Эстер Кей - Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души

• Название: Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души
• Автор: Эстер Кей
• Жанр: Русское современное

В начале 90-х годов в мире наблюдалось интересное явление: люди открывали для себя Библию, изучали еврейские корни и истоки этой книги. Брали себе еврейские имена. Некоторые шли дальше: выезжали в Израиль на «посмотреть» и на «пожить». Я же еще и вышла замуж за раввина. Потом встал вопрос, как использовать свои знания выпускницы МГПУ, МГУ, других вузов, преподаватель оказалась внутри узкой конфессиональной тусовки (общины Цфата). Начала писать книги. Родила славных детей. Читайте…

---

– А почему, – робко спросила я, – все считают, что 1986-й?

Старички переглянулись.

– Это от рождения одного бедного еврейчика, от которого пошло христианство. Нейбох!

…Слишком много новых впечатлений для меня за один раз. Я ищу повод откланяться, опасаясь, что разговор о сватовстве возобновится. Обвожу взглядом пыльный зал с тусклой люстрой, узорчатым высоким потолком и бархатными покрывалами на шкафах и столах. Шестиугольные звезды, вышитые на покрывалах, говорят мне многое. В ушах у меня стоит: Эстер бас Голда, 5747 год, миньян – это десять евреев. А что такое ней-бох? Это, наверное, означает, что основатель христианства – не бог… Я выхожу на улицу, обычную советскую улицу. Пьяницы бродят возле рынка, машины хлещут грязь, автобусы набиты битком. Я еду в автобусе, а внутри меня – синагога.

Возвращаясь мыслями к теме еврейства, я еще некоторое время после того колебалась, заговорить ли об этом с мамой. И решила, что не буду травмировать ее и свою психику. Надо быть выше национального вопроса! В нашей стране все – советские люди. И родители – они просто родители, абсолютно не важно, какой они нации!

Ну, а кто же в таком случае я?

А я, скажем, интересующаяся еврейством. Читающая Шолом-Алейхема и очень не равнодушная к имени Эстер. Ничуть не похожая на еврейку, кудрявая светлокожая девушка, которая пока что в духовном плане точно пластилин: какой ее жизнь вылепит, такой она и будет.

…Я снова и снова пыталась убедить себя: какая разница, что у мамы еврейские корни?! Это никого не волнует! Это меня ни к чему не обязывает! В паспорте мне напишут русская – а значит, я вполне нормальная гражданка.

Брат и сестра были настолько старше меня и настолько уже заняты своими, взрослыми, проблемами, что к ним я с подобными вопросами не могла обратиться. Кроме того, у Вали в жизни все было так разумно, взвешенно, сухо-правильно, а у Вовы – буйно и пьяно, что мне и по более простым проблемам не удавалось найти общего языка ни с братом, ни с сестрой… Я для них как была, так и оставалась малышкой.

А папе вообще лучше не знать, что мама на самом деле не Галина, а Голда. Ведь мама (так я решила) наверняка тщательно скрывает от него (и от всех) свою неудачную национальность, иначе зачем бы Циклоп поведал мне о ней с такой злорадной ухмылкой… В альбоме с семейными фотографиями я отыскала снимок дедушки с маминой стороны, о котором я знала совсем немного: что он был ленинградец и что скончался в 26 лет от туберкулеза. На фотографии был изображен человек с чистым, кристально-прозрачным взглядом больших глаз, с прямым и тонким, как клинок, носом, с тонкими и правильными губами, с общим выражением интеллигентности и хрупкости во всем облике. Эта фотография и послужила толчком к разговору, который все же состоялся у меня с мамой.

– Мам, я совсем не знаю, какой он был, твой отец. Он был еврей, да? И бабушка Муся тоже? Мам, я давно хотела тебя спросить: ты что, действительно еврейка? Только не обижайся! Я просто твой паспорт однажды раскрыла, и…А что это за имя такое – Голда?

Мама как стояла со сковородкой (первый блин комом), так и осталась держать ее, шипящую маслом, в руке, покамест я плавно и тихо обосновывала свою просьбу. Нет, меня не дразнят никакие антисемиты. Нет, никто меня не обижал. Я просто спрашиваю. Понимаешь, просто? Я уже и в синагоге побывала. Что ты так вздрогнула? Я видела еврейские буквы! Они очень красивые. Мам, ну пожалуйста, перестань от меня скрывать!

Мама неловко перевернула скомканный блин. Потом послушно поведала мне про всех моих дедушек и бабушек и прочих родственников, только ни словом не упомянула ни про репрессированных Сталиным, ни про закопанных живьем в землю немцами. Все они, по ее словам, просто как-то так сами по себе тихо и мирно скончались от самых разных человеческих недугов. (Это, я поняла годы спустя, мама оберегала таким образом мою подростковую эмоциональную сферу, чтобы не заставлять меня вступать в конфликт с окружающей средой). А по поводу еврейских имен своих родителей мама просто пояснила, что, конечно, есть у евреев свои особые имена, но в наше время лучше пользоваться именами общепринятыми, обыкновенными, не выпячивать своей национальности. К тому же, осторожно добавила она, евреев обычно считают богатыми и хитрыми, поэтому лучше всего вообще не открывать никому своей, пусть даже частичной, принадлежности к данной нации… А то, понимаешь, в университет могут не принять… Ну, не то чтобы совсем не принять, а… как бы это выразиться… не совсем охотно зачислить!

К концу этого разговора мама заметно устала от прикладываемых ею дипломатических усилий, и я решила больше ее не расспрашивать.

8. Подготовка к университету

Наступил долгожданный (казавшийся издали волшебным, как голубой зигзаг светозарной горы) рубеж – шестнадцать лет. В прошлое уходят увлечения детства: каток, велосипед, божки в храме. Через год – выпускные экзамены. Я усердно конспектирую учебники по истории СССР и компартии, штудирую грамматику русского, английского и немецкого языков, упражняюсь в написании сочинений на темы Горький – буревестник революции, Как закалялась сталь и тому подобное. Сосредоточение дается не легко, особенно если принять во внимание, что у моей сестры – пора волнений и любви, она уже шьет себе свадебное платье, а жених приносит ей то кассеты с ее любимой эстрадной музыкой, то распечатки по йоге, самосовершенствованию и отношениям полов… Я быстренько тайком приобщаюсь к этим сокровищам мировой культуры, после чтения у меня на многое раскрываются глаза, и я начинаю ощущать, что быть шестнадцатилетней девушкой в каком-то смысле… опасно.

Свадьба сестры совершается в ЗАГСе под благосклонными взглядами государственных служащих. Солидно ставятся росписи под брачным обязательством, и немноголюдная процессия движется к выходу из зала по ковровой дорожке. Я глупо ухмыляюсь – неужто это и вся процедура? Мне скучно от загсовой атмосферы и обидно за сестру, что она всего лишь выходит замуж, а не… скажем, увезена в дальние страны на корабле с алыми парусами.

Но оставим алые паруса. Надвигающиеся выпускные экзамены – немалая нагрузка на нервную систему. Все мысли переключаются на то, как бы успеть переписать, дополнить, выучиться, разобраться… Однако сдать выпускные экзамены – это еще не все, что требуется. Оказывается, чтобы поступить в университет на желанный факультет журналистики, надо после школы целый год проработать в газете в качестве внештатного корреспондента!

Обветшалый фасад советского строя к тому времени трижды сотрясен смертями престарелых вождей, и в нашей семье уже можно услышать анекдоты, которые бы раньше не прозвучали.

Особенно смел и инакомыслящ новый член нашей семьи – супруг моей сестры Вали. Он то и дело откалывает шуточки, окончательно подкашивающие мои социалистические воззрения. Однако программа школы и вузов по-прежнему застойная, и посему мои сочинения и конспекты носят весьма лицемерный характер.

Оценки выпускных экзаменов, в результате, прекрасные, и мама предлагает на семейное обсуждение идею, не отправить ли меня на учебу в Москву. У нее ведь там родная сестра, моя тетя Мила, что существенно облегчит мне пребывание одной в столь огромном городе. А поступить можно будет попытаться в университет имени Ломоносова, МГУ, и я сама приеду в Москву, подобно молодому талантливому провинциалу – Ломоносову!

…Но все это, конечно, лишь после того, как мною будет отработан целый год в редакции местной газеты Вечерний Ростов. Папе этот план нравится, а я и вовсе в восторге. Я получаю аттестат зрелости и немедленно отыскиваю редакцию, чтобы начать выполнять журналистские задания. Меня там принимают с удивлением (молодая, зеленая), но вскоре облекают доверием и посылают на пробу пера.

Там, в редакции, в прокуренных ее кабинетах и коридорах, я впервые вращаюсь в так называемой интеллектуальной среде, в атмосфере идей, пусть и не самых гениальных, но все же поднимающих человека на уровень творческого мышления.

Подражая окружающим, я начинаю покуривать сигареты в компании остроумных молодых журналистов, усваиваю себе легкость их суждений и свойственную представителям этой профессии нагловатость… От моего внимания не ускользнул тот факт, что те же люди, которые в кулуарах позволяли себе смелые и острые антисоветские высказывания, тщательно вытравляли все живое и талантливое из собственных газетных материалов. Газете полагалось выходить в свет безжизненной, штампованной, убогой и однообразной.

Поручения мне давали нехитрые – то спортсменку местную проинтервьюировать, то об ударных рабочих завода написать, то зарисовку о спектакле драмтеатра измыслить.

Лирику, какую я в эти сухие материалы привносила, обычно при редактировании вычеркивали, и под такой безликой заметкой даже не хотелось видеть свое имя. Только пару раз, когда я писала о своем любимом фигурном катании, у корректора не поднялась рука обрабатывать материал, и он прошел как был – полный сверкания льда, пышности театрального действа и драматизма чемпионских страстей.