Елена Ровенко - Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

• Название: Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон
• Автор: Елена Ровенко
• Жанр: Философия
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-89826-467-3

В книге исследуются рецепция и интерпретация базовых онтологических категорий – времени, пространства, материи – во французской философии и искусстве (музыка и живопись) рубежа XIX–XX веков. Выявляется соответствие двух картин мира, создаваемых каждой из этих областей человеческого духа. В орбиту изучения попадают наиболее примечательные фигуры, новации которых отражают кардинальный поворот в философском и художественном мышлении, прежде всего – с точки зрения трактовки важнейшей для миропонимания рубежа столетий категории времени. Философия Анри Бергсона, музыка Клода Дебюсси, фантазии Одилона Редона вступают на страницах книги в диалог, окрашенный в онтологические тона.

---

Первое «почти» касается онтологического вопроса о том, может ли быть восприятие, имманентное материи, в полном смысле слова бессознательным. Напомним, что концепция Бергсона de facto монистична, хотя de jure наполнена дуалистическими построениями и оппозициями «дух – материя» в разных вариантах. Так вот, раз в материи, по Бергсону, все же есть сознание, то чистое восприятие не может быть совершенно бессознательным, а значит, и совершенно мгновенным[781]. Кроме того, в некоторых высказываниях философа понятие «бессознательное» принимает не отрицательное, а наполненное всецело позитивным смыслом звучание. «Бессознательное» – это, скажем так, не «то, что не обладает сознанием», а «то, что виртуально». Делёз, создавая приведенную выше интерпретацию, был весьма проницателен. «Правду говоря, ваше „я“ не в большей мере пребывает в вашем мозге, чем во внешнем объекте; оно – повсюду, где находится одно из его представлений, иными словами, оно виртуально (или бессознательно) пребывает во всем воспринимаемом, а актуально – во всем воспринятом»[782], – провозглашает Бергсон. Итак, материя бессознательна в том смысле, что сознание в ней виртуально; поэтому она, собственно говоря, не бессознательна, а почти бессознательна[783]. А значит, восприятие не моментально, а почти моментально. Это почти не имеет отношения к чистому восприятию, взятому в виртуальном плане, но без него немыслима реальность. Поэтому никакой элиминации сознания не происходит. А значит, реальное восприятие всегда сознательно, просто мера присутствия сознания в нем различна.

Но сам Бергсон говорит о том, что сознательное восприятие направлено изначально на практическое действие[784]. Отсюда второе «почти»: в реальности занавес между нами и природой, а также между нами и нашим сознанием можно сделать прозрачным и легким, но даже у художников (которые ближе всех к чистому восприятию) он сохраняется.

Напомню, что это мнение самого Бергсона[785]. Не имеет ли здесь места логический круг и превращение реальности в кантову «Ding-an-sich», против чего с помощью первичной интуиции (философской или эстетической) пытается бороться сам же Бергсон? Можно сказать, что ответ на этот подразумеваемый вопрос философ сформулировал в «Восприятии изменчивости»: «Только высшая интуиция (которую Кант называет „интеллектуальной“ интуицией), т. е. восприятие метафизической реальности, открыло бы возможность возникновения метафизической науки. Самый ясный результат кантовской Критики заключается в том, что она показала невозможность проникновения в потустороннее иначе, как путем видения, и что ценность всякой доктрины в этой области составляет только то, что дало ей восприятие. Возьмите это восприятие, разложите и составьте его вновь, ворочайте его по всем направлениям, подвергните самым утонченным операциям тончайшей интеллектуальной химии, вы никогда не извлечете из вашего горнила более того, что вы туда положили; сколько введено было вами туда непосредственного видения, столько вы там его и найдете; и рассуждение не подвинет вас ни на один шаг далее того, что вы восприняли сначала. Вот что вполне освещено Кантом, и в этом, по моему мнению, величайшая заслуга, какую Кант оказал спекулятивной философии. Он установил окончательно, что если метафизика возможна, то только усилием интуиции»[786]. Однако весь этот пышный дифирамб нужен Бергсону для указания на одно важное различие между собственной концепцией и концепцией Канта: «…доказавши, что одна интуиция способна дать нам метафизику, он прибавил: эта интуиция невозможна»[787].

По-видимому, в обычном состоянии занавес может лишь истончиться до неосязаемости, но не исчезнуть вовсе, – однако в минуты озарений он может рассеяться полностью. Этот вывод связан с рекомендацией Бергсона ввести в наше восприятие вещей для его углубления волю, которая, «расширяясь, расширяет наше видение (vision) вещей»[788]. Вспомним, что для возвращения от понятий и практических символов реальности к первичной интуиции (которая предполагает очищенное восприятие мира) нужно приложить волевое, мучительное усилие. Разве не имеем мы права с большой долей достоверности заключить, что такое обретение первичной интуиции с помощью воли позволяет достичь и незамутненного, действительно чистого восприятия, но уже не виртуального, не рассеянного в инертной материи в виде возможности, – а реального, имманентного творящему сознанию художника?

Третье «почти» относится к тем свойствам и качествам реальности, которые в состоянии постичь в чистом виде (то есть, с поправкой на первое «почти», практически в чистом виде) даже самые чуткие из людей. «…Если бы душа не соприкасалась ни одним из своих восприятий с действием, это была бы душа художника, какого еще не видел свет. Она преуспела бы во всех искусствах, или, вернее, она слила бы их всех в единое искусство. Она воспринимала бы все вещи в их первоначальной чистоте – формы, краски и звуки мира материального в такой же степени, в какой и движения внутренней жизни. Но это значило бы требовать от природы слишком многого»[789]. Итак, свойства реальности, подвластные подлинному постижению, избранны. Ограничение накладывается природным дарованием, или «природным чувством»[790], как его именует Бергсон. Итак, третье «почти» связано с тем, что «художник обыкновенно служит искусству одним из своих чувств, и только одним»[791], то есть только одно чувство освобождается всецело от практической направленности.

Все перечисленные «почти» приводят нас к немаловажному резюме. Будем различать «чистоту восприятия» (purete de la perception)[792] и чистое восприятие (la perception pure). Первая в пределе (но только в пределе!) реальна и актуальна (действенна), второе (также в пределе[793]) виртуально и пассивно. Первая имманентна эстетическому сознанию и первичной интуиции, проникающей в реальность; второе имманентно всей материи в первозданном виде, материи, ослабленное и рассеянное сознание которой имеет недостаточное напряжение для того, чтобы обладать интуицией (которая, как мы помним, требует напряженного усилия). Условимся, что искусство может нам содействовать в достижении чистоты восприятия, но о чистом восприятии будем впредь говорить с осторожностью.

§ 3. Различия гносеологических возможностей и онтологических качеств различных видов искусств

Посмотрим теперь, каким путем можно достигнуть поставленной цели с помощью разных видов искусства и какими возможностями в обретении подлинной чистоты восприятия обладают музыка, поэзия, драма, живопись.

В отношении степени достигнутой чистоты восприятия, как представляется, у Бергсона несколько различаются роли живописцев и художников слова. Романисты и поэты освещают солнечным светом все оттенки эмоций и мыслей, которые таились в глубинах человеческой личности, но были для нее невидимы. Пользуясь метафорой Бергсона, поэты словно бы проявляют «фотографическое изображение»[794]: иными словами, они активизируют то, что уже присутствует в человеке, в глубинах его души или подсознания. Живописцам же выпала честь не просто извлечь из тайников человеческой личности все накопленное ею самой, но подарить людям особенное видение реальности: «Великие живописцы – это люди, перед которыми открывается особенное видение вещей; оно сделалось или сделается видением всех людей»[795]. Конечно, рассуждает Бергсон, все, что показывает нам художник, было нами воспринято, равно как были нами испытаны все эмоции (хотя бы и «в зачаточном состоянии») и передуманы все мысли (хотя бы поверхностно), которые пытаются до нас донести писатели[796]. Но отличие в том, – добавлю от себя, – что в отношении изобразительных искусств имеет место, с одной стороны, выделение ярко индивидуализированного восприятия реальности из привычного нам «обесцвеченного видения», а с другой стороны, концентрация этого восприятия и подача его «квинтэссенции».

Вчитавшись повнимательнее в строки Бергсона, можно прийти к выводу, что в случае с поэтами речь идет об усилении мыслей и чувств, которыми мы обладаем в целостности, хоть и в ослабленной форме. А в случае с художниками Бергсон, в сущности, говорит о противоположном: о выделении из целостного, но обезличенного видения конкретного взгляда, который внезапно вспыхивает, подобно цветному лучу при расщеплении белого света[797]. Для поэтов задача – усилить ослабленное, для художников – собрать рассеянное. Оригинальное видение живописца «было для нас видение блестящее и рассеивающееся, затерянное в массе тех одинаково блестящих, одинаково рассеивающихся видений, которые, подобно „dissolving views“[798], незаметно сменяются одни другими в нашем повседневном опыте и составляют, благодаря их взаимной интерференции[799], то бледное и обесцвеченное видение, какое мы обыкновенно имеем от вещей. Художник его выделил; он так фиксировал его на полотне, что отныне мы не сможем не видеть в реальности того, что видит он сам»[800]. В конце концов, зрение – привилегированное чувство в сравнении с другими сенсорными способностями; не потому ли именно в искусстве живописцев наиболее ярко заметны соответствия философскому мировидению Бергсона?