Андрей Дорофеев - Игра больше, чем жизнь. Рассказы

• Название: Игра больше, чем жизнь. Рассказы
• Автор: Андрей Дорофеев
• Жанр: Русское современное

Дорогие друзья! Данные рассказы на разные темы частично были опубликованы в бумажных журналах или на интернет-порталах, где молодые писатели бьются за право печати, а частично не печатались нигде. Я буду рад, если вам понравятся эти удивительные зарисовки из жизни или фантастические очерки: они не были написан просто так, в каждом произведении своя мораль, выстраданная опытом и практикой. Никакие части данных рассказов не взяты из приватных бесед с другими людьми. Приятного прочтения!

---

– Всё равно уйду!.. В монастырь уйду!.. К социалистам в под… подполье!..

– Заверни-ка оглобли, – прорычал, заминая дочь и зажимая ей горло ладонью, Арманов, – уйдёшь ты отсюда, только в иное подполье. Думаешь, папаня глупый твой? Арманов Пётр Алексеич не лыком шит! В бумаге той не прописано о том, что замуж тебя нельзя выдать, тетеря!

Дочь с зажатыми ртом и горлом, скрючившаяся на полу, широко раскрытыми молящими глазами трепетно и безотрывно смотрела в отцовские, налитые кровью пополам с желчью…

– Ты что ж, коза скудоумная, думала, что если твой кобель картину за мильон вовсе не нарисует, то ты по бумаге на весь век в девках останешься? Венчание твоё перед Богом – через четыре седьмицы опосля дня нонешнего, и если осечка случится – несдобровать… Тебе несдобровать… И отродью Порфиркину несдобровать…

И сатанический хохот Арманова разнёсся по гулкой усадьбе, заставив Андрюшу нервно встрепенуться и вдруг уронить кисть…

Андрюша шёл, не разбирая пути, не видя троп, временами утопая по колено в болотинах, размазывая сукровицу по узорчатому граниту.

Вырывались горячечные вздохи, невидящие разутые зеницы смотрели вперед и в никуда, сухие губы шептали что-то, что никакому толмачу заморскому не разгадать.

Годами Андрюша, себя непомнящий, шёл, веками шёл, а оказалось – два дня толечки да две ночи.

Наконец, упал лицом бескровным в мягкий ягель, губы влагу впитали, начали ягоды дикие искать да поглощать ненасытно. Два часа лежал Андрюша, не поднимая главы, а потом заснул нездоровым сном человека, потерявшего бесконечно больше, чем его пустая нелепая батрачья жизнь.

Поначалу, как сказал отец родимый ему новость о помолвке грядущей, мелькнула мысль о ноже, тесаке, топоре, но захлестнуло – и не совладал бы Андрюша уже с леденящей смертоносной сталью. Не закричал – только ринулся сломя голову в кабинет Арманова. А там – егерь стоит по форме. Взял он он Андрюшку за грудки, как котёнка, и сказал – ласково, но твёрдо:

– А не велено пущать тебя к барину, друг ситный.

Опустил на пол и погрустнел, снял с кожаного пояса кинжал и поскрёб бороду.

– Звиняй меня, старого. Но к Катерине Петровне тоже не ходи. Увёз её барин неведомо куда, в монастырь ли схоронить, к самому ли Гольцу на сторону германскую… Не ходи, милок.

Андрюша вышел сам не свой на парадное крыльцо усадьбы, ничего не видя, сам не в себе, руки дрожат – и пошёл. Прямо, прямо – не куда глаза глядят, а куда ноги ведут. Шёл – а сам словно дремал крепко, не помышляя проснуться…

Очнулся на поляне, лицом измазан в помёте медвежьем, руки обцарапаны, ногти порушены, а какие не порушены – те черны как смоль. В волосах – хвоя осиновая. Не замёрз – благо лето было, месяц июнь зачинался. Вспомнилось вдруг – вот на такой же жаре немилосердной три года назад приезжала на площадь рыночную Катюша.

В трёх шагах под березой вольно расправил желтую шляпку молодой подгруздок. Андрюша с трудом встал на колени, подполз к нему на карачках, вырвал и жадно запихнул в потрескавшийся рот.

Хворь душевная не ахти сколько, но отошла. Андрюша встал, оглянулся. Вокруг шумел морским прибоем дикий лес, но Андрюше он был чем-то смутно знаком. Несколько образов промелькнуло во взъерошенной ещё памяти – и Андрюша вспомнил.

Сюда, за тридцать вёрст от города, брал Арманов его к себе в летнюю усадьбу, вон она виднеется среди ельника. Чёрт же принёс его сюда, в Казимировку!

Да, вот была она, усадьба, белый греческий портик, фронтон с дешёвой лепниной. Вот усадьба, а вот – Андрюша повернулся направо – и скала.

Давно-давно, когда и не упомнит никто, проходила по древней земле ледяная глыба – то ли земля ворочалась, то ли водяной на века приданое тащил. Высотой несколько вёрст, сказывают городские грамотеи верситетские, да можно ли уповать на них?

Шла глыба, землю царапала, камни корчевала немилосердно, а прошла – осталась земля гола как камень. Царапины те в речушки и овраги превратились, а скала та…

Долго дивились ей деды-старожилы. Что только не выдумали, а приехал городской с Москвы и всё поставил на места: была, говорит, скала ваша камнем лежачим, а таперича вывернул ледник её с корнем, да таки и не уронил.

Скала-то не мала – почитай, с десяток саженей наберется, и пять в ширину. Видом – как утюг портняжный, горбом с одной стороны, и плоская с другой.

А под скалою, как перст указующий, торчащий из земли-матушки, на вывернутом-то месте, озерцо теперь. Вроде и небольшое – а глубокое страсть. Ключи в нём бьют скрытые от глаз.

На купальскую ночь сходились на это озерцо парни да девки со всей округи. Святым оно почиталось. Девки плели венки из иван-да-марьи да травы богородской, ставили лучинку посреди, пускали в озерцо – кто счастливее будет?

Парни разжигали костры, ставили с отцами посреди них колеса зажжённые на шестах – старый обычай. Уходили с девками в леса ближние – говорили, иван-да марью искать, и никто не перечил им в эту ночь.

Бабки, охая от ломоты в боку, крапиву брали да на подставенник клали – дабы ведьмы злобные не проникли в домину, не нашептали недоброго да не увели лошадей.

И горели костры вокруг озерца, и плясали вокруг них, освящая Предтечу и Купалу, всю ночь напролёт.

А сейчас пред Андрюшей стояла скала – и духи купальские вошли в его разгорячённую голову, и захлестнуло его ненавистью и несправедливостью рода человеческого так, что чуть не закричал. Рванулся в усадьбу, распахнул дверь окорябанный, грязный, и просипел страшно выбежавшей в ужасе прачке:

– Краску мне…

Денницы вспыхивали и гасли, облака пролетали над головой птахами быстрыми, а скала стояла. Иногда, на краткий миг, ненависть оставляла Андрюшу, и видел он вдруг пустынный лес вокруг или сознавал, что ливни воды дождевой стекают с волос.

Но просветление уходило, перед внутренним взором вставало хохочущее лицо Арманова, и всё начиналось снова. В глазах Андрюшиных полыхало, застилало взор кровяною мглой, кулаки сжимались, ногти впивались в грязные ладони, из горла вырывался глухой хрип.

Руки окунались в краску, растирали, скребли, а губы безотчётно, в бреду, шептали никому:

– … В сажу чёрную, краску-пагубу, волью кровушки черна ворона… Дабы жгло огнем, лютой яростью…

– … В сурик пламенный я для уст его вылью красный цвет волчьей ягоды, дабы помнили те, кто слушает, как сладка в устах его жимолость…

И чертил на камне, оставлял краскою следы, и страшны они были.

Упал однажды с двухсаженной высоты, да так, что полтора часа битых лежал не в силах дёрнуться, перехватило дыхалку всю. На землю смотрел и думал – "с ветром и огнём не дружись, а с землёй дружись. Из земли-матушки вышел, землёю питался – в землю уйду. Прости нижайше, матушка, что оскорбил тебя – хотел красоты твои неземные земною краскою отразить… Прости и дай уйти мне с миром".

Но не пустила его земля-матушка – силы дала несметной, грудь вздыбила дыханием могучим и прошептала в ответ словами неслышимыми:

– Делай дело свое, человечек… Огонь силён, вода сильнее огня, земля сильнее воды, а человек сильнее земли…

Встал Андрюшка, отряхнулся – и полыхнуло в уме с новой силой.

Умбра жжёная на посох пошла – всё добро мирное выгнал из неё Андрюша, до краев напитал из души лютой подлостью. А небесный цвет, нежную лазурь, замешал с рыжей лисьей хитростью, что в нутре своём отыскать был силён…

Выжал досуха скверну всю, что мог – страхи, завидки подлые, ненависть нещадную. Выкинул всё в краску, а краску на камень наложил. Выложил личину всю свою Андрюша на гладкую тёсаную его поверхность – и ужаснулся тому, что сделал.

Свет проник в его израненное естество, и понял Андрюша, что вытек нездоровый гнев, вытек гноем, как из нарыва натёртого.

Отошёл, шатаясь, оглянулся на творение своё, прошептал "Богородица пресвятая…" и рухнул без чувств где стоял.

А тем временем Арманов Пётр Алексеич не спал, а мечту свою неизбывную в жизнь претворял. Как из горницы вышел, держа дочерь за косу, крикнул егерей, что в охрану ему выделены были, да приказал собрать коляску закрытую.

Затащил Катюшу, не дав на смену даже исподнего никакого, и повез её, апатичную уже от горя, в монастырь Агафьинский, коий масло ему сдавал на сбыт.

Отдал под присмотр на месяц, дабы не сделала девка с собою ничего, а там настоятельница добрая заточила её в келью, дала мягкую подушку деревянную да одеяло из воздуха чистого. А когда Катюша спросила смиренно водицы испить, ответила, что через истязания благие да очистит человече грешный душу свою.

Прошло три раза по семь дней, и начали к Катюше люди ходить, мерять меркою, платья павлиньи подносить на пробу. Меряла Катюша, да всё равно ей было.