Виктор Горбачев - Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести

• Название: Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести
• Автор: Виктор Горбачев
• Жанр: Русское современное

Прошлое, настоящее, будущее… Светлое или тёмное, близкое-далёкое, счастливое или не очень… Но всегда живое, преходящее, творимое… На виду и герои каждого времени.

«Есть люди прошлого, люди будущего, люди вечного», – утверждал Николай Бердяев.

Забыли про преждевременное… Скорее всего, не хотим в нём копаться, ибо оно всегда безрадостно и обречённо…

Если преждевременные открытие, философия, искусство или ремесло – они безлимитны, они дозреют, то человек зажат временем, как смертник гарротой…

Печальна судьба преждевременных…

Пресс времени – это молва и мода, каноны и близорукость, косность и инстинкты, традиции и склад-уклад…

Преждевременный всегда одинок. Стадом выживать легче, поэтому оригиналов выживают, чтобы не мутил воду, не смущал и не возмущал… У преждевременных во всём – налёт гениальности и эксклюзивности, поэтому они честолюбивы и обидчивы…

Их жгли на кострах, превращая в исчезающий пепел, пытали до отречения, гноили в забвении, и только наивная Вера в святую Истину помогала им выживать…

Семья им помеха, женщины – только те, что за ними в костёр… Квёлые телом, легко ранимые душой, они любят славу, но больше всего боятся забвения…

Преждевременные всегда упоённо учатся, интуитивно чувствуя: чтобы «выстрелить», нужен солидный базис… Удалённость их от времени настоящего есть прямая функция от степени цивилизации социума…

Правда, сильный маргинал имеет шанс стать на время вожаком, двинуть прогресс, подтянуть время, только вовсе не факт, что сонному стаду это во благо…

В норме же преждевременность – это осознанная обречённость, но для наблюдателя – отнюдь не тоска, а тайны и интриги…

Они, преждевременные, местами и временами случаются, и как с ними быть – никто толком не знает…

Стаду трудно понять, что выскочки эти – его, стада, золотой фонд…

«Повесть о преждевременном…», быть может, лишний раз заставит нас оглядеться и задуматься и где-то даже сориентироваться…

Свои герои у прошлого, настоящего и будущего…

И у преждевременного свои. Александр Леонидович Чижевский, «Леонардо да Винчи 20 века», – один из них…

---

И ещё одно – домашний телескоп, подаренный ко дню рождения проницательным отцом. Загадочное звёздное небо, Луна и особенно Солнце заставляли сердце мальчика трепетать… Ночи напролёт проводил он за телескопом, днями искал ответы в звёздных атласах и других книгах на разных языках из богатой библиотеки отца.

В девять лет Шура написал свой первый трактат о звёздах, ввёл систему наблюдений за солнечными возмущениями. Казалось бы, классическое рождение классического учёного…

Народившаяся страна же, как оказалась, тяготела к избранности.

Или роды преждевременные, или страна недоношенная…

«На Яченку возьмём?» – Рыжий на заборе, видно, самый дружелюбный. Или самый млявый от Солнца…

«Ане пескарей не потребляють», – прищур Сутулого с шелухой от семечек на губах вполне мог означать укор и классовую непримиримость в будущем.

Шура, Шура… Ловил бы пескарей да семечки лущил… А ты – в солнцепоклонники…

Хотел бы я ходить за плугом,
Солить грибы, сажать картошку,
По вечерам с давнишним другом
Сражаться в карты понемножку.

Обзавестись бы мне семьёю,
Поняв, что дважды два – четыре,
И жить меж небом и землёю
В труде, довольствии и мире.

Ах, нет, душа волнений просит
И, непокорная рассудку,
Мой утлый чёлн всегда заносит
В преотвратительную шутку.

А. Чижевский

Глава 2. Гений с Коровинской улицы.

Традиции и учебные программы калужского реального училища Фёдора Мефодьевича Шахмагонова не имели своими целями отыскивать и пестовать светочей отечественной науки. Одетые в одинаковую серую форму ученики почему-то вызывали у поступившего по переезду в шестой класс юного Александра Чижевского ассоциацию стриженных под горшок. Очень реальное было училище…

Без всякого восторга таскался он ежедневно в скучную коробку на Богоявленской, с нетерпением ожидая конца уроков, когда, наконец-то, дома займётся вещами более замечательными.

Учился неровно, что при наличии исследовательской упёртости и нескрываемой эрудированности, на фоне знания языков и владения музыкальными инструментами отнюдь не делало его любимым учеником, зато вызывало подозрения… Мало того, феноменальная память юного Чижевского часто раздражала и даже пугала господ учителей.

Конфликт назревал неотвратимо, как ячмень на глазу…

История умалчивает, чем руководствовался господин Шахмагонов, директор училища, доктор зоологии, когда в начале апреля 1914 года вместо урока по рисованию пригласил старшеклассников в общую залу на встречу с Константином Эдуардовичем Циолковским.

«Имейте в виду, господа, сегодня вы увидите человека выдающегося… Циолковский – учёный, изобретатель и философ. Внимательно слушайте его лекцию. Его идеям принадлежит большое будущее…»

Высокий, лобастый, бородатый старик с отрешённым поначалу взглядом вовсе не был Чижевскому знаком. Впрочем, как и всем остальным. Реакция же однокашников на учителя математики женского епархиального училища была однозначной: снисходительность, улыбки, открытые насмешки, нелестные сравнения…

Он вошёл быстрыми шагами, неся с собой какие-то овальные предметы, сделанные из белого металла, и свёрток чертежей. Большого роста, с открытым лбом, длинными волосами и чёрной седеющей бородой, он напоминал былинных поэтов и мыслителей. В то время Константину Эдуардовичу шёл пятьдесят седьмой год, но он казался старше из-за некоторой седины и сутулости. Тёмные глаза его говорили о бодрости духа и ясности ума, они светились, сияли и сверкали, когда он излагал свои идеи…

«Одет он был также по старинке: длинные, гармошкой складывающиеся чёрные брюки, длинный тёмно-серый пиджак, белая мягкая сорочка с отложным воротником, повязанная чёрным шёлковым шарфом. Костюм соответствовал его внешности: он был серьёзен, прост и не носил следа особой заботы, о чём свидетельствовало два-три маленьких пятна и отсутствие пуговицы на пиджаке. Простые хромовые ботинки также были основательно изношены»

(А. Л. Чижевский. «Необъяснимое явление»)

Сквозь шум в зале Александр не сразу расслышал тихий, усталый, но твёрдый голос Константина Эдуардовича. Когда же до его уха долетели слова «звёзды, Солнце, космоплавание, аэродинамика, ракетостроение, космическая баллистика», он насторожился:

«Кто этот странный, сутулый господин? Почему в губернской глуши школьный учитель говорит о Космосе?!»

«Непонятная и неожиданная человеческая громада», – напишет он потом в своей книге о К. Э. Циолковском.

А это и была всего-то судьба…

Зачитанные до дыр, капитальные по тому времени курсы астрофизики Юнга, Море, Эббота, Аррениуса возбуждали в юном мозгу тысячи неразрешимых вопросов…

«Понятно, что Солнце по большому счёту определяет собою Жизнь и Смерть на Земле, ясно, что полярные сияния и магнитные бури связаны с ним. Но вот эти циклы возмущений на светиле… Значит, на всём живом на Земле тоже должны быть отпечатки тех же циклов… У кого узнаешь…»

А тут ещё новомодный Жюль Верн… В 1895 году он написал:

«Плавучий остров посетит главные архипелаги восточной части Тихого океана, где воздух поразительно целебный, очень богатый кислородом, насыщенным электричеством, наделённым такими живительными свойствами, коих лишён кислород в обычном своём состоянии».

Откуда эту идею о кислороде, насыщенном электричеством, почерпнул знаменитый француз. Откуда?! Да, он пристально следил за опытами учёных, их высказываниями и все сведения заносил в специальную картотеку – огромное хранилище всевозможных идей, догадок, удачных и неудачных опытов, взлётов фантазии и намёков, которым некогда суждено будет, может быть, развиться в научные дисциплины. Огромная картотека Жюля Верна славилась по всему миру. Не потому ли на сегодняшний день из всех фантастов Жюль Верн – самый реализованный?!

Застрявший в юном мозгу вопрос о жюльверновском наэлектризованном кислороде неожиданно всплыл летом 1915 года в Петрограде, куда Александр приехал по делам учёбы.

Остановился он у мужа своей тётушки, Афанасия Семёновича Соловьёва, доктора медицины, главного врача Путиловского завода.

Он-то и подкинул пытливому племяннику вопросик от своего друга И. И. Кияницина.

Оказывается, если пропустить воздух через слой ваты толщиной не менее двадцати четырех сантиметров, то все животные в нём погибнут… Чудеса… Что теряется на вате и не доходит до животных?!

Хитрый доктор и дорожку указал: харьковский-де гигиенист Скворцов и одесский физик Пильчиков считают, дескать, что заряды атмосферного электричества застревают на вате, и животные гибнут вследствие их отсутствия. Кислород, якобы, потеряв электричество, перестаёт действовать как окислитель…

«Вот тебе, Шура, проблема на добрый десяток лет… Займись-ка ею. Ведь это дьявольски интересно. По-видимому, в этой области лежит большое научное открытие…»

Печатные анналы Калуги вопроса не прояснили, учёные авторитеты спасовали…

К Константину Эдуардовичу…

«Коровинская улица была одной из самых захудалых улиц Калуги. Она лежала далеко от центра города и была крайне неудобной для передвижения осенью, зимой и весной, ибо шла по самой круче высокого гористого берега Оки.

Дом Циолковского был самым крайним на Коровинской улице и был выстроен как раз в том месте, где гора кончается и переходит в ровное место, по которому и течёт Ока. Ходить по этой улице в дождь и особенно в гололедицу было делом весьма трудным. Улица была немощёной, с канавами по самой середине, с рытвинами и буераками, прорытыми весенними дождевыми потоками. Это мешало ездить по ней не только в рессорном экипаже, но и в телеге: здесь легко можно было сломать рессоры, ось у телеги или спицы у колеса.

По этой улице предпочтительно было только ходить пешком, да и то глядя в оба, как бы не сломать себе ногу. О том, что когда-то с телегой действительно произошла авария, свидетельствовало сломанное колесо, долгое время лежавшее в канаве посередине улицы. Тут же был вырыт глубокий колодец, обслуживающий жителей нижнего отрезка улицы.

Если зимой Коровинская улица представляла собой снежную гору, по которой даже самые отважные мальчишки вряд ли рисковали кататься на санках, то с наступлением весны картина резко менялась. По улице текли беспрерывные потоки мутной воды, направляющиеся сюда, как в сточную трубу, из лежащих выше улочек и переулков, из всех семидясети дворов, и несущие с собой разный мелкий хлам, сор и нечистоты, накопившиеся за шесть месяцев зимы.

Все эти грязные ручьи стремглав проносились мимо дома Циолковского и образовывали тут же, за домом, огромную лужу, которая иногда держалась до середины мая, пока земля не впитывала в себя влагу, и весеннее солнце не выпаривало её.