Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

• Название: Записки Анания Жмуркина
• Автор: Сергей Малашкин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Сергей Иванович Малашкин — старейший русский советский писатель — родился в 1888 году, член Коммунистической партии с 1906 года, участник первой мировой войны и революций 1905 и 1917 годов. Его перу принадлежат сборники стихов: «Мускулы» (1918), «Мятежи» (1920), стихи и поэмы «Мышцам играющим слава», «О современность!», «Музыка. Бьют барабаны…» и другие, а также романы и повести «Сочинение Евлампия Завалишина о народном комиссаре и нашем времени» (кн. 1, 1927), «Поход колонн» (1930), «Девушки» (1956), «Хроника одной жизни» (1962), «Крылом по земле» (1963) и многие другие.

Публикуемый роман «Записки Анания Жмуркина» (1927) занимает особое место в творчестве писателя. В этом широком эпическом полотне, посвященном российскому пролетариату, автор правдиво отражает империалистическую войну и начало революции.

В романе действуют представители разных классов и политических убеждений. Ярко и зримо воссоздает писатель мир рабочих, крестьян и солдат-фронтовиков, прозревающих в ходе описываемых событий.

---

— О, боже мой, — вздохнул Соломон и замахал руками.

Я видел, как у Соломона покраснело лицо и еще больше оттопырилась заячья губа, а глаза, окаймленные женскими ресницами, застыли и смотрели холодно и сухо мимо меня.

— Боже мой! Гляжу, прет на меня здоровенный немец и ревет… «О! — думаю я. — Сарра, помяни непослушного своего Соломона!» А немец все ближе, ближе, и похож он на пузатого Игната… Я почувствовал, как заныли мои колени, а по шине побежали мурашки… «О боже мой!» — закрыв глаза, вскрикнул я и бросился вперед. О! — Соломон снова споткнулся, замер на минуту, дернулся. — Штык, хрипло распарывая, вошел в мягкое, и пронзительный крик немца оглушил меня. Я приоткрыл один глаз, присел на ноги и взглянул: немец, как гора, сидел на штыке, крепко держался за ствол моего ружья и, вырывая его, жутко визжал… О, боже мой! У меня не было сил удержать ружье, у меня кружилась голова. Крик немца и его зверское, искаженное ужасом лицо давило меня к земле, тащило к себе. Я видел, как дуло уходило все больше в его тело… «О!» — вскрикнул я. — Тут Соломон закрыл глаза, улыбнулся. — Я больше ничего не помню… Я долго вытирал мозги с моего лица и шинели, а когда вытер лицо, Евстигней мне крикнул: «Назад!.. А где твоя винтовка?..» Моя винтовка! О, где моя винтовка? Я схватил винтовку убитого немца, побежал за Евстигнеем. О! — Соломон снова дико улыбнулся и закружился по блиндажу. — Как будет рада моя мать Сарра!

— Это черт знает что такое! — крикнул взводный и вплотную подошел к Соломону, толкнул его к бойнице и, втягивая шарообразную голову в плечи и опуская застенчиво мышиные глазки, снисходительно заговорил: — Ну как с вами, ребята, не ругаться? И ты, Соловейчик, браток, не сердись на меня… Да, да… Вы и святого Николая выведете из терпения! Вам говорят — стрелять, а вы о Саррах и Марьях думаете. Я тоже был бы не прочь подумать о своей Оксане, да…

— И, наверное, думаешь, — сказал обиженно Соломон.

— Да некогда, браток. Я бегаю как угорелый, а из чего, и сам не знаю! — И взводный махнул рукой и вышел.

— Все время ругается, черт, — бросил Соломон и повернул ко мне лицо.

В блиндаж вошел Игнат и, ставя к стене винтовку, улыбнулся.

— Не ждали?

Соломон спросил:

— Боже мой! Откуда? Я думал, что тебя вывели в расход.

— Пока еще нет, — держа на лице улыбку, отвечал тихим голосом Игнат. Он очень был похож на суслика и так был смешон, что просто, глядя на него, хотелось пошутить, посмеяться над ним.

— Кто это тебя так вылизал? — спросил я и отошел от бойницы и показал на его гимнастерку.

Игнат икнул и, приваливаясь к стене, присел на корточки. На его лице все так же играла улыбка, так что ее никакие силы не могли спугнуть, согнать с его лица. Он был взаправду смешон. Гимнастерка была мокрой, в особенности на круглом животе, она блестела и, как зеркало, отражала бледно-серый цвет послеобеденного дня.

— Ты что, плавал?

Игнат не ответил. Он смотрел мимо меня, в протнвополож-ную стену, и все так же невинно улыбался.

— Ты что же молчишь?

— Да, плавал, — ответил он после некоторого молчания. — Я все утро плыл животом по траве. А сейчас написал стихотворение, хотите — прочту.

— Ты пишешь стихи? — дернулся Соломон и заиграл женскими ресницами. — Как я, Игнат, люблю стихи! Я очень люблю Бялика. Ты знаешь Бялика?

— Нет, — ответил Игнат, — не слыхал такового.

— Это мировой поэт; он пишет на древнееврейском языке, и ты не знаешь!.. Ты обязательно прочти Бялика, — настаивал Соломон, — он тоже из Одессы, и мы с ним земляки. — И, обращаясь ко мне: — А ты, Ананий Андреевич, читал?

— Я?

— Да.

— Я читал много стихов, но Бялика не читал.

Игнат повернул голову, подозрительно поглядел мне в глаза и, осмотрев меня с ног до головы, спросил:

— Ты много читал? Кого?

— Много, но только имен не помню, — уклончиво ответил я.

Глаза Игната вспыхнули, стали необыкновенно глубокими, а на лице хрупкой зябью солнечных веток заиграла, забегала ярче улыбка.

— Хорошо, — протянул он и стал читать:

Небо — не небо, а голубой бык
С рыжими рогами;
Это он, став на дыбы,
На тебя, на тебя
Все глядит золотыми глазами.

— Всё?

— Всё, — ответил Игнат. — А вот начало другого:

Культура!
Что такое культура?
Это блин, сделанный из костяной муки,
Это блин, поджаренный не на масле, а
                                            на сахариновой воде…
О голубой огонь,
Спаси эту культуру —
Распутную девку с подвитыми рыжими волосами!
О голубой огонь!

— Какие же это стихи, — сказал Соломон, — от таких стихов лопнут ушные перепонки. Это какой-то бред!

Игнат ничего не ответил, он только мрачно посмотрел на Соломона и развалился на соломе.

— Евстигней лежит еще там…

— Там? Убили? Ранен?

— Нет. Там еще много из нашей роты. Они окопались.

— Стихи у тебя плохие, — перебивая его, бросил Соломон. — У тебя совершенно нет тем для стихов.

Снаряды били по брустверам и по насыпи. Со свистом впивались пули в окопный козырек. От пуль тонкими струйками поднималась пыль, от снарядов — большими цветущими кустами сирени.

Я повернул голову в сторону Соломона и встретился с его каштановыми глазами.

— Соломон! Соломон!

Он ничего не ответил. Он смотрел на меня и улыбался. Я стал всматриваться в его лицо: нижняя, заячья губа, обнажив серебро мелких зубов, далеко отвисла от верхней и была бледно-синего цвета; на его голове вместо темно-русых волос оказалась тарелка с манной кашей, через края которой сочилось красное и тонкими струйками медленно стекало к переносице, к вискам, от висков по щекам и к подбородку.

— Соломон! Соломон!

Соломон не шевелился. Ужас приковал меня, к бойнице, так что я не мог пошевельнуться ни одним мускулом. Игнат, не поднимая головы и не открывая глаз, бросил:

— Череп своротило… разрывной!

Потом посмотрели мы друг другу в глаза, вздохнули. Потом, потрясенные, долго молчали. Первым сказал Игнат:

— Надо написать на его родину, у него, наверно, есть мать.

XVIII

Гремели орудия всех калибров. Под лавами огня и железа резко раздавались дикие, короткие вскрики. От рева, металлического треска сжималось тело, гудело, трещало, словно в нем бабы мяли на мялках коноплю; сжимались виски, так что кости трещали, отчего во всей голове была невыносимая, мучительная боль, как будто под черепной коробкой находился небольшой зверек грызун и маленькими острыми зубами медленно пожирал кашицу мозга. От такого ощущения я не мог сосредоточиться и написать письмо. Я напрягал все свои силы, весь свой ум, чтобы вылить на небольшой лоскуток бумаги несколько нежных, утешительных слов… Я писал:

«Многоуважаемая мадам Сарра Абрамовна, сообщаю вам, что вашего сына Соломона ранили и мы схоронили его в большую могилу, засыпали мягкой землей; на могилу поставили большой кленовый крест, насыпали полевых цветов и еловых веток…»

Тут я поднял голову, взглянул на Игната — он лежал кверху животом и, глядя в бруствер потолка, напевал себе под нос:

Тащится поезд товарный,
Тешится поезд над нами!
— Дураки, дураки, дураки… —
Эх! Тешится поезд над нами.

— Игнат! — крикнул я. — Я написал письмо Сарре Абрамовне Соловейчик.

Игнат, не поворачивая тела, повернул в мою сторону голову, спросил:

— Написал? А ну, читай.

Я прочел.

— Как же это так, — протянул он и улыбнулся, — ранили и схоронили в большую могилу? Ты что-то написал неладно. По-моему, его убили.

Игнат был прав.

— Да, это верно, — ответил я, — но я не хотел писать в первых же строках письма «убили», так как это слово слишком было бы тяжело для старческого слуха Сарры Абрамовны, и я написал «вашего сына ранили».

— Ты прав, — согласился он, — слово «убили» жестоко для слуха матери. В этом ты, Жмуркин, тысячу раз прав! — вскрикнул он и громко, как-то неестественно, засмеялся, а когда закончил смеяться, добавил: — Я только сомневаюсь относительно креста…

— Креста?

— Да, — ответил он и пустился было философствовать: — Правда, тут, в земле, все боги и религии смешались, перемешались, а о нашем брате и говорить не приходится… — и он глубоко вздохнул. — Из нашего брата получается месиво, так что не поймешь, какие куски мяса принадлежат русскому, какие татарину, какие еврею… Ничего, Жмуркин, не поймешь! Ничего, все они одного цвета, да и бог не позаботился сделать различие… Да и какое ему дело до простонародия…

— Да, — согласился я и резко оборвал его: — Так ты говоришь, что я написал неудачно, плохо?

Игнат замолчал, задумался, а через пару минут сказал: