Алексей Лельчук - Истории без географии

• Название: Истории без географии
• Автор: Алексей Лельчук
• Жанр: Короткие истории

Мы с Митькой летели над Альпами, не помню уже откуда и куда. Я сидел у окна, Митька у прохода. Земли не было видно, было только ровное, с густым начесом, серое поле облаков и торчащие из него пики самых высоких гор – черные куски земли, прорвавшиеся к небу. Я потянул Митьку за рукав: ― Глянь, отсюда видны только эти пики, и все. А что под ними – совершенно невозможно угадать. – Чево? – не понял он. – Пики, говорю, только видны, монбланы всякие. Но по ним никак не узнаешь, что там за география внизу, из чего они растут, – повторил я. – А надо узнавать? – переспросил Митька. – А надо узнавать? – передал я его вопрос альпийским вершинам. – Не надо, – ответили вершины, сверкнув на солнце черными иглами. – Бог с ней, с географией, – сказали вершины. – Просто собери все рассказы в одну книжку, в каком угодно порядке, и пусть читают. – Идёт, – сказал я, – так и сделаю. Так я и сделал.

---

Все имена, которые я тут упоминаю, ― подлинные. Я не стал их изменять по той самой причине, по которой обычно это делают. Я не хочу случайно обидеть невиновных и ничего не имею против того, что виновные на меня обидятся. Все мы были в здравом уме и ясной памяти, когда совершали друг по отношению к другу подлости и благородные поступки, все наши дела записаны в большой книге жизни, и скрывать их было бы самообманом. Я сам не совершал подлостей в армии, как не делали этого Устик, Димка Крышня, Саша Качур, Серёга Куликов, прапорщик Москов, Гриша Горин, ещё один Гриша, сержант, чью фамилию я забыл, и многие другие, чьи имена и фамилии я, к сожалению, тоже забыл. И многие, наверно, так и не совершили бы их, останься мы в армии на второй год. Но в книге жизни записано также, что я и многие из перечисленных не совершали и благородных и мужественных поступков. Я не проломил голову табуреткой никому из дедов за приказы, унижающие моё достоинство, я послушно бегал, мыл, работал, не досыпал, не доедал. Я не помог никому из своих друзей избежать унижения, я не вступался, не возражал, не боролся. Я не выступал против преступного попустительства немцев ― офицеров. Я был совершенно растерян и подавлен на протяжении целого года и надеялся, что отделаюсь лишь зуботычинами и ночным мытьём полов. Мои надежды, в общем-то, оправдались.

У меня не было душевных сил ни противостоять давящей меня подлости, ни изменить тем немногим моральным принципам, которые усвоил в первые восемнадцать лет жизни. И ко второму году службы я понял, что я тоже один из провалившихся сквозь призыв, что Жук, Варкентин, Подгорный, мелкий Вовка и другие, чьи имена я забыл, уже успели сколотить свою компанию будущих дедов, и меня в этой компании нет. Так что досрочная горбачевская демобилизация была для меня действительно спасением. Я демобилизовался духом ― тем же, кем и призвался.

8.

Я не стал бы писать о демобилизации духа только ради того, чтоб сообщить, что на свете много подлецов. В этом не нужно никого убеждать. Но есть ещё одна государственная тайна, и, видимо, не только нашего государства.

Как-то зимой я стоял «на тумбочке» после отбоя. Функции дневального по роте трудно объяснить с точки зрения логики. Он должен стоять на небольшом постаменте у входа в роту между знаменем и тумбочкой с телефоном и ни за что не покидать своего поста. Он должен отвечать на телефонные звонки и в экстренном случае громко звать на помощь дежурного сержанта, который в это время кемарит где-нибудь в каптерке. Не только покинуть тумбочку, но даже присесть рядом на стул, и даже облокотиться о стену ни в коем случае нельзя. В общем, тумбочка ― это род пытки неподвижным стоянием.

И вот я стоял на тумбочке, рота улеглась спать, и Сашка-артист из секретного отдела вышел на центряк погулять.

– Ну-ка, Ляля, знаешь, сколько мне до приказа? Ну и ладно. Мало, Ляля, мало. Скоро домой, поступлю во ВГИК… Ты знаешь, что я поступаю во ВГИК? Я тебе не рассказывал? Так слушай.

Слушать на тумбочке не запрещается.

– Я знал с самого начала, что ВГИК ― это риск. Могу не поступить, и тогда лечу в армию. Родители говорили ― иди в Пед. Но мне нужен ВГИК, я актёр по натуре. Мне было всё равно, я думал, армия даёт человеку жизненный опыт, послужу два года и с новым, так сказать, жизненным опытом, буду поступать. Понюхаю, так сказать, пороху… Ведь настоящий актёр должен, к-хе, к-хе, знать ту, к-хе, к-хе, реальность! ― тот широкий жизненный горизонт, да-с, который ему предстоит играть.

– Артист, заткни ебало, ― раздался из казармы голос кого-то из дедов. ― Спать мешаешь.

– А что мы здесь имеем, Ляля? ― Сашка заговорил тише и сделал вполне театральный жест рукой, ― хуева туча дерьма-с. Как мы летали, когда были молодыми, как мы летали… Мы вас жалеем, вы тут, как в санатории, по сравнению с тем, что выделывали дембеля в прошлом году. Ну, Кузя, Сито и вся эта шарашка ― они, конечно, сволочи, они и на гражданке такими были и будут, но у нас есть несколько человек, которые не утратили, нет, ― Сашка встал в позу Сатина из «На дне», когда тот говорил фразу про человека, который звучит гордо, ― нет, они не утратили человеческого облика. Я, Серёга, Колька ― мы стараемся относиться к вам по-человечески. Ну а Гриша ― он просто святой.

– Я благодарю Бога! ― Сашка пал на колени и поцеловал ротное знамя, ― я благодарю Бога, что Дёма отправил меня в штаб, где я могу сидеть весь день и приходить сюда только к отбою, помыться, постираться. Ты видишь, это ― носки, я иду стирать их сам. Мне претит мысль, что моё бельё будет стирать кто-то другой, хоть это и полагается мне по статусу. Я не доверил бы тебе своих носков, Ляля, да, кроме того, мне тебя жалко. И вообще, обрати внимание, что все из нашего призыва стирают свои носки сами. А год назад нам приходилось стирать не только свои, да-с.

Через десять минут Сашка вернулся из умывальника с чистыми мокрыми носками в руке.

– Кстати, ты не видел мой альбом? Совершенно не хочется спать, а мне надо раскрасить страницу. Ах, чёрт, я же его отдал на узел. Кого бы послать?

По коридору проходит Серёга Вербицкий, мой шеф, и Сашка машет ему рукой:

– Эй, Верба, дорогой, пожалуйста, сгоняй на узел, принеси мне из коммутатора альбом. Что значит, ― сам сходи? Как ты разговариваешь со старшим по призыву? Ты не видишь, я постирал носки? Не пойду же я на узел в тапочках. Верба, блядь, ты доиграешься у меня. Я не могу послать Лялю, он на тумбочке. А если сюда Дёма заявится? Тогда найди мне молодого. Нет ― тогда иди сам.

Но Вербицкий не отвечает и направляется вглубь казармы. Тогда Сашка подбегает к нему и со всей силы бьёт в ухо.

– Ты ахуел, дед? ― оборачивается к нему Верба, ― иди подними с койки молодого.

– Они все на смене, ― отвечает Сашка и бьёт Вербу по другому уху. ― Хули ты выёбываешься, подонок?! Ты, блядь, вспомнишь у меня, как надо разговаривать со старшим по призыву!

Верба ― бурый фазан, он ставит Сашке подножку, они хватают друг друга за все что можно и валятся на пол.

Таких историй было много. В душевные минуты деды любили рассказать о том, как им надоело быть дедами, как им надоел этот порядок, как они хотят быть честными и добрыми. Как они скучают по любимой девушке, по любимым родителям, по любимому городу. Деды из студентов делились познаниями в любимых науках.

В душевные минуты офицеры делились примерно такими же чувствами. Даже майор Демчук. Многим из них вполне можно было верить. Многие из них на гражданке вправду были и будут честными и добрыми. Но… Но, по-видимому, в определённых обстоятельствах часть человеческой души временно демонтируется за ненадобностью, человеческий дух де-мобилизуется и уступает место другим частям сознания. Это нонсенс, но, тем не менее, ― факт.

1994-2001

04256

Когда я проснулся в первый раз, было еще темно.

«Хорошо, ― подумал я, ― раз проснулся сам, значит, выспался, а раз темно, значит можно поспать еще».

Тем более, что было лето, и светало рано. Сопоставив все факты, я почувствовал себя хорошо. Перевернулся на спину, поправил сползший бушлат под головой, полежал без особых мыслей минут пять и спокойно заснул дальше. Мне ничего не приснилось.

Затем рассвело. Я открыл глаза и первым делом убедился, что все равно еще очень рано, ― часы висели напротив меня на стене и показывали без четверти пять. Я выспался, наконец. Впервые за столько недель.

Оставалось примерно полчаса до того, как нужно будет браться за тряпку и ведро и мыть полы на узле. Я слез со стола, пихнул коленом дверь станции, прошел по коридору до лестницы вниз и спустился на первый этаж. Как минимум можно там сходить в туалет, но я надеялся на большее ― что прапорщик умотал куда-нибудь спозаранку и оставил входную дверь открытой.

Так оно и было ― дверь была не заперта и даже чуть-чуть приотворена. Похоже, он и вправду выскочил только на минутку. Я вышел из узла и прошел десяток метров в сторону степи.

Степь была на месте, как и всегда, вечная, спокойная, чуть дыбящаяся холмами, развалившаяся до горизонта голодная степь. Не украинская, нет ― Джесказганская пустыня, Бетпак-Дола, Голодная степь, в центральном Казахстане, в районе озера Балхаш.

В четырех километрах прямо по дороге видны были бараки свинофермы ― несколько плоских крыш фантастического почти никому недоступного армейского рая. За бараками начинался небольшой взгорок, закрывающий рыжую даль. Сама даль уходила чуть правее, на северо-восток, каменистой ржавой пустыней. Мы называли эту пустыню «битый кирпич». Земля красноватого оттенка, почти одни камни, небольшие, как гравий. Очень похоже на битый кирпич, до самого горизонта.

Слева никаких видов не располагалось, там стояла казарма стройбата. Невысокое корявое здание никакой архитектуры ограничивало нашу часть с севера. За моей спиной, между солдатской столовой и казармой второй батареи, торчал узел связи.

Я отошел еще несколько метров по дороге и остановился. Стройбат от этого заметно отодвинулся назад и влево, так что мне открылся большой кусок степи за вторым КПП. Точно такой же, как и тот, что был виден с узла. Холмы и битый кирпич.