Георгий Голохвастов - Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

• Название: Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма
• Автор: Георгий Голохвастов
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Поэзия
• Год: 2008
• ISBN: 978–5–9796–0122–9

Русский американский поэт первой волны эмиграции Георгий Голохвастов (1882–1963) — автор многочисленных стихотворений (прежде всего — в жанре полусонета) и грандиозной поэмы «Гибель Атлантиды» (1938). Чрезвычайно богатое, насыщенное яркими оккультными красками мистическое ощущение допотопной эпохи, визионерски пережитое поэтом, кажется, подводит к пределу творчества в изображении древней жизни атлантов. Современники Голохвастова сравнивали его произведение с лучшими европейскими образцами эпического жанра: «Божественной комедией» Данте, «Освобожденным Иерусалимом» Тассо, «Потерянным Раем» Мильтона. Философско-эзотерический эпос Георгия Голохвастова «Гибель Атлантиды» является выдающимся поэтическим произведением в освещении истинности платоновского предания и Атлантической Традиции, идущей к нам из тьмы тысячелетий.

---

Глава двадцать пятая

Сначала где-то вдали за стеною,
Потом всё ближе, раздались шаги, —
Не топот стражи, не поступь слуги:
Ступает кто-то походкой иною,
Воздушно-легкой, почти не людской.
И вот, отброшен поспешной рукой
Завесы полог у двери за мною.

Склоненный взор отведя от стола,
В широком кресле я к дереву спинки
Свой стан откинул. Царевна вошла,
Почти вбежала… В лице ни кровинки,
Страданье в бедных прекрасных глазах…
И, встретясь взглядом со мною, в слезах,
Дрожа, упала она на колени,
Лицо по-детски стыдливо укрыв
В моем хитоне; рыданий наплыв
Прорвался плачем… Вечерние тени
Сгущались грустно, и бледным пятном
Чуть брезжил запад. Вдали за окном
Смеялись звуки хмельных песнопений,
Тревожа душу и мысль наводя
На мрачный облик безумца-вождя.
И я в защиту царевны смятенной
От этой жизни, грехом полоненной,
От власти злых оскверняющих сил,
Молясь, на кудри головки склоненной
Уставно руки крестом возложил.

И тих был шепот: «Учитель, мне больно!..
Души не смею открыть никому!..
Не знает мать — я пришла самовольно:
Могу признаться тебе одному!
Меня поймешь ты, простишь сердобольно…
С участьем теплым ты слушать привык
Людских сомнений мятежный язык…

Наставник добрый! Измучена, смята
Душа страданьем… С недавней поры
Безумье в сердце!.. Царевича… брата…
Люблю… люблю я… не чувством сестры…

Признанье страшно! Но я виновата
Помимо воли… без умысла зла:
Любовь, мечтами щедра и богата,
Явилась тайно… без спроса пришла!

Дыханье чуждой, неведомой воли
Я чую в чувстве, связующем нас…
Так нужно ль… должно ль, чтоб мы побороли
Судьбы веленье, чтоб в пепле угас
Священный пламень, зажженный не нами?..
И то, что в небе горит письменами,
Разрушить вправе ль закон наш земной,
Встающий грозно меж нами стеной?!.»

Лились признанья, и в них, за словами,
Роптала юность, со всеми правами
Людской природы, со страстью в крови,
С борьбой меж долгом и зовом любви.

Внимал я молча. Но сердцем аскета
Подслушал больше, чем выдал рассказ:
Царевна билась во тьме без просвета.
Прося напрасно от жизни ответа.
То Дух Соблазна внушал ей не раз
Рассечь, как узел, насилье запрета;
Был вкрадчив голос: «Борись! Уповай!
Восстав, вступи в завоеванный рай!

Люби! Уж близко счастливое время,
Когда другое, свободное племя
Позор любви безнадежной поймет,
Поймет, что святы и вечны обеты,
И гордо свергнет людские запреты,
Как ржавых уз утеснительный гнет.
Тогда твой подвиг, как дань искупленья,
Прославят вольных людей поколенья!»

То совесть в сердце будила укор:
«Беги сомнений! Гони искушенье!
На вас накличет бесславный позор
Союз преступный; а кровосмешенье —
И стыд глубокий, и гибельный грех!»
И жутко было, украдкой от всех,
Сгорать царевне в тоске безглагольной,
Желать свершенья несбыточных грез,
Потом терзаться душой богомольной,
Гасить ручьем унизительных слез
Безмерный ужас пред страстью крамольной,
И вновь мечтой упиваться безвольно,
Опять любовью безумно гореть,
Сплетая скорби и ревности сеть.

Как гул весенней грозы, прозвучало
Для слуха старца простое начало
Любви несмелой двух юных сердец…
Но близок был неизбежный конец.
Царевны голос вдруг дрогнул: «Отец,
Я днем минуты покоя не знаю,
В ночи не сплю и томлюсь до зари…
Иду над бездной по самому краю…
Благой учитель!.. наставь… умудри!..

Хочу расстаться с житейской шумихой,
Уйти в тот мир, где соблазн побежден,
Где подвиг жизни светло сопряжен
С покоем сердца, с молитвою тихой
Средь сонма чистых и набожных жен:
Близ храма, в келье, греху недоступной,
Простясь навеки с любовью преступной,
За брата-друга, как друг и сестра,
Молить я буду бессмертного Ра.

Я верю, даст мне согласье родитель.
Но мать-царица… Мне страшно, учитель!
Я знаю, сердце я ей разобью
Своим решеньем. Исполни мою
Мольбу, наставник: твои назиданья
В печали могут царице помочь.
Пусть мать простит недостойную дочь,
И пусть отпустит меня без рыданья
На трудный искус святого пути…
Тогда лишь будет легко мне уйти!»

Царевна смолкла. Стенные триптихи,
В лучах лампады торжественно-тихи,
Мерцали, тайны мистерий шепча.
И миг короткий, как взмахом меча,
Отсек былое: закрыта страница,
Не будет завтра, что было вчера…

Царевна встала. — «Дерзай, голубица!
Да будет воля великого Ра:
Блажен, кто высшим призваньем взыскуем!..»
Петух протяжно пропел вдалеке…
Царевна, быстро припав поцелуем
Опять походкой, так мало похожей
На шаг плотских человеческих ног,

Глава двадцать шестая

Луна высоко. Чертог мирозданья
В сиянья бледном светлы очертанья
Построек древних; и каждого зданья
Тяжелый очерк, как сон, повторен
Густой, на землю отброшенной тенью.
Со светом тени играют в саду.
И я, подобен ночному виденью,
В одежде белой бесшумно иду.

В далекий угол уснувшего сада
Ведет тропинка. Блеснула ограда
Из белых глыб, освещенных луной,
И я стою пред намеченной целью:
В стене я камень нажал потайной;
Он дрогнул тихо, и узкою щелью
Открыл глубокий и черный провал.
Слегка нагнувшись, вошел я и стал
Во тьме над спуском крутым к подземелью,
А камни входа беззвучно за мной
Опять сомкнулись стеною сплошной.

Зажег я факел. И в царстве подземном
Был странен отблеск земного огня,
Как в узах сущим — в их мрак тюремном
Несмелый проблеск далекого дня.

С трудом сходя по ступеням истертым,
Ступал я в мокрый безжизненный мох;
В лицо, как склепа разверстого вздох,
Дышала плесень дыханием спертым;
А там, где узкий змеился проход,
Звенели капли сочащихся вод.

Под влажным, низко нависнувшим сводом
Я шел неровным извилистым ходом,
Везде встречая промозглую муть.
Но вот шаги зазвучали по плитам,
И скоро вывел расширенный путь
Меня к пещере — к цветным сталактитам,
В укрытый в недрах земных и лишь нам,
Жрецам верховным, доверенный храм.

Гигантский купол над тихой пещерой
Легко и стройно царил полусферой,
Как темно-синий ночной небосклон;
Под ним, в кругу самозданных колонн.
Из недр двухструйный источник пещерный
Фонтаном бил чрез расщелину скал.
И двух потоков напев равномерный
Как смерть баюкал, как жизнь пробуждал.
Ключи раздельно стекали в цистерны,
В цистерны-чаши: в одну, как в потир.
Вода Живая, синей, чем сапфир.
Струилась звучно, как песня благая;
В другую, точно в могильный сосуд,
С печальным звоном по камню сбегая,
Вливался Мертвой Воды изумруд.

Вокруг цистерн, меж колонн — саркофаги;
И в них, нетленно-немые жильцы.
Казалось, спали великие маги.
Мои предтечи — Ацтлана жрецы.
Не слыша хода веков быстротечных,
В базальте черном открытых гробниц
Дремали старцы в бинтах плащаниц,
Храня под тенью тиар трехвенечных
Блаженный отсвет всех таинств предвечных
В чертах застывших, но радостных лиц.

Теперь, томимый сомнением жутким,
Пришел я, младший, в их вещий синклит
И вновь, как встарь ученик-неофит,
Поведал просто наставникам чутким
Всё то, чем сердце горит и болит.
Свои печали о жалком паденьи
Людского рода в пучину страстей,
Свой страх неясный за царских детей,
Со светлой тайной в двойном их рожденьи
И с темной тайной любви их земной, —
Я все открыл им в молитве одной.
Отрадно стало. От скорби раздумий
Ушел я в мир созерцанья и вслух
Запел пред сонмом внимающих мумий
Псалом, целебно врачующий дух:

В речи нашей есть таинственный
И поистине единственный
Дивный Звук — всех звуков Мать!
Все, что выражено, сказано,
Всё с его природой связано,
Бытием ему обязано,
Может только в нем звучать.

И всё то, что нам не явлено,
Здесь без отклика оставлено,
Плотью Слова не оправлено, —
Всё уже таится в нем:
Всё в нем кончено и начато,
И горит — предвечно зачато —
Жизни будущей огнем.

В звуке этом — Космоса основа,
Суть миров и жизни вечный дух:
В нем, в Одном, всю тайну Трех и Двух,
Как скрижаль, таит строенье Слова.

Если цель — познанье Божества,
То один и два в трезубце звука, —
Как трех струн тугая тетива
С двух концов в одном изгибе лука,
А душа — пернатая стрела.
Повторенный вновь, опять и снова,
Ввысь уносит зов певучий Слова:
Всех молитв в нем древняя хвала,
В нем всех гимнов пламень величальный,
Весь Завет святых и строгих дум,
В нем — Он Сам, Бессмертный, Безначальный,
Три в Одном, Кого зовут АУМ.

В слове едином — три буквы, два слога:
Образ Триады, звучащий триптих.
Напечатлейте на душах своих
Звук, словно Лик Триединого Бога!
Сердце пылает, безмолвствует ум, —
Истинно, истинно, это — АУМ!

Звук тот Самим Божеством своеручно
Вписан в творенья, как Имя Творца,
Чтоб триединство святого Лица
Нам, как глашатай, вещал он трехзвучно.
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это — АУМ!

В нем отражен, возвещен и прославлен
Тот, Кто в движении всего — недвижим;
В нем Непостижный душе постижим,
В нем Непроявленный сердцу проявлен…
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это — АУМ!

В потустороннем вне времени Сущий,
Здесь Он — и время, и все времена;
В слитности бдения, грезы и сна,
Он — Настоящий, Прошедший, Грядущий…
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это — АУМ!

Житница Он живоносного корма,
Вечный источник живого питья,
Светоч извне и внутри бытия,
Дух и материя, имя и форма.
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это — АУМ!

Как в серебристую ткань паутины
Творчески нить источает паук,
Так Триединый Зиждительный Звук
В пряжу творенья вплетает Единый…
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это — АУМ!

Всюду, во всем Он в мирах неисчетных;
Всё от Него, как огонь от огня;
Сам же, как пламень, единство храня,
Чужд Он ущерба от искр быстролетных.
И да молчит человеческий ум,
Ибо, воистину, это — АУМ!

Птицей нисходит Он, лебедем белым:
С Ним улетев, переходит мечта
Грань, где Душа Мировая слита
Видимым Целым с Невидимым Целым…
Может ли это постигнуть наш ум?!
Истинно, истинно, это — АУМ!

Добрый же путь нам при странствии новом,
Путь по Ту Сторону, к Свету сквозь Тьму,
К лону блаженства с Божественным Словом:
Слава Ему! Поклоненье Ему!
Мир Его — миру, и всем, и всему.

Глава двадцать седьмая