Бахыт Кенжеев - Сообщение

• Название: Сообщение
• Автор: Бахыт Кенжеев
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-54601-5

Новые стихи (2008—2011) замечательного поэта Бахыта Кенжеева соседствуют в этом сборнике с тщательно отобранными стихотворениями прошлых лет.

---

«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес…»

«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес.
Рад бы жизнь переписывать набело – только времени
стало в обрез.

Долистать бы ночное пособие по огням на межзвездных
путях,
залечить наконец хронофобию – не молитвой, так
морфием». Так

человек размышляет единственный, оглушенный бедой
мировой,
ослабевший, а все же воинственный, непохожий, но просто
живой.

Всем воздастся единою мерою. И когда за компьютером он
до утра ретуширует серые фотографии серых времен —

пусть бензин и промерзшая Лета, пусть облака
над отчизной низки —
только б светопись, ломкая летопись, заливала слезами
зрачки

«Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати…»

Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати,
давно забыл, что мир нечист, что человек зачат в разврате:
он предков чтит, не пьет вина, мурлычет мантры допоздна
не видит снов про лед и пламя, но слышит: на краю земли
шумят просторными крылами невидимые журавли.

И рад бы в рай, да не пускают грехи. Поплачем, помолчим.
Как в сердце бьет волна морская тяжелым золотом своим!
И пленный ум, и ум бессонный боятся неодушевленной,
необратимой череды унылых перевоплощений —
псом станет царь, дебилом – гений, землей – полночные
труды.

Звезде – сгущающейся плазмой, нам – льдом
на воспаленных снах
утешиться, да, безобразной, но честной старостью. Монах
тибетский – непорочный лотос, живая молодость
и кротость, —
не станет за меня молиться подстреленному журавлю —
но я и сам с небесной птицей дорог воздушных не делю.

«В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?…»

В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?
В те времена подростки вместо любовных утех
приходили миловаться в отделы свободного доступа
пахнущих бедной пылью районных библиотек.
Целовались. Переписывали Асадова. Недолюбливали
Корчагина.
Говорили, робея, что даже в Рождественском что-то есть.
Можно что угодно, твердили, написать на бумаге, но
главное все-таки – совесть, талант и честь.

Выходя на Кропоткинскую, ежились, улыбались, обедали
пончиками с сахарной пудрой по 80 копеек кило.
Листья сентябрьские падали, бронзовые медали старости,
и не ведали
ни прошедшего, ни грядущего. Нам повезло, повезло,
повторяли советские девочки-мальчики с умными лицами,
с подачи коммунальных реабилитированных вдов.
На церквях,
разумеется, никаких крестов, но ведь могли же родиться мы
в гитлеровской Германии или при культе личности? Ах,

видишь, как хочется царскосельской прозы – словно
врагу народа
высшей меры, словно Набокову – рифм, словно
ублюдку – титула. Пуск —
самая стрёмная кнопка. Стали зимы бесснежны, захирели
библиотеки, мода —
это то, из чего я вышел, поскольку поседел и обрюзг.
Труд стал дорог, а вещи дешевы. В вакууме пресловутом
плавая,
плачут звезды, но умеет Господь разрядиться чеканной,
сухой строкой.
Пой, загулявший прохожий. Я лох, я любую музыку схаваю.
Зимы бесснежны, но и бессмертны, я сам такой.

«О чем он тосковал, подопытный подросток…»

О чем он тосковал, подопытный подросток,
по проходным дворам, среди белесых блесток
безвестного снежка, небесного огня?
Шептал ли, гений лицемерный, «чур меня»?
В пятнадцати свечах из-под земли котельной
предчувствовал ли свет – метельный и смертельный?

Спит мертвый человек, сопит живой, считая,
что пробуждение и вера – вещь простая.
Храпит очкарик, диабетик, царь
в безвредном времени, поющем, как глухарь,
рисующем, как зверь, грызущем, словно горе —
вдову, впадающем в бесхитростное море,

неоспоримое. А умник наш не помнит,
как подвывал старинный радиоприемник,
негодовал буран, и дальняя волна
переполняла мир, выплескиваясь на
тот смысл, что ищем мы в зиме ненастоящей —
газетные щиты, котлы земли пропащей.

«Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небом…»

Словно сталинский аэростат, витает между сырой землею и небом
суеверная грусть – так бывает русской зимой,
будто кто-то вышел, скажем, за черным хлебом
и уже не вернется, не вернется домой,

и такое там, в вышних, воображаемое приволье,
что хочется тихо ахать, ловить ускользающий свет,
будто вышел, смеясь, за сахаром или солью,
а обратно дороги нет.

Замело? Или просто пора в дорогу
по односторонней улице? Седобородый Лот
не оборачивается, дети-внуки бодро шагают в ногу,
только старуха жена отстала – должно быть, нагонит,
не пропадет.

Неужели и я оттрубил почти весь срок, преследуя
неуловимое: дрожь в вездесущем воздухе, бессловесный бой
черно-белых китайских начал? Хорошо бы при этом еще гордиться победою
над отступающим ворогом, то бишь самим собой,

и различать в жужжании пчел – там, где заснеженное гречишное поле —
неумолчную мусикию. Вышел, все бросил, черт знает куда бредешь.
Мало, мало мёда и хлеба, почти нет средиземноморской соли.
Впрочем, это все возрастное. Не обращай внимания,
молодежь.

«Как просто все: робки и веселы…»

Как просто все: робки и веселы
влюбленные, магнолии голы,
хохочут школьники, и ты меня узнала
издалека. Свет в складках, в бугорках,
и ветки все в бутонах, пухлых, как
кошель у флорентийского менялы.

Нет в жизни счастья, как гласит тату —
ировка воровская. В пустоту
уйдем, бессмертников угрюмые отряды.
И вредничает Бог: ни «а» тебе, ни «бе»,
завидуя часам, висящим на столбе, —
идут, но и стоят, не двигаются, гады.

«Уходишь – уходи», – твердят. Но я забыл
ключи и сотовый, я слишком жизнь любил,
чтоб сразу отбывать. Тут – крокус, там – фиалка,
а там еще тюльпан. И эти лепестки
так уязвимы, так неглубоки,
что Чехов вспоминается. И жалко

всех и всего. Любимая, своди
меня туда, где счастье впереди,
где небо – переплет, где голос пальцы греет,
где плачет и поет, от бедности пьяна,
простоволосая, как в юности, весна,
и горло – говорит. И солнце – не стареет.

«Юным снятся разливы рек, а печальным – сухая суть…»

Юным снятся разливы рек, а печальным – сухая суть
и влюбленный в мертвую грек, говорящий «не обессудь,
я такие песни кропал – но пройдя этот путь, пропал.
Правда, бог у тебя не тот – кто там знает, а вдруг спасет».

А еще сказал кифаред, белозуб и чернобород,
что обратно дороги нет, есть дорога – наоборот,
в те края, где старик Тантал воду беглую залатал,
где багровый труд солоней в Интернете, стране теней.

Продолжай, коллега Сизиф, выпью водки, запью водой,
Не поверив, не возразив, стану пьяный, немолодой.
Я ослышался? Ты – Орфей, как недорогое кафе? Своя
казнь всякому, пей не пей, – вечные мёбиусовские края.

«В предутренние часы, когда дети ёжатся, а Гелиос правит…»

В предутренние часы, когда дети ёжатся, а Гелиос правит
конями в другом
полушарии, когда ты ничтожеством кажешься сам себе,
не врагом

мирозданию, но незваным гостем, до скуки в горле хочется
повторять —
есть еще у зрения доблести вдосталь, есть сила в пальцах,
есть тетрадь

не начатая. Волком воет бродячий электровоз, распугивая
вещих грачей.
Спать пора, посторонний. С твоей удачей ты еще успеешь
проснуться, ничей

не должник. В эти часы ясно помнится некогда виденная,
как во сне,
сухая тень от веток смоковницы на потрепанной
крепостной стене.

Озеро Шамплен

Я странствую: ветшайшая из льгот.
Скала – агат, вязанка дров – фагот,
Заросшая тропа – кошачья лапа.
Паром забит, но толчея у касс
Московскому студенту не указ —
Бочком, бочком, и я уже у трапа.

Пускай ступени, словно в детском сне,
поскрипывают. Совершенно не
страшусь. Подземные, земные,
небесные… А я смеюсь, дышу
подветренным простором. Анашу
смолит один попутчик, а иные —

кто сжал Евангелие, кто молча теребит,
грошовый амулет, кто так, скорбит
о свете говорящем. Посмотри, мой
товарищ – смерть не ведает стыда,
и хижины Вермонта навсегда
отражены в воде неповторимой.

Стихотворения 2009—2011 гг.

Колхида

Звиаду, Инне, Шоте

1.

У черного моря, в одной разоренной стране,
где пахнет платан шелушащийся пылью нездешней,
где схимник ночной, пришепетывая во сне,
нашаривает грешное блюдце с хвостатой черешней,
у черного моря булыжник, друг крови в висках,
обкатан волнами, и галька щекочет подошвы —
я пью, и печалюсь, и думаю: Господи, как
легко поскользнуться на собственном прошлом.

Пусть с моря доносится выспренний шелест ветрил.
Не алых, холщовых. Не выйдет бежать, да и поздно.
Давно я уже задыхался, давно говорил,
Дыша ацетоном под дырчатой пленкою звездной,
Что мощью отлива безумная муза сыта,
Что плакальщицами испокон работают черные ивы,
Когда молодая надежда тебе отворяет уста:
Скажи мне, Медея, ведь это неправда? Они еще живы?

2.