Коллектив авторов - Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики

• Название: Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4469-0663-5

В книге собраны статьи, посвященные жизни и творчеству прозаика, поэта, философа и антропософа-мистика Андрея Белого (1880–1934). В них выявляются сложные, разветвленные, прямые и опосредованные связи между фактами биографии писателя, его духовными переживаниями и художественным планом его произведений. Особое внимание уделяется особенностям эзотерического пути Андрея Белого. Авторы сборника доказывают, что изучение автобиографизма и биографических практик – ключ к пониманию феномена Андрея Белого. Книга – результат совместной работы Института славистики Падуанского университета и «Мемориальной квартиры Андрея Белого» (отдела Государственного музея А. С. Пушкина).

---

«Христианская теософия» Белого не сводилась к «свободной теософии» Вл. Соловьева. Теософское учение Е. П. Блаватской представлялось писателю, скорее всего, попыткой систематизации опыта восточной мистики; оно вызывало интерес, но лишь как точка отправления для собственных мифотворческих построений. Вопрос о синтезе религий, религии и культуры фундировал проблемное поле его раздумий над возможностью осуществления «христианской теософии». Андрей Белый, обосновывая философию новой культуры, «объединил теургию, теософию и метафизику в этической норме».[261] В 1902 г. Белый чувствует «полное разочарование в теософах».[262] Наконец, в 1903 г. он манифестирует: «<…> теософии, как движению, противополагаю хр<истианскую> теософию в смысле Вл. Соловьева; интересуюсь гностиками, Серафимом Саровским, читаю Исаака Сириянина <…>. Созревает концепция теургии. Теургию и символизм противополагаю решительно теософии».[263] Идея теургии – ключевая в философской системе Вл. Соловьева, согласно ей «организация всей нашей действительности есть задача творчества универсального, предмет великого искусства – реализация человеком божественного начала во всей эмпирической действительности».[264] Эстетические поиски Андрея Белого и младших символистов определяло представление о мистической природе подлинного искусства, которое мыслилось как преобразование форм жизни. Для них художник становился носителем сверхчувственного опыта и провидцем высшей действительности, а поэтическое словотворчество освобождало сокровенную магическую силу языка и вновь, словно во времена заговоров и заклинаний, обретало власть над действительностью.

С начала 1900-х гг. Белый ищет «пути в несказанное».[265] Принимая поэзию как «путь, а не вершину пути»,[266] он вырабатывает собственную стратегию поведения в культуре. Ее проблема решалась под знаком Личности: «Человек – миротворец: его мечта абсолютно реальна. Человек подобен Богу, как Творец. Его цель – восхитить силой Царствие Божие».[267] Однако преобразить действительность способен только тот, кто прошел жертвенный путь раскрытия и совершенствования своего духовного мира. Собственная индивидуальность рассматривалась Андреем Белым как проект, который необходимо осуществить. Личность, совершившая акт восхождения к высотам подлинного Я, несет в себе прообраз мира – такого, каким он должен быть. Для Андрея Белого работа над собой носила символический характер: это было приближение к третьей фазе культуры, мистерии человеческих отношений.

Поиск и обоснование новых форм культуры осуществлялся Белым в парадигме христианских ценностей: «Хочу все понять пред Судом Страшным, чтобы погибнуть навсегда, или навсегда спастись».[268] Конечно, вряд ли можно говорить о том, что поэт-символист следовал догматам ортодоксального христианства. Тем не менее нравственный императив определял путь его деятельного творчества: «Со всех сторон люди говорят о благе, о долге, о всеобщем счастье. Я устал от всех этих “о”. <…>. Я хочу подвига, долга, счастья, а не слов “о”».[269]

Известно, что в творческой биографии поэта середина 1900-х гг. была ознаменована идейным и творческим кризисом, связанным с крахом жизнетворческого идеализма.[270] Встреча с Рудольфом Штейнером становится для поэта-символиста возвратом к эпохе мистических зорь. Особенность Белого как мыслителя была в том, что, отказываясь от формы своих исканий, он оставался верным их содержанию. Антропософское учение предстает для него «воплощением тех духовных и душевных интуиций, которые определяли и ранее его внутреннюю жизнь и формировали его самосознание».[271] В антропософии писатель увидел возможность к осуществлению синтеза. «Я глубоко взволнован: все мистические переживания моей жизни синтезированы теперь», – вспоминал Белый о переживаниях 1913 г. Мистика юношеских лет, по признанию писателя, становится с этого момента «не мистикой, не экстазом, а верным ведением».[272]

Антропософия манифестировалась как «углубленное христианство», и именно это оказалось наиболее привлекательным для Белого. В 1923 г. он вспоминал о встрече со Штейнером: «<…> мне объяснились теперь впервые отчетливо и мои юношеские, апокалиптические переживания, связанные с встречей со Христом; <…> апокалиптические переживания 1898 года, и впечатления от разговора с Владимиром Соловьевым в 1900 году».[273] Только что обращенный в новую веру, он убеждает Морозову: «Штейнер в печатных книгах своих не упоминает вслух имя Христово (он не говорит вовне, но работает изнутри во Имя: и работа его – 55 чисто христианских лож и ряд лож во Франции, Голландии <…>, в которых все штейнеристы, т. е. христиане с реальным практическим путем, с реальною религиозною миссией). <…> Штейнер теософ потому, что он толкует теософию не в смысле партийного движения в кавычках, а в прямом смысле – в смысле “Божеств<енной> Мудрости”».[274]

Фигура Штейнера становится для Белого воплотившейся грезой о новой индивидуальности: «В Штейнере мы встретили то, что искали, то, что искал я всю жизнь: это человек безмерного духовного опыта, воин Христов, и вместе с тем этот воин Христов остается в горниле жизни».[275] Белый пускает Р. Штейнера в тайное тайных своего внутреннего мира: «<…> мне кажется, что я сам не знаю тайну своего бытия, а доктор прочел ее; и знает».[276] Поэт-символист видит в Р. Штейнере проекцию своего высшего Я – такого, каким оно должно стать после преодоления посвятительного пути: «<…>для меня Штейнер безмерное углубленье полусознательных моих грез, меня самого».[277]

Миф о жертвенном пути, на котором художник преображает себя и действительность, вырастает из юношеских мечтаний поэта-соловьевца, лидера кружка «Аргонавтов»: «“Аргонавты” себя ощущали не только символистами, но символистами практиками, теургами. <…> Мы стремились к “мистерии”, к творчеству жизни, к конкретному перевороту».[278] Идея пути организует творческое целое наследия поэта-символиста. Е. В. Глухова считает (и с нею нельзя не согласиться), что посвятительный миф является «жизнестроительной моделью» в художественном сознании Белого, который «сознательно выстраивает свой жизненный путь <…> в соответствии с архаическими и общепринятыми в оккультизме “посвятительными” схемами. И в этом смысле его восприятие собственного жизненного и духовного пути подчиняется логике инициатического сюжета».[279]

Белый вступает на путь антропософии именно как на реальный путь жизни: «путь работы над собою, чтобы не только чувствовать и знать, что нужно, но и мочь воплощать нужное».[280] Осознавая «всеобщее незнание основ жизни и духовного пути», Белый сетовал: «Мы, декаденты, или гибнем, как гибнет Блок, или путаемся в смешениях, как Иванов <…>; но мы ищем, все еще ищем: ищем реального Хлеба Жизни».[281]

К 1912 г. Белый приходит с уверенностью, что этот год – значимый этап его пути, подводящий итог его «внутренней» и «внешней» биографии и ставящий его перед выбором: «<…> итоги последних двух лет показали мне ясно, что мы все, стремящиеся ко благу, исполнены самых лучших намерений, но реальной силы выполнить работу, провести ее сквозь все детали жизни, этой силы у нас нет: <…> нам, пишущим, ставящим вехи и грани путей, положительно стало необходимым твердо знать, что есть путь, и твердо мочь идти по пути. В Последнем мы все, кажется, уверены: Последнее у всех нас – одно: Христос. А вот дело Христово, каково оно теперь в ХХ веке? Что нужно реально знать, реально чувствовать, реально мочь, чтобы быть не только вдохновенным Истиною, но и мудрым кормчим, этого мы не знаем. А времена исполняются: надвигается бессрочное. Учиться нам всем надо: учиться, а где учитель? Учителем мог быть Вл. Соловьев? Его нет с нами. <…> Кроме ушедшего от нас Соловьева учиться в России не у кого. У писателей русских современности нет <так!> реального чувства правды<…>».[282]

В цитируемом письме к М. К. Морозовой содержится квинтэссенция философии пути Белого. Писатель раскрывает причины своего обращения к учению Р. Штейнера, о котором говорит здесь так: «Он единственный ныне во всем мире, к кому я могу обратиться со словом “Учитель”, ибо только в нем мой путь, оставаясь моим, углубляется в нечто сверхличное и мировое».[283] Это углубление оказывалось возможным потому, что, по словам Белого, «розенкрейцерский путь, проповедуемый Штейнером, есть воистину путь чистого христианства».[284]

На всех этапах своей эволюции как художника и мыслителя Белый осмысливал жизненный путь и путь в культуре как нераздельные для себя. Культура в мировоззренческой системе писателя не только брала на себя функции религии, но должна была на следующем этапе явить собой ее новую форму. Будущее культуры разрешалось для Белого под знаком Христа. Антропософия виделась Белому как учение, указующее путь к этой культуре.