Леонид Нестеров - Месяц Безумного Волка

• Название: Месяц Безумного Волка
• Автор: Леонид Нестеров
• Жанр: Поэзия

Драматург А. Володин называл автора «первым номером» (хотя сам автор считал себя третьим после Бродского и Высоцкого). Писатель В. Катаев сказал, что впервые встречает стихи, про которые не может понять – хороши они, плохи или гениальны. Композитор Г. Свиридов собирался написать вокальный цикл на венок сонетов из этой книги. Один белый стих отсюда занял призовое место на весьма престижном англо-ирландском конкурсе.

---

Г. М.

Черный дом на горе головой задевает луну,
а над ним и под ним бесноватые краски заката…
В этом доме когда-то я взвесил любовь и войну
и отсюда ушел по чужому приказу когда-то.

Полустанок, забытый на долгие те времена,
в кои ломом махал я и ел из казенной посуды,
все прошло, кроме жизни:
любовь, и печаль, и война, —
я вернулся к тебе,
как тогда возвращались повсюду.

Полустанок заброшенный, долго тебя я искал,
подвела меня память,
как будто дворняжка простая…
Протащи меня, время, по этим горячим пескам,
голоса паровозов,
как прежде, повсюду расставив!

Я вставал спозаранку и пни корчевал дотемна,
на ветру к бороде примерзали кора и сосульки,
а над домом проклятым все так же стояла луна,
и пиликала скрипка, и мухи шалели от скуки.

Я пройду мимо дома, ему ничего не сказав,
среди ночи возьмет меня
медленный-медленный поезд,
я случайным попутчикам
врежу три раза в «козла»
и на этом совсем успокоюсь.
***

М. А.

Отбыла ты в такие края,
улыбнувшись от уха да уха,
что, загадку давно не тая,
проживает поэма твоя,
как привычная птица и муха.

Твой целебный загадочный свет,
голубой, как зарница с Босфора,
словно сшитый не нами жилет,
облегающий твой силуэт,
позабыт и вернется нескоро.

Твой круиз из карниза в туман,
что достался тебе за бесплатно,
вспоминается, как балаган,
как готический пухлый роман,
что листаешь туда и обратно.

Равнодушно встречая восход,
постороннему зову внимая,
даже кошка к тебе не придет,
после ночи бессонной зевая,
словно слава твоя мировая.
***

Н. О.

Ты меня приняла полустанком,
которому нет двадцати,
где еще до сих пор не замылены
люди, и звезды, и кони,
приняла-поняла,
что возможно всю жизнь провести,
пролетая сквозь годы
в изысканном спальном вагоне.

Поняла… нет, не так —
стал доступен удел и удар
без оглядки сойти
и пуститься в решенье простое…
Что поделать,
вдвоем наша стая была хоть куда —
только не было мира,
куда ее можно пристроить.

А потом напоследок привиделась нам темнота,
что на волю просилась из нашего духа и тела,
как безглазый ребенок-двойняшка,
скулила внизу живота
и, как птица ночная,
с невидимым шумом взлетела.

Я слова не люблю —
их подделать легко и стереть —
сотворенные нами вторичные мелкие твари,
то ли дело на голову криво кастрюлю надеть,
и руками всплеснуть, и тебя по коленке ударить!
***

М. Б.

Одна талантливая поэтесса
придумала физика-недотепу,
который спросил, напирая на аллитерации:
– Как можем мы жить, если над каждым
висит более сорока тонн тротила?
За окном было пусто и холодно,
глухо было в кармане, пойти было некуда,
и я – ни за что ни про что
оказавшийся в эпицентре вопроса —
вдруг понял, как стосковался
по черному хлебу правды
среди поэтических анчоусов и выкрутасов.
А действительно, КАК?
И я, грешным делом, поверил
обратному процессу переработки бумаги
в древо познания добра и зла —
какие плоды звенели на его ветках?

Сначала мне доказали,
что трава прорастет все равно.
Экое утешение на старости лет.
Я – человек! Как бы мне не свихнуться
от этого счастья кузнечика!
Потом обстоятельно и подробно
(за это время можно было зачать человека
или спалить государство)
мне рассказали о бедных греческих узниках,
о Вечном Женском Начале
и Хранителе Времени,
болтающем с интонациями
жмеринского портного.
Чтение этой литературы,
злоупотребляющей заглавными буквами,
напомнило мне кормление
павловской собаки с фистулой в брюхе,
и я подумал, что право тревожить мир
заслуживают лишь те, кто могут его изменить.
Да, технократия, да!
Да, элита рабочего класса —
стеклодувы и операторы станций слежения,
программисты и наладчики гироскопов!
Благодаря вас, мы бредем по колено в навозе,
но благодаря вам наши авгиевы конюшни
будут решительно вычищены,
даже если потом придется начать все сначала —
с червяка!
Так мы живем.
Одни переламывают мир, как двухстволку,
другие в эту минуту спрашивают по радио,
возьмет ли человек в космос ветку сирени, —
более дурацкого вопроса я просто не знаю! —
до тех пор, пока им доступно не объяснят:
лучше не иметь слуха и голоса,
чем музыкально кричать «и-го-го!».
Поэт, ставящий больные вопросы
и отвечающий на них в манере
первого ученика,
подобен зубному врачу,
который говорит человечеству:
«У тебя болен зуб мудрости,
но я не буду лечить его —
пусть болит!»
***

А. П.

Под сердцем шевелится
осколок прежних лет:
красивая певица
поет, сходя на нет.

Маэстро на рояле
играет – как летит,
далекий от печали,
макушка – в конфетти.

Счастливый, он не знает —
не по его уму —
что руки простирает
певица не к нему.

Меня зовет певица —
живой воды глоток —
и праздник этот длится,
пока в розетке ток.
***

И. К.

Обретя неизбежность ухода,
с легким сердцем и песней в крови,
муравей в ожидании Года
собирает пожитки свои.

Что возьмет он? О чем пожалеет?
Кто ему будет брат? Кто жена?
От поэзии быстро жиреют,
за границей она не нужна.

Всяк кусок ему станет не главный,
и в рюкзак под затяжку ремней
не засунет он плач Ярославны
как иллюзию прожитых дней.

Впрочем, наши пристрастья и вкусы
за тебя не тобой решены…
Он идет, победитель дискуссий —
семисаженный Князь Тишины.
***

А. К.

Светофор чуть качался, как яблоко желт.
Я от женщины шел, я от женщины шел.
На углу – ну и ночь, не метель, а потоп! —
замерзал человек, распахнувший пальто.
Замерзал человек – то ли пьян, то ли глуп,
он стоял на углу и кричал на углу:
«Ты мне только пиши! Ты мне только пиши!»
А кругом – ни души, ни единой души.
Зеленели снега у закрытой пивной.
Он кричал, как корабль,
он кричал, как журавль, —
человек. Я его обошел стороной.
***

О. В.

Где птицы взлетают – я там ничего не хочу.
Где птицы садятся – примите меня в эту стаю!
Не бойтесь меня, я лицо свое отворочу,
секретов не выдам, увижу в толпе – не узнаю.

А что в голубом ты, так я тут совсем ни при чем,
скорее, в багровом мой путь без конца и начала,
И я на прощанье тебя не задену плечом,
чтоб с легкой душою и ты мне в ответ промолчала.
***

Б. П.

Зеленых человечков артель «Напрасный труд» —
то мне растопят печку, то мусор подметут.

То пропадают пятна на скатерти моей,
то прибежит обратно горячесть батарей.

Как будто на неделе даны мне семь суббот,
я в духе сплю и в теле, не ведая забот…

Но догорает свечка, и – путаясь в ночи —
зеленых человечков не вижу – хоть кричи!

Стою среди развалин магических щедрот,
вдвойне рационален, как Бойль и Мариотт.

Огромная, как туча, хотя на вид легка,
несделанного куча уже до потолка.

Тружусь как зверь. Не тает, а все растет она,
минут уж не хватает для отдыха и сна.

Не спи, не спи, художник, не предавайся сну,
как железнодорожник, что воет на луну.

Прогулки

***

Кузнечик стрекотал, и спелая малина
роняла в чащу красную слезу,
и купина еще была неопалима,
но бури глаз смотрел на суету внизу.

Внизу был я, подстриженный под ежик,
из пустоты нас кто-то изваял —
там были многие, и ты был тоже,
вас не уменьшится, когда исчезну я,

когда, проливши пиво по усам,
на интернете чуточку потренькав,
пройду я по Земле и Небесам,
где – в зеркале, а где – на четвереньках.
Оставлю вам два, может, три стиха —
про равенство бессмыслицы и смысла,
про зверя, говорящего «Ха-ха!»,
про шапку, что на дереве повисла.

Оставлю вам картину на стене —
игру теней и разноцветных пятен
с названием «Три женщины в огне»,
которую хотел купить Шемякин.
***

Обернувшись цыганом с медведем,
при когтях и седой бороде,
мы с тобой на телеге поедем
по земле, небесам и воде.

Мы с тобой – ты и я! – на скрипучей,
спотыкаясь – удел наш таков —
между радугой, Богом и тучей,
и приедем в Страну Дураков.

Замяучим, залаем собакой,
Дураков собирая в толпу,
завлекая их красной рубахой
и звериной морщиной на лбу.

И зачтется нам в плюс – тунеядцам —
рукотворная та благодать:
над тобой будут бабы смеяться,
надо мной мужики хохотать.

И споем мы с тобою, и спляшем
краковяк для усталых сердец,
и покажем и нашим и вашим,
как легка эта жизнь под конец.
***

В этом городе не было огнегривого льва,
и вола, что исполнен очей, я не встретил.
И высокие звезды виднелись едва
сквозь вечернюю дымку, их свет был несветел.

А прохожие были мелки и пусты,
словно полые куклы, гонимые ветром,
но щемило внутри от чужой красоты
необычного города, слышался в этом

там и здесь одинокий блуждающий звук
в обиходе привычного духа и тела —
это чья-то душа, выпадая из рук,
на асфальте, а может, граните звенела.

Много раз в ночь мою этот сон приплывал,
словно Пьяный Корабль в неземном переводе,
каждый раз я наутро с кровати вставал
с головою больной и слезами на морде.
***

Амфибрахия длинное тело
под колодой угрюмо лежит —
на осеннее мокрое дело
вышел Дождь-Мутный-Глаз-Вечный-Жид.

Спотыкаясь о наши могилы,
никогда не сбиваясь с ноги,
он идет – долгополый, унылый,
вездесущи его сапоги.

Он уйдет в никуда из природы,
по дороге роняя слезу,
и мы выползем из-под колоды,
чтоб на ужин словить стрекозу.
***

Воздавая должное Сократу,
чашу подносящему ко рту,
доверяю Юнгу, как солдату,
попадающему в муху на лету.

В тех краях, куда все полетим мы,
растеряв значительность свою,
бессознательный нас ждет, но коллективный
Бог, которого увидел Юнг.

В анекдоте, песне или байке
ты всегда среди живых живой —
архетип в засаленной фуфайке,
с общим сердцем, общей головой.

Все впервые сыграно и спето
до тебя, в предвечии времен,
и – какого ни возьми поэта,
не придуман он, а повторен.

Превратится уголь раскаленный
в головешку на исходе дня,
и в простор, не нами сотворенный,
я шагну, свободный от огня.
***

Облик Ярилы бледнеет в блинах —
ест его тело еврей и вайнах,
сикх, и особенно странен
в этой толпе христианин.

Я никогда никого не молю,
просто Ярилу с икрою люблю,
а ежели пусто в кармане —
с маслом, а лучше – в сметане.

После какого-то праздника, с болью в боках,
домой воротиться не мог я никак —
брел я по пыльной дороге
в рубище, мраке, изжоге.

И напоследок под утренний гул
Юнг с укоризной мне в ухо шепнул:
«Ты коллективного Бога
употребил слишком много».
***

Поле что-то хотело сказать,
проявить себя в солнечном блеске,
но пришлось ему лапы связать,
и очнулась душа в перелеске.
В пере-топтанном, пере-житом,
пере-думанном, пере-солённом,
где я воду носил решетом,
и лечился углем раскаленным,
и бродил – сам себе Бармалей —
одиночка среди одиночек,
а русалка с высоких ветвей
мне пропела про синий платочек.
…Этот сладкий медлительный яд —
близкий морок доступного рая,
где деревья на месте стоят,
не рождаясь и не умирая…
***

В чистом поле на дереве шапка висит,
собирая дождинки и ветер,
я сто раз проходил там от сих и до сих,

Конец ознакомительного фрагмента.