Самолеты пикируют один за другим, падая на цель. Одновременно заговорили пушки, пулеметы и бомбы.

Поезд разметен. В смертельной конвульсии разлетелись перепутанные в клубок проволоки, рельсы, паровозы мячиками выпрыгнули на поле.

Дальше мчатся серебристые птицы.

Чувство удовлетворенной мести наполнило всю душу, обуяло все существо человека-птицы, обретшей свои крылья…

Четыре четверки, держа курс на юг, на высоте трех тысяч метров, возвращались на свой аэродром. Однако пристальный взор Сливинского заметил воровато летящих низко над землей двух «немцев».

— Замечено два истребителя типа Хенкель… Ниже, правее нас, — сообщает Мечислав.

— Атака!

Рывок руля глубины и машина снова в пике.

— Дзззззззздззззззз! И Сливинский упивается стремительным пике, будто озорной мальчишка, катящийся с горы на салазках.

«Теперь я снова стал орлом!» — подумал, сжав губы, летчик и нажал гашетку.

— Да-да-да-да-да-да! — огненным речитативом проговорил крупнокалиберный пулемет.

После неожиданной атаки сверху задний «немец» слегка закачал крыльями. Он не прочь сдаться… Передний пытается уйти.

Сливинский догоняет его. Все ближе и ближе расстояние между ними. Неприятельская машина танцует в визире прицельной рамки пулемета, дрожит над скрещениями центра.

— Да-да-да-да-да! Вторая очередь поражает его. Горящий самолет валится вниз. Стремительно короток воздушный бой. Он тянется лишь секунды…

Сдавшемуся, окружив его со всех сторон, сигнализируют, предлагая подняться выше и равняться на залетевшего вперед командира звена.

Эскадрилья вскоре идет на посадку. На аэродроме удивленные друзья устраивают пышный прием.

— Поднялось четыре звена, а вернулось семнадцать машин? — спрашивают они.

— Прибыль! — шутят летчики.

Немецкий пилот несколько смущен и виновато говорит:

— Ваши машины намного быстроходнее…

О, он опытный пилот… Товарищи по оружию честно взяли его в плен… Ему надоела бесперспективная война. В общем, немец доволен. Он «приземлился». Война для него уже окончена.

Мечислав пристально всматривается в румяное лицо сероглазого немца. На шее рыцарский крест.

— Скажите, вы не участвовали в операциях на польском фронте?

— Да. В первые дни войны я там получил железный крест за…

— Ну вот, — там меня подбили в первый день, — теперь мы квиты, — рассмеявшись, произнес поляк. — Говорят, что хорошо смеется тот, кто смеется последний… Не правда ли?

— Пожалуй, — согласился немец…

5. На опаленной земле

Время легкой изморозью пережитого коснулось висков Мечислава Сливинского. В униформе американского летчика он вернулся в родной город.

Память о недавно закончившейся войне подернута легкой пеленой забвения, и даже кирпичи руин покрылись бархатом мха. Меж камнями властно проступила зелень, дворы густо заросли бурьяном, травою.

Мечислав бесцельно бродил, наблюдая бесчисленные руины. И скорбный искалеченный отчий дом, зияющий пустотой выгоревших окон, будто выплаканными глазами, глубоко взволновал его… Да он, собственно, не ожидал здесь увидеть большего, чем этот скелет дома. И некого даже спросить, куда девалась старушка мать? Никого здесь нет, лишь испуганная, совершенно одичавшая кошка, блеснув зеленоватыми глазами, шмыгнула мимо, промчавшись в переулок.

Сливинский видит рядом с руинами могилы и даже целые кладбища. В суровое время войны хоронили покойников — там, где настигала их смерть. Жуткие покосы войны…

Мечислав направился за город. Разорен фамильный замок. В забытом зале следы навоза, — очевидно, тут была устроена конюшня. Вырублен тенистый парк, исчезли лебеди, озеро заросло, омелело и превратилось в гнилое болото. Давно никто не посыпал дорожки песком. Вот и аллея — одни потемневшие пни и воспоминание о кудрявых каштанах и липах убранных золотом осени.

Развеялось все — сама любовь, и даже исчезли немые свидетели их встречи.

Опустошен парк. Опустошена страна. Опустошена душа…

Впереди маячила чья-то фигура. Одетая в мешковатое пальто женщина иногда останавливалась у пней, казалось, что-то припоминала. Мечислав, поравнявшись с нею, хотел пройти мимо, но женщина порывисто бросилась к нему…

Она ничего не сказала, только припала к его груди, судорожно вздрагивая, и когда подняла прекрасные глаза — в них было столько счастья, столько чистого, ни с чем несравнимого счастья, что, казалось, они испускали сияние.

— Мечик, Мечик! Неужели это правда? Скажи мне, что это ты!.. Я не сплю, это не галлюцинация, Мечик!

Сливинский молчит. Только теперь он чувствует, что происходит, но он упорно молчит. Люцина с все нарастающей тревогой, переходящей в испуг, наблюдает за ним.

— Боже! Неужели он безумен? — тихо, отступая, говорит она.

— Я не безумен, но есть от чего обезуметь, — наконец глухо выдавливает из себя Сливинский.

— О, как ты испугал меня, любимый… Что произошло с тобой?

— Да. Здесь есть отчего обезуметь! — раздумчиво повторяет Сливинский, отстраняя девушку. — И ты смотришь мне в глаза, ты смеешься, ты еще живешь?

— Да! — отвечает Люцина, не улавливая интонации, с какой произнесены слова.

Сливинский молчит. Его взгляд спокоен. Горечь злой иронии на складках сжатых губ.

— Где твой обезьяненок?

Люцина бледнеет и отшатывается.

— Обезьяненок… Где он?.. Я не знаю, — она растерянно улыбается. — Но как ты знаешь? Откуда?..

— Я был там. Там, где была и ты, и я видел, вот этими глазами, как ты баюкала того урода…

— О, Мечик! Как можешь ты говорить так? Если бы ты знал, какое славное и забавное это существо.

Диким, исстрадавшимся голосом Мечик кричит:

— Прочь! Прочь, несчастная!!! Ты опозорила седины отца, ты предала мою любовь, ты потеряла честь и право называться порядочной девушкой! Ты… Ты… — и еще более страшное слово готово сорваться с губ Мечислава…

Люцина, смертельно побледнев, гордо выпрямляется.

— Ты оскорбляешь меня!

— Тебя следовало бы убить. И я жалею, что не сделал этого. Мало того, что ты утратила честь, но ты, видно, лишилась и совести… Если не понимаешь своего позора…

— Я молю Бога, — дрожащим голосом говорит Люцина, и Сливинский видит, как с ее глаз стекают крупные слезы. — Я молю Бога, чтобы он простил тебе твой гнев и твою несправедливость. Но слушать тебя я больше не могу… Прощай, — тихо говорит она, — прощай, Мечик…

Она поворачивается и медленно идет вдоль ряда печальных пней, опустив руки, и Мечик замечает, что ее качает каждым порывом ветра, раздувающего ее старое, потрепанное пальто.

И вдруг мозг его, раскаленным прутом, пронзает одна, ранее не приходившая мысль: что он делает? Кто дал ему право судить эту девушку? Кто поставил его судьей ее жизни, ее горестей и бед? Судить ее — кого он так любит, которая ему так дорога, что за каждую ее слезинку он готов, капля за каплей, отдать всю свою кровь.

Да разве это ее вина? Разве ее вина, что она попала в эту страшную, чудовищную машину?

Ему делается страшно — сам нечистый внушал ему те мысли и слова.

Он срывается и бежит. Ветер с все возрастающей силой завывает в редких оставшихся деревьях, общипанных и похожих на старый истертый веник. Падающие на землю сумерки сгущают черную неприветливость спешащих туч.

— Люцина, — сдавленным голосом говорит он, настигая девушку.

Она оборачивается, и Мечислав падает на колени, прижимая ее холодные руки к своим губам.

— Люцина, прости меня! О, как мне стыдно и тяжело, Люцина!

— Мне больно, Мечик, но я не сержусь.

— Прости, прости меня. Я был негодяем! Я должен бы отогреть лаской твое исстрадавшееся сердце, убаюкать твое горе, помочь тебе забыть это страшное несчастье, обрушившееся на тебя… На нас, любимая…

— Погоди, Мечик! Я чувствую, что у тебя на сердце что-то, чего я не понимаю. У меня нет никакого горя. Оно было, и большое горе, пока я не увидала тебя, но теперь…

Сливинский вскакивает и растерянно глядит по сторонам…

— Но… Но тот уродец, которого ты баюкала, сидя в келье…

— Боже мой, — и Мечик видит, как лицо Люцины расцветает… — Но ведь ты же ничего не знаешь! Мечик, мой бедный Мечик! Теперь я все понимаю. Этот славный уродец, как ты назвал, сын одной бедной девушки, скончавшейся в ту минуту, когда он появился на свет. Это ужасно, Мечик! Это дикий, ни с чем не сравнимый ужас! Это кошмарный бред, но я… Я только нянька…