Елена Ровенко - Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

• Название: Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон
• Автор: Елена Ровенко
• Жанр: Философия
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-89826-467-3

В книге исследуются рецепция и интерпретация базовых онтологических категорий – времени, пространства, материи – во французской философии и искусстве (музыка и живопись) рубежа XIX–XX веков. Выявляется соответствие двух картин мира, создаваемых каждой из этих областей человеческого духа. В орбиту изучения попадают наиболее примечательные фигуры, новации которых отражают кардинальный поворот в философском и художественном мышлении, прежде всего – с точки зрения трактовки важнейшей для миропонимания рубежа столетий категории времени. Философия Анри Бергсона, музыка Клода Дебюсси, фантазии Одилона Редона вступают на страницах книги в диалог, окрашенный в онтологические тона.

---

Надо заметить, что динамический, становящийся смысл не предполагает ни означаемого, ни означающего[455]. Ведь последние невозможны без детерминации, а значит, без вербальной фиксации некоторого смысла; и хотя в данном случае не исключена известная вибрация смысла, но амплитуда ее не слишком широка. Да и кардинальные семантические метаморфозы тут не предполагаются[456]. Динамический же смысл невербализуем – ведь он первичен по отношению к любым концептам, будучи укоренен в чистом опыте восприятия. Следовательно, этот динамический смысл поднимается над любыми определениями.

Динамический смысл инспирирован интуитивным проникновением в сущность бытия и дан в образе (поскольку, как мы уже знаем, образ у Бергсона «есть первая кристаллизация интуитивного знания»[457]). Итак, в противоположность концепту, становящийся смысл питается интуицией. Как это происходит, Бергсон предлагает представить на примере с поэмой и буквами. Нельзя из букв составить поэму, но если я знаю поэму, буквы сами встанут одна за другой, вовлеченные в поток развертывания смысла. Представляя смысл поэмы или воссоздавая ее вероятный смысл, «я даю себе… интуицию»[458]. И вот только после этого можно спуститься «к элементарным символам, которые и должны послужить… выражением»[459] интуиции. Используем теперь бергсоновский пример. В случае с поэмой у нас есть целостный смысл, который существует еще до вербализации[460]. Буквы («элементарные символы») могут иметь, следовательно, значение не сами по себе, а лишь в связи со смыслом целого и исходя из него: целостный смысл первичен. Если теперь вместо поэмы взять всю реальность как целое, то увидим, что буквы олицетворяют понятия, которые не имеют самодовлеющего смысла без исходного смысла, приобретенного интуитивно. Ясно, что с точки зрения аксиологии привычные понятия у Бергсона стоят на более низкой ступени в сравнении с образами – трансляторами целостного смысла[461]. Как буквы, так и понятия есть «частичные означения» смысла, а не его «реальные части»[462].

Необходимо отметить, что части и Бергсон, и Джеймс понимают не как осколки смысла, а как качественные его составляющие, причем составляющие нераздельные. Это части потока, где границы переливчаты и не более отчетливы, «чем граница между отдельными частями единого поля зрения»[463]. Установление отличий между частями и элементами имеет огромную значимость для Бергсона[464]. Философ дает несколько примеров. Если мы пытаемся выделить психологическое состояние из личности как целого, мы должны рассмотреть это целое «под известным, элементарным аспектом, которым специально заинтересовались и который позаботились отметить. Это – не часть, но элемент. Он получен не делением, но анализом»[465]. Вот, объясняет философ, башня парижского собора Нотр-Дам. Она «нераздельно связана со всем зданием, которое так же нераздельно связано с почвой, с окружающим, со всем Парижем и т. д. Нужно начать с того, что выделить ее…»[466]. Далее, художника, рисующего башню, не интересуют камни, «специальная группировка которых и дает ей ее форму»; художник «отмечает только силуэт башни»[467]. Такой рисунок башни и есть наглядное представление того, что Бергсон именует элементом: элемент – это репрезентация и следствие искусственно выбранной точки зрения на предмет и определенного способа представления предмета.

Способ этот состоит в том, что мы не обращаем внимания на взаимосвязь предмета с окружением и на внутреннюю организацию предмета. Вот эти-то характеристики отношения к реальности и присущи определению как элементу – элементу речи, репрезентирующему дробное представление о реальности как о совокупности замкнутых, не связанных друг с другом фрагментов. Философ прямо именует определения «элементами», «которыми пользовались для объяснений явлений природы»[468]: однако на деле имело место лишь жонглирование определениями, или «интеллектуальная химия». Применявшие ее «взвешивали, дозировали, сочетали понятия», такие как «низкое» и «высокое», «тяжелое» и «легкое», «сухое» и «влажное»[469]. Если мы, говорит Бергсон, сделаем множество набросков Парижа, мы не составим из них впечатление от Парижа, ибо это «не части целого, но отметки, сделанные с целого»[470].

Согласно Джеймсу, определить – значит ограничить: «Образование понятий есть отсечение и фиксирование; мы исключаем все, кроме того, что мы зафиксировали. Понятие подразумевает это-и-не-иное»[471]. Каждое из общих понятий всегда «остается тем, что оно есть»[472], «снимком, полученным с реальности, которая протекает»[473]. Такая смысловая замкнутость понятий, самих на себе, приводит к их статичности: поскольку смысл в данном случае определен как тождественный самому себе, постольку он не модулирует в другой смысл и не обогащается никакими привходящими оттенками. В этом – еще одно отличие качественных бергсоновских «простых представлений» от общих понятий: последние «остаются неподвижными в то время, как их рассматривают»[474].

Будучи статичными, понятия не в силах не только передать творческий характер жизни и бесконечное творение нового (как мы уже убедились), но они не в состоянии схватить даже сущность простейшего движения[475]. У. Джеймс передает эту особенность понятий очень живописно: «Мы живем вперед, мы постигаем задним числом, – сказал датский писатель[476], – а постигать жизнь посредством понятий значит остановить ее движение, разрезая ее как бы ножницами на куски и складывая их в наш логический гербарий»[477].

Вывод, сделанный Бергсоном в «Творческой эволюции», гласит: «…человеческий интеллект чувствует себя привольно, пока он имеет дело с неподвижными предметами, в частности, с твердыми телами, в которых наши действия находят себе точку опоры, а наш труд – свои орудия;…наши понятия сформировались по их образцу и наша логика есть, по преимуществу, логика твердых тел»[478]. Напротив, «конкретное узнается по тому, что оно есть сама изменчивость»[479], и вот на наших глазах конкретное понятие становится подвижным. Выражая становление, такие понятия являются самим становлением, выраженным в форме слова, насколько это возможно. Недаром Бергсон называет свои новые понятия «простыми представлениями»: они, в образном аспекте своей сущности, очень близки состояниям, чувствам, ощущениям. И как «не существует душевного состояния, как бы просто оно ни было, которое не менялось бы каждое мгновение»[480], так и среди бергсоновских понятий нет ни одного, выражающего неизменное и неизменного самого по себе. Так, знаменитый «жизненный порыв» – настолько же образ, насколько и новое, динамическое понятие.

Но поскольку конкретное есть изменчивое, реальное и, следовательно, переживаемое[481], чтобы адекватно применять бергсоновские конкретные понятия, нужно прочувствовать их. Именно эта особенность позволяет нам с такой убежденностью неоднократно экстраполировать свойства образов, данных в восприятии, на бергсоновские образы-понятия. Пусть Бергсон прямо заявляет, что интуиция (которая, как мы помним, выступает залогом появления качественных понятий) не есть чувство, а есть функция мышления, апеллирующая к духу[482], – это не отменяет следующего факта: можно мыслить Аристотелеву форму и даже кантовскую «вещь в себе», но понятия Бергсона требуют переживания.

Здесь вновь, в который уже раз, стоит обратить внимание на столь специфическую трактовку интуиции. Выводы о ее природе Бергсон дает во Второй части Введения к сборнику «Мысль и движущееся»; тут же он утверждает, что как чистая длительность, так и чистое изменение есть «нечто духовное или проникнутое духовностью», а следовательно, находится в ведении интуиции[483]. Но поскольку длительность и изменение присущи внутренней жизни[484], постольку она, стало быть, не чужда духовности. Иными словами, переживание образов-понятий и переживание длительности не есть чувство в смысле аффекта или ощущения, а есть познание духом самого себя[485]. В то же время не лишним будет заметить, что бергсоновское возражение против трактовки интуиции как чувства относится к 1922 году. Однако размышления, касающиеся формирования образов и чувства усилия, изложенные двадцатью годами ранее, несколько корректируют это возражение[486]. Анализируя бергсоновское учение об интуиции, исследователь замечает: «При сопоставлении с инстинктом она может обозначать проникновение – путем своего рода симпатии – в сущность вещей или „смутное чувство“ с сильным эмоциональным оттенком»[487].

Говоря о жизненном порыве и представляя этот образ, мы чувствуем, как вихрь становления увлекает и нас. Думая о длительности, мы ощущаем ее течение. Это и будет тот «внутренний опыт»[488], без которого Бергсон не мыслил себе познания. «Непосредственный опыт, еще не названный и не классифицированный, есть лишь „вот это“, что мы переживаем, – нечто, которое спрашивает: „что именно я такое?“»[489], – таково мнение Джеймса. В принципе все, что Джеймс говорит о чувственном опыте, вполне правомерно и для бергсоновского опыта, достигаемого интуицией. Вот почему образы материального мира, образы-посредники, наконец, качественные образы-понятия у Бергсона обретают практически идентичные характеристики, с той лишь разницей, что мера духовного в сравнении с материальным в них различна.