Алексей Лельчук - Истории без географии

• Название: Истории без географии
• Автор: Алексей Лельчук
• Жанр: Короткие истории

Мы с Митькой летели над Альпами, не помню уже откуда и куда. Я сидел у окна, Митька у прохода. Земли не было видно, было только ровное, с густым начесом, серое поле облаков и торчащие из него пики самых высоких гор – черные куски земли, прорвавшиеся к небу. Я потянул Митьку за рукав: ― Глянь, отсюда видны только эти пики, и все. А что под ними – совершенно невозможно угадать. – Чево? – не понял он. – Пики, говорю, только видны, монбланы всякие. Но по ним никак не узнаешь, что там за география внизу, из чего они растут, – повторил я. – А надо узнавать? – переспросил Митька. – А надо узнавать? – передал я его вопрос альпийским вершинам. – Не надо, – ответили вершины, сверкнув на солнце черными иглами. – Бог с ней, с географией, – сказали вершины. – Просто собери все рассказы в одну книжку, в каком угодно порядке, и пусть читают. – Идёт, – сказал я, – так и сделаю. Так я и сделал.

---

Интересно наблюдать, как через пару дней общения в незнакомой толпе, как в кювете с проявителем, начинают проступать отдельные характеры, истории, личности. Становятся уже почти видны лица. Вдруг почти проявившееся лицо вытаскивают из кюветы и кладут на его место новый снимок, еще совершенно белый. И он тоже начинает медленно проявляться в разговорах, играх. А какие-то лица, которые залежались в кювете, уже проявились окончательно, всем видны.

Потом набрали автобус таких же, как я, и мы поехали. Ехали часа три. Сначала вокруг мелькали воинские части, развалины, аэродром, мастерские, опять развалины. Потом пошла голая пустыня с невысокими холмами. На некоторых холмах торчали антенны и пара домиков. Потом въехали в белёное КПП, сделали круг по части, вылезли из автобуса. В бане разделись, бросили свои вещи и больше никогда уже их не видели. Оказались в чёрном заплесневелом каземате. Получили три машинки для стрижки волос и указание побрить друг друга наголо. Я взялся за одну из машинок, получалось неплохо.

Помылись из чёрных кривых кранов холодной водой с хозяйственным мылом, получили х/б. Когда вышли бритые, в одинаковом х/б, на свет божий, выяснилось, что все незакреплённые черты лица новых почти товарищей почти совсем смылись ― опять все на одно лицо. Стали заново проявляться. Но уже в другом проявителе.

5.

Первый месяц мы провели в войсковом приёмнике. Сейчас я понимаю, что это был всего месяц, но за этот месяц прошла целая жизнь.

В роте сто двадцать человек. Четыре взвода по тридцать человек. Во взводе три отделения по десять человек. Все солдаты оказались русские. Все сержанты ― как я уже написал.

Подъём за сорок пять секунд. Можно успеть, если не надевать носков, не завязывать шнурки на ботинках, ремешок просунуть в петлю, застегнуть штаны на одну пуговицу, а х/б ― на две. Но не у всех это получается сразу. «Отбой!» ― сорок пять секунд, чтоб всё снять и влететь в койку. «Подъём!» ― «Отбой!» ― «Подъём!» На десятый раз этому научиваются все, кроме нескольких тормозов, которые сразу идут в наряд. Пять минут на умывание и уборку постелей. Можно успеть, если бежать в умывальник по очереди с двумя нижними койками, а застилать постель и шнуровать ботинки по очереди с соседом. Два торса не вмещаются в проход между койками, так что, пока один убирает свою постель, второй шнурует. Потом ― наоборот. Еще несколько человек не успели ― эти будут мести плац вместо политзанятий.

По лестнице вниз ― бегом. В колонну пóчтыре (по четыре) становись. Дерьмо-сержант щеголял изъятыми у кого-то из духов электронными часами с секундомером. Если мы не успевали за минуту, звучала команда «Рота, на центряке в шеренгу по три становись». Центряк ― это центральный проход в казарме, на втором этаже. Полетав по лестнице вверх-вниз, мы трогались к столовой. Три раза вокруг казармы с песней. Раз, раз, раз, два, три. Потом команда «делай раз». На «делай раз» вытянутая левая нога поднимается на уровень колена и ждёт команды «делай два». Ждать может долго. Минуту, две, пять. Дерьмо-сержант гарцует вокруг строя. Ноги тяжелеют и гнутся к песку. Дерьмо-сержант высматривает опустившиеся ноги вдоль рядов, подбегает, пинает, орёт. Жара. Ноги опять опускаются. Сержант опять подскакивает и пинает. Мимо марширует другая рота. Её сержант орёт что-то нашему. Потом проходит ещё одна рота, с русским сержантом, который орёт так, что мы можем понять:

– Эй, дерьмо, кончай их ебать, голодные останутся. Дёма тебе по уши вставит.

– А там Дёма? Бля-я-я! ― кричит наш сержант и оборачивается на роту. ― Делай два! В столовую бегом-арш. Вторую батарею обо-гнать.

На входе в столовую стоит начальник штаба майор Демчук ― щуплый чернявый шибздик в плечистом пиджаке и широченной фуражке. Он любит порядок. Приёмник опоздал на двадцать минут, теперь солдаты не успеют поесть и качество боевой подготовки понизится. Это неправильно, товарищ сержант. Вы меня поняли? Учтите это в дальнейшем. Вы занимались строевой подготовкой? Похвально, но надо этим заниматься после развода. Сержант весь горит: такой выволочки он давно не получал.

Еду мы получали по очереди с раздачи. Два куска хлеба, каша с куском сала, баланда с капустными волосами, чай-мочай и два кругляка масла размером с пятак. Сержанты брали несколько кусков хлеба, несколько кругляков и чай. Потом им в роту кухонный наряд приносил жареную картошку, которая должна была быть сварена в нашем супе, жареную рыбу или свинину, которую мы должны были есть на ужин, и сладости из наших посылок. Съев бутерброд и выпив чай, сержант командовал: «Рота, на выходе из столовой в колонну пóчтыре становись!» Мы успевали выхлебать баланду или проглотить кашу. И то, и другое съесть удавалось редко. Баланда была обжигающе горяча, так что пот с носа капал прямо в тарелку. Казахстан, лето, солнце вставало рано.

После обеда еще два круга по части с «делай раз» ― из-за Демчука.

Говорят, тем, у кого рост выше метр девяносто, положено две порции. При нашей системе это было бы бесполезно ― успеть бы съесть хоть одну. Но рост давал свои преимущества: самые высокие шагали первыми в колонне и первыми получали свою порцуху. Так что мне обычно удавалось съесть и суп, и кашу ― я был правофланговым в первой шеренге.

Кроме того, заявлять о недостатке еды молодым не полагалось. За просьбу положить добавку можно было потом в роте получить в зубы. Деды и блатные рубали втихомолку в каптерке и ходили сытые. Молодым полагалось «стойко переносить лишения и тяготы военной службы». «Что, ненарубываетесь, салабоны?» ― презрительно говорил сержант, проходя мимо группы молодых, жалующихся друг другу на дерьмовый обед.

Потом нас заново учили жить. Во-первых, ходить. Оказывается, первые восемнадцать лет мы все ходили неправильно. Нас учили тянуть носок, заносить ногу прямо, не сгибая в колене, идти в ногу с соседом, смотреть в затылок идущему впереди, не наступая ему при этом на пятки. Моя правофланговость и здесь меня выручала: я не должен был ни на кого равняться и никому не наступал на ноги. Вся рота равнялась на меня, а у меня хорошее чувство ритма, так что маршировали мы славно. Впрочем, при команде «делай раз» моя поникшая нога была у всех на виду.

Во-вторых, нас учили новой гигиене. Бельё необязательно для человека. Можно месяц ходить по жаре в одном и том же х/б, пришивая каждый вечер к нему воротничок чистой стороной. Носки менять и стирать с мылом тоже необязательно. Можно месяц ходить в одних носках, прополаскивая их вечером в холодной воде. Можно чистить унитазы безопасной бритвой ― не нужно никаких моющих средств. Можно мыть полы без швабры, но об этом впереди.

Потом, зимой, мы научились и новому отношению с холодом. Оказывается, можно стоять на плацу в двадцатиградусный мороз в тоненьком шарфике, на два пальца выступающем над воротом суконной шинели, под которой только х/б и бельё. Оказывается, можно ходить по еле тёплой казарме в пластиковых тапочках без носков. Оказывается, можно мыться в бане холодной водой и после этого выходить на мороз с мокрой головой. И самое интересное ― оказывается, именно так можно прожить целый год, ни разу не заболев ни гриппом, ни насморком.

Учили ли нас стрелять в войсковом приёмнике? Нет, не учили. Мы занимались сборкой-разборкой автомата Калашникова и один раз ходили за горку на стрельбы вместе со всей частью. Каждому дали по три патрона. Мы их честно выстрелили. После этого оружие в мои руки не попадало.

6.

В 1998 году я занимался историей Катастрофы европейского еврейства во Вторую мировую войну. Весь мир знает о том, какие страдания пришлось пережить евреям в Европе в довоенное время и в концлагерях. Нашлось достаточно свидетельств и обвинителей. Но разговаривая лично со стариками, пережившими Катастрофу, мы поражались двум вещам. Во-первых, тому, что среди них было много и таких, которые относились к своим былым страданиям вполне равнодушно, не испытывая ни горя, ни обиды: как к тяжёлой болезни, которую им удалось превозмочь. Горевали по погибшим родственникам, но не по себе. Во-вторых, что при этом они молчали пятьдесят лет. Почему?

С моего дембеля прошло двенадцать лет. Я брался за эту повесть несколько раз, подступался и так, и эдак, но, написав пару страниц, всегда останавливался. Мне не было стыдно, мне не было страшно или больно. Я не чувствовал обиды на своих дедов, офицеров, министра обороны. Я мог бы рассказать всё любому, кто меня бы об этом спросил. Но спрашивали редко. А сам я рассказать всё по порядку так и не собрался. Почему?

Вероятно, потому же: если закона против зла нет, то зачем об этом сообщать окружающим? Пока они этого не знают, они стараются жить и живут стараясь, так что можно к ним присоединиться. Ведь мне тоже надо жить. А жить можно только веря, что закон против зла есть, пусть даже это всего лишь постоянные безнадёжные усилия по творению добра.

После армии мне часто везло в жизни, так что в конце концов я уверился, что и против добра закона тоже нет. Всегда может неожиданно повезти, и самые подлые люди иногда делают что-нибудь хорошее. Значит, закона вообще никакого нет ― такой из этого следует вывод. Как же тогда мы живём? Этот вопрос был бы уместен в устах философа-атеиста, но ведь я за последние годы увидел, наконец, Божий Промысел в каждой вещи. Верующий человек, утверждающий, что в мире нет закона ― не нонсенс ли?