Ярослав Полуэктов - За гвоздями в Европу

• Название: За гвоздями в Европу
• Автор: Ярослав Полуэктов
• Жанр: Русское современное

Отправляя ретро-опус в печать, автор называет его «хрестоматией по графомании», то есть наглядным примером того, как не надо писать. Пара едких прескриптумов к произведению сочинены именно по этому поводу. Если искать аналогии в сфере музыки, то текст напоминает какофонию. «Приличные» литературные фрагменты соседствуют с вульгарной канцелярщиной. Приятным контрастом на фоне лукавого «хождения» выглядят живейшие диалоги персонажей. Искренностью и «гипернастоящестью» пронизана атмосфера.

---

Чехова, так же, как и большинство просвещённого русского мира, Чен, ну, конечно же, ценил выше всех остальных писателей, но только при Пушкине он этого ему никогда не скажет. Зачем обижать многодетного коллегу, которого, между прочим, должны грохнуть на днях. И чужих процентов ему тоже не надо.

Но всё равно Чену приятно. Слеза родственности, сама собой примазавшаяся к славе Чехова и Пушкина, засела в уголку правого ченовского глаза. Пушкин очередной раз поднял с полу платок, успев мимоходом задержаться взглядом под юбкой Лефтины, обтер его об штаны и протянул Чену Джу. То ли он чего—то не понимал, то ли так оно и есть, но он не заметил под короткой юбкой никаких дамских выкрутасов, кружевных подложек, да и сами панталончики вроде бы отсутствовали. Про стринги у нынешних дамочек ему никто не удосужился разъяснить.

Классик—гений, поэт—родоначальник и директор по производству литературных солянок обнялись; и выпили они для плавности беседы по пивку.

– Не такой уж куёвый напиток, – сказал осовременившийся на некоторый промежуток Пушкин – тот час же после осушения восьмого бокала.

Пиво сближает. Пиво расслабляет и вытягивает из людей правду внутренностей наравне со здоровьем всех поколений.

– Бэк энд ю эсэсэо26. Лучше бехеровки, – похвалился Чен Джу.

– Водка пользительней будет, – сказал огромный и ледящий Антон Павлович, при этом зорко поглядывая на Лефтинку. Потом придвинул голову к уху Пушкина: «Его телка? На каком месяце?»

– Сам об этом думаю. Понять покамест не могу. И зачем Вам это, для нового романа века? Как двадцатый век переёбся с девятнадцатым?

– Лефтинка, а принесите – ка нам вот тот экспериментальный образец, что мы в последний раз изготовили, – говорит Чен. – Это попробуйте. Ну и как? Это у нас народный напиток на основе перекипяченной солянки с верхним брожением и без катышков.

– Есть букет, – говорит Пушкин, попробовав пенку. – Но не хватает лука—порея.

– Шибает здорово, – вымолвил Чехов, только нюхнув издали. От запаха ченовского напитка закружило его голову. – Даже без порея хорошо. Буду. Хочу.

– С волками пить – по—русски выть. А порей – вон он отдельно, в тарелке, – объяснил коллегам новый принцип приготовления русской похлебки Чен Джу, и приготовился всплакнуть от умиления.

К правому глазу Чена, – как объясняет интересующимся критикам лечащий профилактик Антон Павлович Чехов, – подведен слишком чувствительный нерв. Левый глаз у него не то, чтобы не был солидарен с правым, но обладает меньшей чувствительностью. И поэтому известнейшая цитата Чена Джу «…левый глаз не дрогнул, а как—то подозрительно прищурился. Больше всего этот прищур походил на подмигивание, предназначенное для глаза правого. – Не слишком там задавайся, мол, не всё так очевидно, – словно говорил глаз левый» – это всецело может быть врачебной правдой.

– Называется феномен косоглазием. – Это исследователи.

– Хорошо хоть, что не куриной слепотой, – думает в ответ Чен Джу.

– Вполне имеет место быть наступление полной слепоты при таком стечении параллельных физиологий. Полный крах, понимаете! Писать надо проворно, пока тонки очки. Не скулить, резать матку. И только днём.

Словно услышав Чена, советует ему врач—доброжелатель и неловко прячет в карманчик скромное золотое пенсне с бриллиантовым винтиком на переломе, соединённое цепочкой с карманными по—швейцарски часами.

– А я вот с мужиками в экспедицию собрался, – промолвил Чен, притворившись на минутку Туземским. – Еду в Европу.

– Слышали, знаем, – говорит Антошка.

– Не собрался, а вознамерились, – поправляет его Саня Пушкин.

– А хотите, поехали с нами, – предлагает Чен обоим классикам.

– Не поехали, – я бы написал так: – «поедемте». – Скромно, но с уверенностью в голосе говорит Чехов. – Я бы, может, согласился, только мне завтра на Сахалин.

– Ну, ты, брат, даешь! – вскричал Туземский Кирьян Егорович – он же временный Чен Джу, или наоборот.

– И какой же у вас там теперь год? Поди, ещё «Мужиков» не начал? А как же свадьба на Эйфеле?

– Какое там «Мужиков», застрял на «Дуэли». Лаевский трудно дается, гад. После «Степи» всё кувырком. Все герои какие—то новые, малоизученные. Городскую природу не очень люблю. Договора нет, а всё чего—то лучшего ищу на одном месте. Не моего завода коленкор. Лучше б сверху придавили… Жалею своих излишне, линию предлагаю, а они как ужи выскальзывают и по бабам, и по бабам. Юбки, любовь, на жалость жмут—с, я им… А у вас—то в двадцать первом веке любовь—с есть? А почта—с?

Чен Джу: «Первого нет, а второе только для официальных бумаг. Натуральные подписи по интернету не перешлешь».

– …Как же без почты в любви, с—сударь? – удивляется Антон Павлович и ворчит. – Ну и культура—с. Во что превратили Россию! Мужики – они и есть… хоть президенты, хоть конюшенные. …Эх, директора, ити нашу мать—Россию! Эпистолярию загубили, а это, между прочим, начало всякой тренировки. И начинать надо с детства. Да, с детства—с! Потом будет уже поздно: чистота чувств исчезнет, запахов не будете ощущать и всё такое подобное, дас—с.

– Епть! – вскричал африканским голосом Александр Сергеевич, перебивая Чехову колени на подходе к мертвенно—туманному будущему эпистолярной литературы. – Дуэль, дуэль!

– Я не имею возможности стреляться, – перепугался Чехов. – У меня билет.

– Я бы тоже повременил, – с ещё большей осторожностью промолвил слегка осоловелый Туземский. Или то опять был Чен Джу?

Ноги бы оторвать тому, кто первым придумал технологию такой стремительной реинкарнации! И так всё запутано в нашем мире! Не хватало ещё такой разновидности висяков27.

– А я бы с удовольствием посмотрела, – встряла молчащая до поры Алефтинка. – Она ни разу не присутствовала при настоящей дуэли. Всё какими—то красочными капсулками пулялась.

– Опять встревает, – сердится Антон. – Почто вот неймется человеку? Хотя, баба – не человек, что с неё взять. Её назначение в теперешней Руси – мужиков от водки удерживать и сохранять им пол для возможности воспроизводства.

– Дура молодая. Всё от того. Скажи ей, что пояс шахидов это сейчас модно, тут же клюнет и побежит в магазин. Где же эта проклятая лавка? – подумал Чен Джу. – Взорвать бы её.

Теперь это был точно Чен Джу, по той простой причине, что в любовницах у Туземского имени Алевтина не было: «Ей лишь бы развлечься». – Мне тебя ещё сколько кормить – балду такую? – язвительно произнес Чен.

Он прощал её только за складные ножки, особенно в щиколотках. – Прощаю, так и быть, – воскликнул Чен.

– И за это спасибо. – Честно и безалаберно согласилась Лефтинка.

– Я не за то, – спокойно продолжал Пушкин, – вот вы дуэль, говорите. Да мне же завтра тоже с утра стреляться. Совсем забыл—с. Вы мне оба напомнили ОГПУ: на честную дуэль они не готовы, а как пошутковать с карабином по людишкам, так хлебом не корми! Хотя… в каком это злом веке было? Я этого не должен бы знать. Где у вас тут часы? (Компьютер показывал двадцать один час пятьдесят девять минут 2009 года) Пойду ужо, однако. Лошади—вот должны покушать. Трудный денёк завтра—с. Трудный, да.

– «Ужо, однако, лошадей» – насмехается умом Чен Джу. – Эх, классики, классики… ещё бы с ложечки лошадей—то ваших! Я бы в то упомянутое время ОГПУ за ваше «ужо»! К стенке бы инкриминировал. – Ну, прощайте, Александр, не до правописания вам, понимаю—с… Вы уж не сильно там. Не перестарайтесь. Бегите, если что, прыгайте вбок. Там есть такой овражек… Впрочем, нет, обрыв это у Миши Лермонтова. Этот тоже – романтик и стреляльщик по пустякам. За пару обидных слов готов бежать в тир.

– Вот у нас сейчас всё не так: усраться, да я б за падло с этим… стрелять меня – не перестрелять!

Но не стал дальше расстраивать Пушкина Ченджу. Затейливо и как то по—старорежимному добро он обнял Александра за плечи и вытолкнул многодетного самоубийцу за дверь.

Створка прищемила Александру край черного сюртука. Край треснул. Так с надорваным краем сюртук и попал в музей. А все думали: – результат после стрелялки – когда за карету зацепились, втаскивая едва теплящееся тело героя.

Тихо и невесело проходит оставшееся время.

– До чего оставшееся? – спрашивает дотошный Порфирий. Он всё это только что прочел.

За окном сценария сильно повечерело, что бы только не видеть противную морду этого вредного, доморощенного критика.

– Не может за сценарием вечереть, – говорит Порфирий, – в сценарии нет окна.

– Какой вредный этот Сергеич! Уменьшить на него страничную квоту.

Чехов, погрустив маленько над Сашкиной судьбой, выпросил ещё рюмку, хлобыснул её, с расстояния вытянутой руки плеснув в свой огромный рот, чмокнул Алефтину в оба запястья, стал снижаться к щиколоткам, но получив неожиданно ребром ладони по затылку, – прием самозащиты для подъездов, подсмотренный в телевизоре, – загрустил наподобие беззубой расчески, и стал сваливать до дому.