Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

• Название: Золотые миры.Избранное
• Автор: Ирина Кнорринг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 5-86020-054-14

---

29/ X, 1923

«День прошёл, в Сфаяте стало тише…»

День прошёл, в Сфаяте стало тише,
Всё укрылось в сон и тишину.
Черепица щёлкает на крыше,
Рыжий Чарли смотрит на луну.

А луна встаёт из-за Кебира,
Как большой кроваво-медный щит,
Будто страшный глаз следит за миром
И пускает по морю лучи.

Провода на чёрном небе стонут.
Люди спят под сводом красных крыш.
Может быть, приснились миллионы
Тем, кто собирается в Париж.

Или ветер жалобно принёс им
Грубый свист фабричного гудка.
Мокрая, заплаканная осень
Смотрит из-под серого платка.

Больше нет минувшего простора.
На шоссе не слышно голосов.
Плачущая осень распростёрла
Над Сфаятом сумрачный покров.

Медленные, гаснущие миги,
Дрожь и холод плотно-сжатых рук…
На столе письмо, тетради, книги
И от лампы неподвижный круг.

Что? Зачем? Я знаю слишком мало.
Что ж, пора отдаться тишине,
С головой укрыться одеялом
И неловко вздрагивать во сне.

Страшно мне и грустно в этом мраке,
Сонный мир я не могу понять.
Всюду вопросительные знаки
Дразнят испытующе меня.

И в простой, неназванной печали
Бьенье сердца режет тишину…
Мимо пробежал мохнатый Чарли,
Потерявший в облаках луну.

31/ X, 1923

«Довольно! Нет ни силы, ни желанья…»

Довольно! Нет ни силы, ни желанья,
Пусть всё пройдёт, как бред.
Пусть не вернуть душевных содроганий
Легко минувших лет —
Ведь больше нет наивных оправданий
И смысла больше нет.

Я не хочу, сама себя боюсь,
Меня гнетёт каких-то сил избыток,
Ворвавшегося воздуха струю
Ловлю я, как живительный напиток.

А ветер, скрытым ужасом объятый,
Среди бараков мокрого Сфаята
Рассказывает длинные баллады…

И медленно дурманит тихий сон…
Стихи слагаются, как стон…

Не надо!

1/ XI, 1923

«Пусть страшным бременем идут года…»

Пусть страшным бременем идут года
И давит непосильная невзгода,
Ведь ум и сердце знают, что всегда
Стремится к равновесию природа.

Что нет обид и прихотей судьбы,
Несчастных нет, неравной нет борьбы,
И яркий день возьмут ночные тени,

Что смех всегда теряется в слезах,
Что жизнь и смерть — две чаши на весах,
И вечность будет примиреньем!

1/ X, 1923

«Я слышу, как во мне звучит струна…»

Я слышу, как во мне звучит струна
И сердце ждёт, готовое раскрыться.
Легла печаль на сонные ресницы,
Зловеще затихает тишина.

Я жду. Пусть даль туманна и темна,
Недаром сердце стало чаще биться,
Недаром мыслей белые страницы
Неясные покрыли письмена.

Дыханье всё беззвучней и короче,
Я слышу, как растёт могучий звук.
Час настаёт, мне всё его пророчит:

Бесцельный взгляд и холод сжатых рук,
И сердца, кинутого в омут ночи,
Учащенный и беспокойный стук.

3/ X, 1923

Кэр-Ис (бретонская легенда)

В седой Арморике, где вещий океан
Шумит, как отдалённый гул сраженья,
Где утром зарываются в туман
Валы старинных укреплений,

Где чайки грустно стонут над водой,
И в море паруса скользят без счёта, —
Там город был, великий, как герой,
Увенчанный победой и почётом.

У ног Кэр-Иса, у высоких стен,
Шумел прибой волны, игривой.
Был стар годами, дряхл и сед
Король Граллон благочестивый.

Был другом короля великий Гвенноле,
Святой посланник Ватикана,
Им первый монастырь основан на скале,
Над ликом бога-океана.

И в скудной позолоте солнечных лучей
Страна цвела, как день весенний,
Под символом креста и рыцарских мечей,
Под шум пиров и шум сражений.

От океана город отделял
Большой канал, обложенный камнями,
И потайная дверь вела в канал
Из замка тайными путями.

Бог-океан, свирепый, как гроза,
Ревел и ждал за потаённой дверью —
Так в клетке хищные томятся звери,
Вращая беспокойные глаза.

Тяжёлые ключи Граллон носил
На шее, вместе с золотым распятьем.
И годы шли. И был весёлый пир.
Король сидел в парадном платье.

Пел трубадур об избранной своей,
Старались превзойти себя жонглёры,
О славных подвигах и о святой земле
Шумели боевые разговоры.

Когда же перестал звенеть бокал,
И позабылась бранная тревога,
С спокойной совестью и с твёрдой верой в Бога
Граллон усталый задремал.

Играли три весёлые луча
На красной мантии, в счастливой неге,
И кудри белые струились по плечам,
Белее утреннего снега.

Он спал. К нему неслышно подошла
Вся в белом женщина и обняла за шею,
И с шеи цепь тяжёлую сняла
И ключ заветный вместе с нею.

Коварная Дагю, единственная дочь,
Ушла на гулкий шум прибоя,
Чтобы впустить, когда наступит ночь,
Любовника в свои покои.

Того, чьи речи тихою струёй
Прозрачного ручья текли ей в уши,
Кому дала и волю, и покой,
И сделалась его рабой послушной.

Она открыла потайную дверь,
И океан, великий и воспетый,
Ворвался в город, будто дикий зверь,
Увенчанный последнею победой.

Кэр-Ис погиб. На дне глухих морей
Увял цветущий берег счастья,
И над пучиной старый Гвенноле
Шептал зловещие проклятья.

Один лесник видал, как дикий конь
В воде погибшего Граллона,
Могучий, как гроза, и быстрый, как огонь,
Промчался в ночь, в ночные стоны.

А там, где в брызгах пен чернеется утёс,
Там, на груди у бога-океана,
Коварная, красивая Моргана
Расчёсывает золото волос.

Она поёт, но голос мукой полн,
Звучит сиреной в тающем тумане,
И песня, будто плеск тяжёлых волн,
Грустна, протяжна и печальна.

Прошли столетья. И теперь в тоске
Рыбак, затерянный в глухой Бретани,
Остатки башни видит на песке
В часы отлива бога-океана.

Когда же над морями бури стонут,
Он слышит, безысходным страхом полн,
Глухие, колокольные трезвоны
В седой пучине разъярённых волн.

5/ X, 1923

Из дневника («Гремит и гулко прорезает ночь…»)

Гремит и гулко прорезает ночь
И в облаках так медленно грохочет.
Как быть? Что делать? Чем теперь помочь,
Когда рассудок больше не поможет?

Тетрадь я раскрываю в тишине,
Но песенка весёлая пропета,
Да прежних слов уж и не надо мне,
Как и не надо прожитого лета.

По крыше слышен монотонный стук,
И бьётся дождь мне в тоненькие стены.
Весь вечер будет мучить этот звук,
Он никогда не станет колыбельной.

Дождя и ветра однозвучный шум,
Как будто гул седого океана.
О, как тоскливо в дождевом тумане!
Не слышно даже дум, заветных дум…

Пусть будет всё: усталость, нищета
Там, далеко, в загадочном Париже,
Ни этот шум, ни эта пустота,
Ни шум дождя на черепичной крыше!

Я вижу, как во мгле растёт тревога,
Я слышу дрожь до боли сжатых рук,
И бульканье воды у низкого порога —
Такой назойливый, по нервам бьющий звук.

7/ XI, 1923