Бахыт Кенжеев - Сообщение

• Название: Сообщение
• Автор: Бахыт Кенжеев
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-54601-5

Новые стихи (2008—2011) замечательного поэта Бахыта Кенжеева соседствуют в этом сборнике с тщательно отобранными стихотворениями прошлых лет.

---

Бахыт Кенжеев Сообщение

Новые стихи

Иного не дано (2008—2010)

«…легко и мне стареть в возлюбленной стране…»

…легко и мне стареть в возлюбленной стране,
где юный аргонавт выходит на дорогу.
«Не береди меня», – бормочет спящий. «Не
буди меня», – мертвец лепечет Богу, —

«и за спиной моею не итожь
грехов моих». Лечебные агаты
и янтари твердят: «Ты тоже приплывешь
на берег щастия, кочевник небогатый».

Как обветшала ты, провинция моя!
Круты твои мосты, кирпич неплодороден.
«Я тоже человек, – мычит живущий, – я
не виноват, не свят, и Богу не угоден».

«Ночь застыла начеку, сжала кулачок…»

Ночь застыла начеку, сжала кулачок.
Выпью стопку коньячку, лягу на бочок.
Пусть услышится сквозь стон: ветер вербу гнет,
мышка серая хвостом весело махнет.

Поворкуй, голубка-кровь, спутница души.
Спросишь: смерть или любовь? Обе хороши.
На обеих спасу нет, обе из глубин
сердца похищают свет и гемоглобин.

Неуютной ли зиме, ветру ли под стать,
обе рвутся в полутьме грешное шептать.
Так и дремлешь – грустен, прост, – надышавшись – ах! —
поздней оторопью звезд в робких небесах.

«Табак, водка, ночь. Третьи сутки…»

Табак, водка, ночь. Третьи сутки
одно и то же вранье.
Стесняться прошлого? Дудки!
Паршивое, да свое,

как я уверял когда-то.
Ну и? Повторяться – не
такой уж и грех, солдаты,
лепечущие во сне.

Пусть бедствовать с музой тощей
несладко, но жизнь – жива,
и жалкая честность проще
лукавого воровства.

Есть молодость без утайки,
которая в нужный час
к безглазой, глухой хозяйке
спокойно подводит нас —

и мудрость есть без оглядки, —
хотя ее тоже нет,
за вычетом той тетрадки,
где страсть, словно вербный свет,

где старый Мазай и зайцы
под недорогой ольхой
красят пасхальные яйца
луковой шелухой
4 января 2009

«Говорю, говоришь? Говорит: говорят…»

Говорю, говоришь? Говорит: говорят.
Извергают из уст стохастический ряд
грамматических форм, как Цветков бы сказал,
заходя, ошарашенный, в кинозал,

где пахучий попкорн с маргарином дают
и винтажное порно показывают
под урчание масс просвещенных. О да,
мы достигли сияющих бездн, господа,

докарабкались до безопасных высот,
над которыми мусор по ветру несет,
и бесплодный, подобный смоковнице, стыд
небеленым холстом над Москвой шелестит.

Ветер, ветер! Безвременный зритель, дурак,
отчего ты горячею кровью набряк?
Для чего напрягаешься? Что ты поешь?
Для кого сочиняешь последнюю ложь…

«Рассказывай, шуми: подвластна гению…»

Рассказывай, шуми: подвластна гению
смерть; идол вязовый сулит воскресный свет…
Нет, время – лишь свободное падение,
а ствол его – растительный предмет.

Я – вправе возражать, я – многоклеточный,
беспозвоночный, средняя ступень
на лестнице Иакова, избыточной,
как в юности благоуханный день

в Фирсановке (шафранный, синий, розовый!).
Печаль крепка, и наплевать ей, для
чего за озером, за рощею березовой
стелились земляничные поля.

Пьет чай с малиною, трезвея, ангел сумрачный.
Старик твердит «аминь», юнец – «come on!».
Простимся ли, проспимся ли – не умничай.
Не уходи. Теплее всех времен —

стремительное, скудное, которому
клянешься в верности, и всхлипываешь с ним,
как будто ночь – безмолвней крыльев ворона —
лежит над скудным городом твоим.

«чистая богадельня лучшее что человечество может дать…»

чистая богадельня лучшее что человечество может дать
старикам и старухам телевизор и трубчатая кровать
деве преклонных лет подают на долгожданный обед
чечевичный суп зеленый салат хорошо пропеченный омлет

дева преклонных лет шепчет сквозь дрему
богохульственные слова
пальцы ее теплы красные дёсны голы а душа жива
дева преклонных лет прорицает с ветхозаветной тоской
что женская доля немногим лучше мужской

навестить иного больного приятственно – он выздоровеет
и тогда
ледяная водка польется как на второй день творения
молодая вода
но к деве никто не приходит – ни праведник ни злодей
не принесут ей порочных безумием пахнущих орхидей

«Свет выключился. Музыка сломалась…»

Свет выключился. Музыка сломалась.
Ни шерсти под рукой, ни янтаря.
Несметного – а пригодилась малость —
ждал. Восемь спичек, в очередь горя,

высвечивают двери, коридоры
и лестницы, ведущие во тьму.
Вдруг вспоминаю: столько было вздора
волшебного! Ей-Богу, самому

не верится. Как ветка Палестины,
я странствовал. От грешных отчих мест
открещивался. Праздновал крестины
неведомого. И грузинский крест

аэроплана, как случайный лучик, —
ночной сверчок в просторной тишине, —
в оскаленных проскальзывая тучах,
был жалобой и родиною мне,

был голосом – вольфрамовой спиралью —
и тут запнусь, почувствовав: дотла
не догореть. Ты – тусклой зимней ранью
и при свечах – прощальна и светла.

«Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт…»

Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт,
и вторил ему другой рапсод сто исхудалых лет

спустя. Тот, первый, верил в рок, романтик был и смутьян,
взимал умеренный оброк с мурановских крестьян,

считал, что поэзия – гневный гимн мирозданию, и, наконец,
жил сам и дышать давал другим, образцовый муж и отец.

А ученик его, одноногий герой Второй мировой войны,
расхаживал по Москве с клюкой, записывал мрачные сны,

он тоже был безусловно жив, просил эпоху «не тронь!»
и в доме творчества спал, положив седую голову на ладонь.

И хотя ни один из них не украл ни яблоко, ни гранат,
обоих бардов господь прибрал в невеселый эдемский сад.

И я, ученый, про жизнь, что мне досталась, твержу во тьму:
не маши платком, бесценная, не исчезай в февральском дыму.

«…и о минувшем тоже – ни строки…»

«Условимся – о гибели молчок».

С. Гандлевский

…и о минувшем тоже – ни строки.
У керосинной лавки близ Арбата
горят его нещедрые зрачки,
вполсилы посылая на щербатый

асфальт косые блики. Мокрый снег —
а утром пушкинским лег ювелирный иней
на ветки лип, и облачный ковчег
поплыл по синеве, и солнце крымской дыней —

колхозницей желтеет в вышине.
Так, если век и место – только случай,
орел да решка, серый шарф колючий,
рань зыбкая, подаренная мне —

гуляй по переулкам, ветер воли,
не ведающий, что бог неумолим,
что жизнь проста, как смесь песка и соли,
как красота, покинутая им.

«Спи, организм поющий…»

Спи, организм поющий,
дышащий через рот.
Проще, а может, гуще —
кто теперь разберет.

Как ты заждался – в кои-то
веки (Вий, ночь, беда)
кто тебя успокоит и
выведет в степь, туда,

где крестообразный кречет
ищет добычи, но
лишь запах полыни лечит
вангоговское полотно…

«Унижен раб, грядет аттила…»

Унижен раб, грядет аттила,
на свадьбе спирта не хватило,
и тело лазаря смердит.
Но се – на радость всем народам
сын плотника бредет по водам,
воображенье бередит.

И се – акын ближневосточный
под рокот музыки непрочной
тем, кто не клонит головы,
поет про подвиг сына девы.
Пророки прошлого, о где вы,
как бы торжествовали вы!

И се – с лицом невзрачней мела —
спаситель гордый неумело
мнет теста липкого комок,
нахмурясь пред учениками,
чтоб сотворить из хлеба камень,
который сам поднять не смог…

«Фонарь, аптека, улица ночная…»

Фонарь, аптека, улица ночная,
возможно, церковь, то есть пыльный склад
стройматериалов, юность надувная
(напыщенная), подростковый ад,

подруга робкая в индийских или польских
штанах, тоска собраний комсомольских,
не слишком трезвый богословский спор
с Сопровским. О, мытищинский кагор!

«Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, —
хохочет друг, – о чем ты говоришь?
Велик Господь, а мир четырехмерен,
нет гибели – есть музыка и мышь

подвальная, ученая, грызущая
то сыр, то хлеб, действительная, как
(по умнику немецкому) все сущее…»
Как многие, он умер впопыхах:

недописав, недолюбив, недопив,
не завершив азартного труда.
Душа его меж влажных снежных хлопьев
плывет, озябшая, – Бог весть куда…

«Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват…»