Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7784-0434-2

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Второй том Дневника охватывает период с 1926 по 1940 год и отражает события, происходившие с русскими эмигрантами во Франции. Читатель знакомится с буднями русских поэтов и писателей, добывающих средства к существованию в качестве мойщиков окон или упаковщиков парфюмерии; с бытом усадьбы Подгорного, где пустил свои корни Союз возвращения на Родину (и где отдыхает летом не ведающая об этом поэтесса с сыном); с работой Тургеневской библиотеки в Париже, детских лагерей Земгора, учреждений Красного Креста и других организаций, оказывающих помощь эмигрантам. Многие неизвестные факты общественной и культурной жизни наших соотечественников во Франции открываются читателям Дневника. Книга снабжена комментариями и аннотированным указателем имен, включающим около 1400 персоналий, — как выдающихся людей, так и вовсе безызвестных.

---

А с вечера начали ссориться. Мы с Мамочкой ездили в магазин, а Юрий тем временем не мог не побывать у Виктора. С этого и началось. Потом его очень злило и раздражало, что у нас нет комнаты. Дошло до того, что это раздражение стало не в шутку раздражать меня. До вечера воскресенья я проплакала. Сейчас мне не хочется об этом вспоминать.

Утром в воскресенье в госпитале мне устроили овацию. Только я открыла дверь: «Vive la mariee»[105] Поздравления, пожелания; при этом все подчеркивали: «Bonjour, madame»[106], «Au revoir, madame»[107]. На свадьбе пила шампанское, и сахар не появился.

Пришла, разбудила Юрия, и сразу он меня разозлил и расстроил и раздражением своим, и нетерпеливостью, и пренебрежением к церковному браку. Про себя я даже порадовалась, что нет комнаты: при всей своей чуткости и деликатности он бы все-таки поставил меня в неприятное положение.

Позвала Мамочку и Папу-Колю с утра в парк Butte Chaumont, и всю дорогу ревела. И было жалко, что Юрий остался, и сознавала, что остаться с ним значит ссориться.

Ссорились днем. Лиля, бедная, пришла поздравить и ровно ничего не понимала. Я избегала объяснений, потому что боялась наговорить много лишнего и грубого. К вечеру помирились.

19 января 1928. Четверг

Завтра вечером свадьба в церкви. Завтрашнюю ночь мы уже должны быть вместе.

Комнаты у нас нет. Переедем пока куда-нибудь на время, пока здесь освободится. Я обегала весь этот район, нашла три комнаты за 50 фр<анков>, но без отопления. Приходится взять одну из них. Ужасно мне не хочется уезжать из этого отеля. Ужасно не хочется. И даже чуть-чуть страшно. Постараюсь передать причину этого страха. Пытаюсь определить причину грусти. Думаю, что и грусть заключается в страхе. А страх — перед жизнью.

Работы у меня больше нет. Юрий получает мало. При всем желании и при всей экономии — мы не проживем. Материально мы связаны с нашими. Положение получается очень неприятное. И вообще, я не знаю, что делать. Дальше первой ночи и, м<ожет> б<ыть>, первого дня я думать боюсь.

Где же найдем комнату? Когда и как мы переедем? На Юрия я не надеюсь, он как-то ничего не делает без напоминания и понукания.

Мамочка шьет мне венчальное платье. Но белье, конечно, не шелковое. Хочет купить туфли. Готовит какое-то празднество. Самый обряд меня занимает. Об остальном не думаю. У меня нет никакого сознания, что завтра моя жизнь перевернется. Но мне, м<ожет> б<ыть>, даже немножко грустно уходить из семьи. Этот момент появился недавно.

Кажется, самое лучшее лечь в госпиталь.

23 января 1928. Понедельник

Вот и все. Вот уже действительно началась новая жизнь. И все вышло хорошо.

В пятницу Юрий работал до двенадцати. Потом отправился искать комнату. Снял, в конце концов, ту, на которой я остановилась, недалеко от наших, на rue des Canettes[108] около в St. Sulpice. Комната на 6-м этаже, довольно большая, узкая и страшно низкая. Я свободно достаю до потолка. Дом несомненно помнит французскую революцию. Без отопления. Пятница прошла в сутолоке. Наконец оделись. Зашел Обоймаков, потом Лиля. Поехали, конечно, на метро. Перед отходом Мамочка и Папа-Коля благословили меня нашей сфаятской иконой «Радость странным». Около церкви встречаем Андрея. Скоро пришел Костя. Карпов чуть-чуть не опоздал, а я уже начинала волноваться. Пришел ровно в 7 часов, с огромным букетом белых цветов. Букет, действительно, великолепный. Не опоздал и Борис Александрович.

Венчал о. Спасский. В первый раз мы встретились после Сфаята. Моими шаферами были: Костя и Обоймаков, у Юрия — Карпов и Андрей. Очень было хорошо. О. Спасский сказал слово. Сплошной комплимент по моему адресу: «У Ирины, как мы ее тогда звали, очень поэтическая душа. Но всегда очень грустна ее муза. От вас, Юрий Борисович, зависит, чтобы на ее лире зазвучали другие ноты».

Оттуда всей оравой в автобусе поехали домой. По дороге в этот же автобус влез Эльяшевич. Как раз в этот вечер его лекция. Вышло занятно.

У нас сидели до полуночи, — было весело. Сначала ушли гости, потом мы. Это был самый тяжелый момент — уходить из дому… Наконец, мы у себя. Никто не помешает. Некуда торопиться. Был один момент, когда я стала раздеваться, — вдруг стало не то страшно, не то безудержно радостно, но только почти физически больно, и я почувствовала, что теряю сознание. Это был только момент. Ночь, наша первая ночь, была безумна. Я всегда считала себя слишком холодной и бесстрастной, а теперь, если говорить цинично, вошла во вкус. Чем дальше, тем лучше. И третью ночь я ждала уже нетерпеливее, чем вторую. М<ожет> б<ыть>, и разгорюсь.

Дня два перетаскивались. Только самое необходимое. А все книги и орлов перенесли на чердак[109]. Развесили кое-какие картинки, и стало даже уютно.

Играю в хозяйку, и это меня пока занимает. Делаю покупки, чищу кастрюли. Сейчас пойду покупать штопор и подставку для чайника. Материальное положение меня не волнует, не хуже прежнего. Нам помогает Б.А., он платит, не знаю которую часть, за комнату. Папа-Коля все время покупает мне сыр, масло. Сегодня я пришла за масленкой, а он мне сует масло. Я говорю: «У меня есть», а он: «Возьми, возьми».

24 января 1928. Вторник

Мне бы хотелось спокойно и подробно, день за днем, записывать мою маленькую женскую жизнь.

Я себя не узнаю. Должно быть, действительно «разгорелась», м<ожет> б<ыть>, перехлыну через край. К концу дня я уже мучительно и напряженно жду вечера. Когда мы ложимся в постель и обнимаем друг друга, я прежде всего испытываю нежность. И, как кажется, только нежность. Но когда вчера (мы были очень усталые оба) Юрий полушутя, полусерьезно: «Будем спать. Никаких ласк», — я вдруг почувствовала одновременно и раздражение и грусть. А когда его рука проскользнула по моему телу и когда тяжесть, именно тяжесть его тела я почувствовала на своем, вдруг загорелась. Сначала ровно, тихо, спокойно. Потом я сказала: «Сними рубашку». Сняла сама.

Между нами был только маленький образок и медный крестик, который я надела Юрию, когда он был болен. Обхватила обеими руками его тело, гладила, ласкала. Испытывала ли я «наслаждение»? Не знаю, м<ожет> б<ыть>, и да. А м<ожет> б<ыть>, так называется нечто иное. Но если бы Юрий вдруг прекратил, я бы испытала большую неудовлетворенность. Потом я обезумела. Должно быть, это была настоящая страсть. Я крупно задрожала и забилась. Я испытывала боль, приступ боли от быстрых ударов, и эта боль была сладкой. Мне хотелось грубости с его стороны, хотелось, чтобы он меня ударил. Не раз я говорила ему: «сильнее». Потом даже, в первый раз, испытала что-то похожее на неловкость. И то ненадолго. Надо сказать, что мы оба успокаиваемся довольно быстро и даже минут через пять можем шутить и смеяться. Однажды между ласками Юрий достал сыр и мы закусывали, другой раз — я читала «Соловьиный Сад».

26 января 1928. Четверг

Сегодня ходила в русский Красный Крест за помощью[110]. Просила дать мне мой хлеб. Ушла с очень неприятным осадком на душе. Прежде всего меня облаяли, почему я пришла не вовремя, а я не знала, когда прием. Разговор с седой дамой был очень суров.

— Обратитесь в амбулаторию русского Красного Креста[111], пусть вас там освидетельствуют, и если вам, действительно, нужно лечиться, то, м<ожет> б<ыть>, мы как-нибудь сможем вам помочь, только не хлебом, конечно, которого у нас нет.

— А чем же еще? Слава Богу, французы лечат меня бесплатно.

— Извините!

Вышла я и расплакалась. Французы идут навстречу, а русские — никогда. А так противно выклянчивать эти подачки. М<ожет> б<ыть>, по существу в этом нет ничего унизительного, но все это сопровождается таким тоном, такими взглядами, что я предпочитаю голодать и ходить босиком, чем обращаться к русским организациям.

27 января 1928. Пятница

Вчера вечером мне вдруг стало грустно. У нас очень холодно, и Юрий в 9 часов лег в постель. Я тоже стала раздеваться. И вдруг мне стало грустно. Почему, я до сих пор точно определить не могу. Обидно было, что так рано кончается день, и что ведь он был, в сущности, только подготовлением к этой минуте. Целый день я жду Юрия, а когда он приходит, оказывается, что нечего делать. Потом вспоминала Мамочку, представляла, как она сейчас думает обо мне, и стало грустно, что не видела ее. И как-то вдруг в первый раз почувствовала до конца, что это все не игра, а настоящая жизнь.

Легла и заплакала. Хотелось долго и сладко плакать. Напугала и взволновала Юрия. Хотелось ему объяснить, что я очень счастлива, что мне очень хорошо с ним, а слезы капали и капали.

Сегодня на St. Germain я видела: останавливается автомобиль и черная груда под ним. Подробностей, слава Богу, не разглядела. И сейчас же образовалась толпа.

Сижу одна. Холодно. Перед окном белье развешено, пальцы состираны, болят. Составляла «бюджет» в сотый раз. Все или ничего. А вот сейчас взяла да и съела сыр, купленный к вечеру. И не столько от голода, как от скуки. И злюсь на себя. А как нужно еще завтрашний день просуществовать.