Алан Паулс - Прошлое

• Название: Прошлое
• Автор: Алан Паулс
• Издательство: Азбука
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0609-3

Впервые на русском — пожалуй, самый знаменитый латиноамериканский роман последних лет, лауреат нескольких престижных премий и номинант международной «IMPAC Dublin Literary Award», переведенный на многие языки мира. «Прошлое» называли «головокружительной сексуальной одиссеей», сравнивали с «Игрой в классики» Кортасара и «Деньгами» Мартина Эмиса, с признанными шедеврами Пруста и Набокова. В 2007 году роман был экранизирован Эктором Бабенко (лауреатом «Оскара» за «Поцелуй женщины-паука»), причем главную роль исполнил Гаэль Гарсиа Берналь, звезда фильмов Альмодовара. Главные герои книги, Римини и София, решают разойтись после двенадцати лет совместной жизни. Римини, переводчик (которому однажды доведется сопровождать знаменитого французского философа Жака Дерриду во время его визита в аргентинскую столицу), делает осознанный выбор — сошествие в ад жизни рефлексирующего холостяка. София же, чья любовь к нему лишь крепнет, вступает в «Общество женщин, которые любят слишком сильно» имени Адели Г. — злополучной дочери Виктора Гюго, которую обессмертил своим знаменитым фильмом «История Адели Г.» Франсуа Трюффо…

---

Как-то раз они совершенно случайно встретились на улице. Шел сильный дождь. Спрятав Римини под своим зонтиком, София предложила ему зайти куда-нибудь выпить и переждать ливень. Римини в очередной раз удивился тому, как все странно устроено: похоже, что после развода у Софии образовалось огромное количество свободного времени, и это время она была готова тратить только на любовь. Он был вынужден отказаться от ее предложения, потому что куда-то опаздывал. Впрочем, как всегда, опаздывая, он был невероятно любезен и заботлив. Внимательно посмотрев на кусочек бинта и пластыря на губе Софии, он поинтересовался ее самочувствием. Та сказала, что ей сделали операцию по удалению герпеса. «Неужели герпес оперируют?» — спросил он. Понимая, что действительно опаздывает, он никак не мог заставить себя попрощаться и уйти — какой-то искренний и при этом необъяснимый интерес удерживал его рядом с Софией. Та грустно смотрела на него. «Ты прочитал мое письмо?» — спросила она безнадежно. «Да, конечно, — ответил он и опять поинтересовался: — А наркоз общий или местный был?» — «Ты мое письмо читал?» — повторила она свой вопрос. «Да, я же тебе сказал. А потом что — зашивали?» — «Тогда почему ты расспрашиваешь меня о том, что я тебе уже рассказала в письме?» Они принялись ругаться, загнанные дождем в тесное пространство под зонтиком. Римини начал бурно жестикулировать и случайно задел подбородок Софии — совсем рядом с еще не зажившей ранкой; естественно, он тотчас же попросил у нее прощения. Двум мужчинам, бежавшим по тротуару, прикрываясь водруженными на голову портфелями, пришлось выйти на проезжую часть, чтобы обогнуть Римини с Софией. До слуха Римини донеслись несколько не то ругательств, не то упреков, адресованных им, но окрашенных тем не менее немалой толикой зависти, — так обычно возмущаются люди, ставшие свидетелями романтической сцены: нельзя не счесть ее неуместной, но нельзя и не позавидовать в глубине души мужчине и женщине, которым в эту минуту нет никакого дела до уместности и приличий. В общем, в конце концов они с Софией оказались у стойки бара в каком-то мрачном кафе, до отказа набитом — в этот час и в такую погоду это было естественно — какими-то курсантами и сотрудниками ближайших офисов, которые постоянно опасливо озирались, словно сбежали сюда, в эту берлогу, в момент обнаружения начальством крупной растраты казенных средств. Место для Римини и Софии нашлось лишь у самой кофеварки, которая шипела, дребезжала и гудела, и Софии пришлось ее перекрикивать. София в полный голос напомнила Римини о нерешенной судьбе фотографий и предъявила ему ультиматум. Для демонстрации серьезности своих намерений она даже воткнула наконечник мокрого насквозь зонтика в носок ботинка Римини — тот понял, что изворачиваться больше нет смысла, и честно признался, что просто не в силах заставить себя потратить время на разбор снимков. Это было абсолютной правдой. Задача казалась ему неразрешимой в силу своей необъятности. Снимков разобрать предстояло чуть ли не полторы тысячи, но это как раз в некотором смысле упрощало дело: Римини было достаточно подумать об одной фотографии, даже не из запомнившихся им обоим в силу какой-то особой важности, нет, можно было взять любой снимок наугад из груды тех, которые легли в общую коробку, не оставив о себе никакой памяти, — чтобы понять, что разделить их между расставшимися супругами невозможно, занятие это бессмысленное и неблагодарное. Их прошлое было единым и неделимым целым, и владеть им можно было лишь целиком, не деля его на части. Они замолчали. Зонтик к этому времени уже высох. Римини почувствовал, что у него вот-вот на глазах выступят слезы, и отвернулся. Это движение было чисто инстинктивным; сам он прекрасно понимал, что скрыть от Софии свое состояние ему не удастся: во всем, что касалось проявлений любви — а в любовь София включала все то, что предшествовало этому чувству, что следовало за ним, что находилось рядом, оставалось в стороне, обволакивало его, как облако; все то, к чему любовь прикасалась, и то, что само прикасалось к любви, — в определении всего этого глаз Софии был наметан, как глаз крупье, способного высмотреть все, что ему нужно, за частоколом рук, номеров и разноцветных фишек, чтобы сложить слова из букв этого странного алфавита. София так же рефлекторно положила ладонь на руку Римини и заглянула ему в глаза: «Я все понимаю, — сказала она. — Думаешь, мне это легко?» Римини, не стесняясь, вздохнул с облегчением: главное было сказано, оставалось лишь смириться с тем, что предложит София теперь. «Римини, нужно что-то делать. Ты один не справишься, я тоже. Мы должны сделать что-то вдвоем. Вместе. Пусть это будет в последний раз. Но… пожалуйста. Не оставляй меня наедине с этим покойником. Я ведь скоро с ума сойду».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Это я. Уже половина седьмого — ты должен был прийти час назад. Римини, я волнуюсь. Алло. Алло. Тебя нет дома… Не знаю, что и думать. Я тебя жду. Пожалуйста, позвони мне. Позвони в любое время. Я дома…» Римини вытянул руку, чтобы убавить громкость автоответчика, и, по ходу дела успев почувствовать, как изнутри его прожгла какая-то молния, ударился предплечьем об угол письменного стола, опрокинул бутылку с минеральной водой, перевернул пластмассовую подставку с карандашами и своротил стопку книг. Голос Софии становился все глуше, пока совсем не затих, словно поглощенный толстыми стенами глубокого колодца. Римини принялся восстанавливать порядок, который нарушил буквально одним неосторожным движением, — впрочем, по сравнению с двумя другими неприятностями, уже случившимися в тот день, этот случай был сущим пустяком. В какой-то момент Римини понял, что в глубине души испытывает нечто вроде чувства вины, но оно приходило словно издалека, смягченное расстоянием и прошедшим временем, — так порой местный наркоз превращает нестерпимую боль в что-то вроде щекотки. Свою вину Римини не столько ощущал, сколько отмечал ее присутствие. В последнее время кокаин превратил его сознание в машину-регистратор происходящего, машину вездесущую и недремлющую, как радар или телевизионные камеры наружного наблюдения, которые сутками не спускают невидящего взгляда с автомобильной стоянки. Думая о том, что виноват перед Софией, он лишь проявлял верность некоторому опыту из прошлого — о переживаниях и речи не было. Чувство вины он воспринимал как абстрактную идею, некое интеллектуальное построение, и рассматривал ее словно на расстоянии, да к тому же через толстое стекло витрины — засушенный экспонат, неспособный ни навредить изучающему, ни как-то еще на него воздействовать.

Разумеется, «кидать» Софию не входило в планы Римини. Но для того, чтобы что-то сделать, ему уже не нужно было это планировать. Вот и сейчас, осознав свой поступок, Римини только и подумал: «Все правильно — куда бы я пошел в таком виде?» Все происходящее казалось ему далеким и, быть может, заранее предопределенным — его судьба была написана на страницах неведомой, не прочитанной им книги; именно эта предопределенность и стала для него не только оправданием, но и спасительным, как ему казалось, средством, избавляющим от лишних терзаний и переживаний. Все, что случалось с ним и вокруг него, перестало иметь какое бы то ни было значение, все за исключением переводов и — в последние дней десять — появлений в его доме Веры; все остальное — на заднем плане, в параллельном пространстве, стены которого были обиты мягким материалом, поглощавшим все звуки, — не столько происходило, сколько разыгрывалось перед скучающей публикой. Римини входил в этот унылый малопосещаемый театрик, наблюдал за происходящим и уходил — терзаемый чувством вины и угрызениями совести; он на полном серьезе упрекал себя за непростительную, бесцельную трату времени, за ту слабость, поддавшись которой он позволил себе отвлечься от своих книг, словарей и работы.

Не прошло и недели с тех пор, как в его жизни появились наркотики, а она, эта жизнь, уже представлялась Римини в виде борьбы — чистой борьбы. Он хотел только переводить. Все остальное: чистить зубы, есть, выходить на улицу, отвечать на телефонные звонки, одеваться, встречаться с людьми, открывать дверь сантехнику — все это становилось лишь помехами и препятствиями на пути к цели, попытками саботажа. Римини освоил все премудрости всего за неделю, словно уже давно и усиленно готовился стать наркоманом. Он легко говорил со своим поставщиком, при пользовании новым языком не испытывая никаких трудностей; более того, он с первого дня сумел не сбиваться на жаргон, которым пользуются в основном новички и те, кто хочет показать непосвященным окружающим, что причислен к ордену потребителей наркотиков. Не прибегая ни к каким эвфемизмам, он набирал нужный номер и говорил в трубку: «Привет, это Римини. Я зайду?» Этого было достаточно. Ему и в голову не приходило каким-то образом называть кокаин по телефону, как это делают любители получать кайф не от самих наркотиков, а от риска, связанного с их приобретением и употреблением; именно эти люди обычно и плодят бесконечные — удачные и не очень — названия-синонимы, якобы для того, чтобы сбить с толку полицию (которой, конечно, нечего больше делать, как прослушивать все подряд разговоры и расшифровывать тайный смысл отдельных фраз). Римини действовал без лишнего шума, и при этом быстро и решительно. Платил он ровно за столько, сколько покупал. Не брать и не давать в долг стало его новым девизом. Взяв первую порцию и вернувшись домой, он, удивляясь сам себе, довольно легко и сноровисто соорудил несколько дорожек и замешкался лишь на мгновение, когда, поднеся стекло вплотную к носу и скосив глаза, увидел мутное отражение своего рта и кожи вокруг губ: только тогда он понял, что выкладывал дорожки на фотографии Софии под стеклом и в рамочке — это был ее единственный портрет, который каким-то загадочным образом сумел проникнуть сюда, в его новую крепость. Было одиннадцать утра; Римини еще не успел вкусить кокаиновых радостей, а жизнь уже казалась ему интересной и полной приятных сюрпризов — чего стоило только это одновременное появление в ней кокаина и портрета Софии. Фотография бывшей жены и первый поход к поставщику, который только что внес Римини в список клиентов, — в другое время Римини воспринял бы такое совпадение с сентиментальной, психологической или хотя бы элементарно-исторической точки зрения; теперь же это событие показалось ему логичным развитием самой концепции потребления наркотиков ради того, чтобы сначала разорвать себя на части, а затем воссоздать заново. Римини предвкушал большие открытия — еще бы, даже толком не обосновавшись в этом новом мире, он уже получил массу незнакомых и занятных впечатлений; приятным дополнением к главному смыслу столь значимого совпадения стало то, что пользоваться портретом Софии в качестве подноса для нового, столь лакомого блюда было очень удобно: шесть дорожек прекрасно помещались на стеклянном подносе с деревянной рамочкой.