Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

— Он его не знал.

— Тем более, не знал и назвал глупым. А ведь вы не можете написать глупость. Каждое слово в нем было четко и глубоко. И вы глубоко страдаете. Вы будете страдать и не будете счастливой.

— Это мы увидим.

Консьерж стал запирать дверь. Долгое рукопожатье. Глаза Виктора.

— Будем встречаться? Часто?

— Да.

И почувствовала — оба солгали.

В конце коридора остановилась. В обеих комнатах было темно. Юрий меня окликнул, и я вошла к нему. Видно было, что он меня ждал. Сказала ему, что после его ухода было скучно, что провожал меня Виктор, что старался убедить меня в том, что я несчастна и ты.

Легла, но спать не могла. Думала о Викторе и как-то жалела его. Зачем он так суживает жизнь? Делает ее такой односторонней? Если бы когда-нибудь он смог быть таким счастливым, как я, — бросил бы он к черту свой скептицизм.

И складывала стихи:

Я вспоминала темные ресницы
И чувственный, упрямо сжатый рот.

В пятницу вечером, как только Юрий пришел, вошла к нему в комнату, хотелось поговорить о вчерашнем, прочесть новые стихи. Юрий был какой-то странный, говорит — устал.

Начала со стихов.

— Прекрасные стихи. Дай тетрадку.

Долго молчал. Отложил в сторону тетрадку и молчал, старался на меня не смотреть.

— Юрий!

Молчание. Я наклонилась и поцеловала его. Как будто мертвого поцеловала, не шелохнулся.

— Мне надо за едой идти.

Закрыл глаза. Мне показалось, задремал. Я тихонько вышла. Следом за мной вышел и он. Я ждала его возвращенья. Написала на клочке бумаги что-то вроде: «Если ты сердишься и даже говорить не хочешь, так и скажи, а пропадать, когда знаешь, что я о тебе беспокоюсь, нехорошо». Прошел час. Начала не на шутку беспокоиться. Опять пошла к нему в комнату. И вдруг заметила, что он взял мою тетрадку. И тут же все поняла.

Днем я написала Виктору письмо. Послала оба стихотворения, письмо о том, что счеты у нас с ним сложны, что, прощаясь, мы оба солгали и что встречаться нам с ним незачем. А Юрию даже не успела рассказать об этом письме. Поняла все, как Юрий понял мое стихотворение, почему он так переменился, почему не мог произнести ни слова. Первая мысль: он у Виктора. Пойти? Но что сказать? А вернее, бродит где-нибудь на набережной Сены, перечитывает сотый раз стихи и повторяет: «Ира и Виктор». Мне стало не по себе. Вечер был мучительный. Сдерживала себя. Прочла целую книгу. Обязательно хотелось дождаться его и спросить: «Что все это значит? Зачем ты меня мучаешь?»

В двенадцатом часу Мамочка что-то спросила меня о нем, и я расплакалась.

— Я страшно беспокоюсь. Ушел за покупками, и до сих пор нет. Мамочка стала меня успокаивать: встретил кого-нибудь, пошел к Войцеховскому и т. д. Я с трудом успокоилась. Вдруг слышу в коридоре шаги.

— Ну, вот видишь…

В первый момент я расстроилась, так всегда бывает, когда долго волнуешься, и быстро начала ложиться спать. Чувствовала, что пойти к нему не смогу — разревусь.

Утром посмотрела, нет ли ключа в двери. Если торчит, значит, записка. Ключа не было. Это меня сильно обидело и встревожило.

Из госпиталя поехала в мастерскую и только в нервом часу вернулась домой. Решила все-таки зайти к нему в комнату, м<ожет> б<ыть>, есть записка. Записка за ключом — ключа нет… Стучу и, не дожидаясь ответа, вхожу. Юрий лежит на кровати, страшно бледный.

— Юрий!

Молчание и испуганный болезненный взгляд.

— Юрий, что с тобой?

Бросаюсь к нему, сажусь на кровать. Хватает мою руку и прижимает к губам.

— Юрий, да что ты?

Он кладет мне голову на колени и рыдает. Я стараюсь быть спокойной.

Быстро стаскиваю перчатки, шляпу, закрываю дверь. Обнимаю его голову, глажу волосы, целую.

— Что-нибудь случилось?

Качает головой.

— Так что же тогда? Ну, успокойся, милый, родной.

Лопочу какие-то наивные, нелепые слова.

— Юрий!

— Возьми там тетрадку, там письмо.

Беру тетрадку. С одной стороны мои лекции Вышеславцева, с другой несколько его стихов, дальше — письмо.

«Виктор Андреевич!

Хочу думать, что вы действовали с добрыми намерениями, а не как обольститель просто… Вы толкаете Иру на путь мелкой женской лжи… Вчера она в первый раз попыталась меня обмануть, хотела скрыть свою взволнованность… Вы победили… Вот ее стихи».

По мере того, как я читала, спазма сдавливала мне горло.

— Юрий, и ты мог…

— Прости.

Мы плакали оба. И в этот момент Юрий, должно быть, почувствовал, что ничего не произошло, что я не изменилась, что я никогда его не обманывала. Да и какие были данные предполагать все это?

— Ты мне веришь?

— Верю.

— Тебе хорошо сейчас?

— Очень хорошо, Ируся. Я как будто от тяжелого сна проснулся.

Вскоре он ушел на работу. Я вытерла глаза, немного подождала и пошла в ту комнату.

Написала и отослала Виктору письмо, сухое и резкое.

«Вы мне писали, что однажды (м<ожет> б<ыть>, никогда?) Юрий вас обманул, из-за меня. А вчера Юрий заподозрил меня во лжи из-за вас. Ему я это прощу, потому что люблю, а Вам — никогда.

И еще. Одна просьба: встречайтесь с Юрием где хотите и когда хотите, говорите с ним о каких угодно высоких вещах, о происхождении и сущности материи, об истине, о Боге и черте, но никогда не говорите с ним обо мне, о наших с ним отношениях, о том, счастливы мы или несчастливы, понимаем мы друг друга или не понимаем и т. п. Я не прошу даже, я требую, чтобы эти разговоры были прекращены. Надеюсь, я имею право на это требование…»

Решила положить этому предел. Надоело такое постоянное и настойчивое вмешательство в нашу жизнь. Эти постоянные разговоры о греховности темной жизни, о том, что мы несчастны. Майер говорила Юрию, что я мала для него, Виктор — мне, что Юрий не понимает меня и т. п. Юрий сейчас не может ему этого простить.

Вечером наших не было дома, а у нас были гости: Борис Александрович, Андрей, Малянтович. Под конец — и Лиля. Мы с Юрием сидели в одном кресле, нам было очень хорошо. Уже в первом часу забрались к нему на кровать и стали говорить. Он рассказал мне, как бродил над Сеной, затем — по Латинскому кварталу, около Института, «по следам и по тем местам, где проходила наша жизнь, где началась любовь и где проходили наши тревожные минуты». В маленьком кафе, около Института, писал Виктору письмо, безумное письмо. Я рассказала ему все, как было. Казалось, что после длинной и тяжелой разлуки мы опять нашли друг друга, опять стали вместе. М<ожет> б<ыть>, мы еще никогда не были счастливы, как в эти дни.

Наутро, в воскресенье, после госпиталя, вхожу к Юрию. И, о ужас! Передо мной вырастает фигура Виктора. Я так и попятилась.

— Я пришла Юрия будить. Значит, не надо.

— Посидите с нами.

— Не могу. Мне надо посуду мыть. У меня вода греется.

— Да вы успеете… посуду…

В голосе его была какая-то мольба.

— Некогда.

Несколько раз выходила за покупками. Он открывал дверь и кричал:

— Ирина Николаевна!

А я ускоряла шаги.

Во втором часу он ушел. Я — к Юрию.

— Ну, что?

— Ничего. О тебе не говорили. Разговор был о литературе.

Я, помолчав:

— С Виктором кончено. Он уже никогда не будет для меня тем, чем был.

День был великолепный — безумный, веселый. Было радостно, была любовь, была страсть.

Заехали к нам Городниченко и Воробьевы. Приехали погостить из Туниса. Ляля выходит замуж за Леню, и я имела счастье наблюдать счастливую пару. Наблюдала и думала: «Разве могут они быть такими счастливыми, как мы? У Ляли жизнь проста и примитивна. Мамаши решили эту свадьбу. Мамаши будут нянчить внучат». Представила себе их брачную жизнь — и улыбнулась. И еще радостнее ощутила Юрия.

Когда уже в одиннадцатом часу мы с ним побежали в Ротонду, я, задыхаясь от переполняющего счастья, сказала:

— Юрий, я не знаю, что со мною сегодня. Я какая-то…

— Какая?

— Счастливая!

В понедельник под вечер сижу, вдруг стук в дверь, консьерж приносит письмо от Виктора. Письмо без марки, значит, сам занес.

«…Я понял… Ни с Вами, ни с Юрием Борисовичем встречаться я не буду… Тем хуже для Вас… Если и будем встречаться, то только в общественных местах… Если буду говорить, то только не о том, что исповедую…»

Мы сойдемся в решительной схватке,
Чтоб потом разойтись навсегда.[96]

Вот эта схватка уже и произошла. Но почему-то нет радостного ощущения победы.

Мне жаль Виктора. Я представляю его: грустный, растерянный, пришибленный, как побитая собака. Юрий тоже в глубине души испытывает, должно быть, те же чувства, перечитывая его письмо: когда я вышла — взял конверт в руки.

Не хочется быть сентиментальной — разве я сама не добивалась этого. И в этот день я только сильнее и полнее ощутила всю мою любовь к Юрию и радость этой любви. Все отдать: и радость свою и горе, все мысли и чувства, воспоминания. Юрий говорит: «Тебя увлекла новизна», но разве что-нибудь может быть страшно в наших отношениях?