Тимофей Юргелов - Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие. повесть

• Название: Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие. повесть
• Автор: Тимофей Юргелов
• Жанр: Русское современное

Повесть Юргелова награждена национальной детской литературной премией «Заветная мечта» 2009 года. Между тем она может быть интересна как детям, так и взрослым – всем, кто любит хорошую литературу. Кому-то – как полная драматизма история взросления на фоне застойных семидесятых, кому-то – как свидетельство о времени, которое иногда возвращается. Рабочий подзаголовок «Когда империя была большая» сейчас, в пору стремления ее снова расшириться, делает повесть не только интересной, но и актуальной.

---

– Там раньше дура одна жила – хорошо, что теперь вы переехали, – сказал белобрысый пацан, назвавшийся Санькой.

– А ты в какой класс пойдешь? – А кликан у тебя есть? У него Желтый, потому что он в детстве желтухой болел, а так тоже – Серый, Сергей. (Костя первое время путался, когда конопатого называли то Серым, то Желтым, не понимая о ком речь: то ли о Сером-Сером, то ли о Сером-Желтом.) А у нас пожар был, видишь: над окном стена черная. – А вы насовсем приехали?..

Костя попробовал отвечать, но понял, что это необязательно. Только он открывал рот, как его тут же перебивали – в душе таял импульс несказанных слов и легкая досада. Однако сильнее было удивление, как быстро все перевернулось: страх превратился в счастье, стук в висках – в яркий, размягчающий туман. Чужие странноватые лица казались ему давно знакомыми, даже симпатичными. И вот не прошло двух дней, как он перестал замечать оттопыренные уши Серого, противные веснушки Желтого, потливость и щеки толстяка Борьки..

Разложив на покрывале бутерброды, Анжела посмотрела поверх мальчиков, как если бы там было пустое место.

– Ира, иди ешь! – позвала она подругу, отправившуюся полоскать платье. В ее голосе слышны повелительные нотки – сразу видно, кто тут верховодит. Анжела как только не помыкает Иркой, а та этого даже не замечает. У Иры кривые зубы торчат изо рта, как у обезьянки. Анжела – избалованная, ладная девочка, у нее правильное, мягко очерченное лицо. Единственное, что портит ее, как кажется Косте, это родинка над верхней губой.

И когда мальчики собираются домой, они все еще сидят, согнув колесом спины, глядят вдаль и жуют. У обеих свисают вдоль щек мокрые волосы: у Иры – сосульками, у Анжелы множеством тонких змеек поверх пышной гривы. Сначала исчезают раскисшие бутерброды, затем девочки разрезают помидоры, солят и заедают остатками хлеба с вареньем. Анжела пытается просунуть в баночку ложку, но ложка туда не влезает. Ей приходится запрокидывать голову и лить варенье на язык, при этом сами собой сгибаются и разгибаются от усердия пальцы на скрещенных ногах.

– Вот дуры! – усмехается напоследок Санька.

Костя, не снимая с шеи ключа, открыл дверь и попал в красноватый мрак с вылетающими откуда-то зелеными пузырями, которые лопались с тонким писком, – вернее, с иллюзией писка – потом загорелись желтые предвечерние полосы на полу, и, как только глаза привыкли, неожиданно все предметы приобрели неправдоподобную отчетливость. Было очень тихо: слышно, как тикают часы. Заскрипела кровать, кто-то шарил под ней в поисках тапок. Он сбросил, закрутив в воздухе, один за другим босоножки и запыленными, с белым пояском вокруг ахиллова сухожилия, ногами прошел по прохладному полу в комнату.

– А вот и я! Что поесть? – повис на косяке Костя. Панцирная сетка издала нестройный аккорд, мать поднялась навстречу, но почему-то с тапкой в руке.

– Ты где шлялся, паршивец! – Шлепок получился унизительно звонким.

– Айй! Больно же! ─ Испуг и жгучая боль мгновенно выросли в лютую ненависть.

– Пять часов уже! Я тебе что говорила? во сколько быть дома?.. – И снова занесла свое оружие, но Костя увернулся и, потирая ушибленное плечо, заперся в ванной:

– Вот посиди там! – Щелкнул снаружи шпингалет. Он слышал, как хлопнулась на пол подошва и прошлепала одиноко на кухню. На обратном пути мама сказала:

– Сегодня ты наказан, будешь сидеть дома.

«Дура! Какая дура!» – шептал Костя, глотая слезы и холодную воду из крана. Тут взгляд его упал на пунцовый офорт, оставленный на коже резиновой подметкой.

– Все равно я уйду! – как-то дико, гадким голосом завопил он – и испугался собственного крика. За дверью не ответили.

Костя присел на край ванны, заткнул пальцем бегущую из крана воду – гусак приподнялся. Он отпустил – ударила сильная струя и тут же иссякла. Он повторил эксперимент несколько раз, это подействовало успокоительно.

Квартира еще не успела раствориться в привычке, все напоминало, что он здесь чужой. Тут вот гусак высокий и длинный, а в туалете унитаз тоже высокий и какой-то широченный – каждый раз боишься в него провалиться. Двери не скрипят и все закрываются, шпингалеты новой, невиданной конструкции. И всюду следы прежних жильцов: над раковиной не закрашенный квадрат и шурупы, на которых висело, по-видимому, зеркало; в комнатах на полу кружки от ножек, оставленные их мебелью; а главное – запах: к нему то и дело принюхиваешься.

О приходе бабушки возвестил резкий звонок – не звонок, а «трещок», как прозвал его Костя, потому что он больше трещал, чем звонил. Бабушка с порога стала ругать «пекло», «очереди» и «сердце». «Зачем же ты столько таскаешь?» – сказала мама. Потом бабушка что-то спросила – мама ответила. Костя разобрал свое имя, затаил дыхание. «Правильно, пускай посидит», – сказала бабушка. От разочарования он снова попробовал подергать дверную ручку, но услышал: «Не ломай дверь, а то и завтра гулять не пойдешь».

Как странно, думал Костя, час назад он и представить не мог, что ждет его дома – и вот уже знает… А неделю назад, когда они с бабушкой садились в вагон, он также не мог себе представить ни новый дом, ни друзей, ни город, в котором предстоит ему жить. И вот теперь это все известно, явственно, близко, а то наоборот ─ далеко, нереально, будто было во сне или в какой-то другой жизни…

Костя сидел на краю ванны и незаметно для себя забыл, что наказан, что играет струей воды, бегущей из крана, и что едва ли пойдет сегодня гулять на улицу.

I I

Так как бабушка боялась опоздать на поезд (мама улетела двумя неделями раньше на самолете), они приехали на вокзал часа за полтора до отправления (которое еще задерживалось) и потом долго томились в тихом вагоне, где все почему-то старались говорить шепотом. И вот, когда уже стало казаться, что поезд вообще не тронется, видневшийся за окном коридора вокзал медленно-медленно поплыл назад, а стоящий с их стороны состав поехал почему-то вперед. «Это мы едим – или стоим?» – послышались встревоженные голоса из соседнего купе. – «Поехали-поехали!» И Костя вместе с приливом бодрости испытал дурноту, вызванную нарушением законов движения. Вскоре, однако, порядок был восстановлен: их поезд обогнал, идущий в тупик, пустой состав – шарахнулся несколько раз на стрелке, перебрался задумчиво через реку, сосчитал дребезжащие переезды с неправдоподобно маленькими автомобилями и наконец вырвался из сюрреалистического бреда окраин.

Незадолго до отправления в их купе вошла женщина с двумя сумками и девочкой приблизительно его возраста. Сразу распространился запах аммиака и духов. Костя неотрывно смотрел в окно, но краем глаза мог видеть, как вертится голубое пятно напротив (девочка была в сарафане небесного цвета) и весь кипел из-за этой назойливости.

Его согнали со скамьи, чтобы составить в рундук чемоданы. Пришла проводница и спрятала их билеты в складной кошель с множеством кармашков. Получили сырое, серое белье, раскатали комковатые матрацы, достали кульки с едой – стук колес стал размереннее, тише, ─ и купе обрело вполне жилой вид.

Костя забрался на верхнюю полку, отвернулся к стене. Ему разрешили повернуться: мать девочки переоделась в пляжный хитон до пят. Вдруг она, как шапку, сняла рыжую копну волос с головы и принялась чесать ее щеткой. Бабушка спросила: «Не жарко летом в парике?» Женщина ответила, что нет, – и между ними завязался разговор о преимуществе париков над шиньонами. Чтобы не видеть девчонку и сквозящую через розоватый пух лысину ее матери, Костя отвернулся и стал снова смотреть в окно, но уже с верхней полки.

Под окном вдоль всего поезда шла желтая полоса, ниже мчалась серая лента насыпи, ─ как вспышки, появлялись и пропадали пикетные столбики, какие-то серебристые шкафы и кирпичные будки, необычно маленькие люди в оранжевых жилетах. Дальше летела залитая солнцем просека вся в искрах цветов и насекомых. За ней, подступая иногда к железной дороге, мчался по кругу, который никак не мог закончить, пронизанный лучами лес. Ближние к насыпи деревья неслись с головокружительной быстротой, и надо было смотреть в глубину, где они поворачивались не так скоро, словно находились около бегущей вровень с вагоном невидимой оси, – вокруг нее-то все и вращалось. Между лесом и поездом опускался изогнутый клинком сверкающий провод. Вдруг деревья расступались, и мимо проплывала райская поляна тысячелистников, из которых выглядывала голова лошади и кепки косцов. Или в самой чаще мелькала почерневшая избушка, таинственная и заманчивая.

Через час поезд прибыл на большую станцию. Костя не пошел гулять на перрон (потому что пошла девчонка), достал из сумки книгу, отвернулся к стене. Вагон опустел, бабушка и обе попутчицы вышли, не закрыв дверь. Он перевернулся на спину, облегченно вздохнул, засунул в нос палец – как вдруг снизу приблизилась чья-то белесая голова… «Она!» – вскочила на полку и заглядывает к нему в книгу. Костя сделал вид, что чешет под носом, сам же напрягся как струна. Девчонка бесцеремонно повернула книгу к себе, сначала шевелила губами, а потом прочитала по слогам: