Ярослав Полуэктов - За гвоздями в Европу

• Название: За гвоздями в Европу
• Автор: Ярослав Полуэктов
• Жанр: Русское современное

Отправляя ретро-опус в печать, автор называет его «хрестоматией по графомании», то есть наглядным примером того, как не надо писать. Пара едких прескриптумов к произведению сочинены именно по этому поводу. Если искать аналогии в сфере музыки, то текст напоминает какофонию. «Приличные» литературные фрагменты соседствуют с вульгарной канцелярщиной. Приятным контрастом на фоне лукавого «хождения» выглядят живейшие диалоги персонажей. Искренностью и «гипернастоящестью» пронизана атмосфера.

---

– Какой вредный этот Сергеич! Уменьшить на него страничную квоту.

Чехов, погрустив маленько над Сашкиной судьбой, выпросил ещё рюмку, хлобыснул её, с расстояния вытянутой руки плеснув в свой огромный рот, чмокнул Алефтину в оба запястья, стал снижаться к щиколоткам, но получив неожиданно ребром ладони по затылку, – прием самозащиты для подъездов, подсмотренный в телевизоре, – загрустил наподобие беззубой расчески, и стал сваливать до дому.

Ему надо срочно грузить шмотьё для Сахалина: два чемодана одежды, кожаный саквояж с инструментарием и собрать дорожную библиотечку.

Многоточие.

***

Все ушли. Туземский—Чен учиняет разборку лефтинкиных полетов, расставив её поперек ковра и для сверки подпустив руку до округлившегося чуть—чуть животика.

– Третий месяц. Эть! Хорошо. Опс! Не опасно ли?

– А—а, – попискивает Лефтинка, – ну да, пока можно. А—ах. Но не шибко давите. И не на полную. Я скажу, когда хватит. Ой. Вот сейчас стоп. Теперь назад. Понятен арбуз? – спрашивает добрая Лефтинка.

– Что непонятного, – говорит Туземский—Чен, – полголовы в прорубь, а как вода закипит, то тут же назад. Хоть бы сапоги, что ли, сняла. Кто же купается в сапогах?

– Подарок, – с достоинством заявляет Лефтина.

– Сервиз – вот это подарок, а сапоги – так, обыденность, – в такт поскрипывающим носкам сапожек отвечает пыхтивый, но сбалансированный крест—накрест Кирьян Егорович Чен Джу.

Колечки из его трубки плавно ложатся вдоль слегка вспотевшего лефтинкиного позвоночника. Распре… нет, просто красное лицо Лефтинки повернуто к двери и почти слилось с японской обивкой, на которой умелой и славной Каринской28 рукой нарисован вишнёво—грушевый сад с тремя узкоглазыми тётками и с бамбуковыми тростьями в волосах. Тётки – все три японские сестры, свесились через перила горбатого мостика в Саду Скромного Сановника и, жуя прямо с веток немытые груши, плюются финиковыми косточками, целя в откормленных оранжево—золотых вуалехвосток, и в простых, без названия, но зато весьма в надрессированых юго—восточных рыбёх.

***

Хрясь, в аналитический отдел Анализатора, не стучась, входит следующий посетитель, внешне похожий на архитектора Кокошу Урьянова. Это щеголеватый, слегка полный, но приятный во всех фигуристых лицевых нервах и в прекрасных штанах на лямках Александр Иванович Куприн. Он будто бы не замечает странно шевелящуюся в коврах парочку и проходит сквозь неё как дымчатый призрак из параллельного мира. Он, как иной раз фокусник достает из кроликов цилиндр, резко вынул из носового платка тридцать пять процентов – всё в истертых до дыр бумажных купюрах царского времени. И поцеловал их. Видимо, навсегда прощаясь. Не так—то легко достаются рубли русскому писателю!

Туземский—Чен забеспокоился: «Почему не в долларах?»

Куприн, как—то не особо торопясь с выкладкой рублей на стол, сначала открыл выдвижной ящик стола, пошарил в нем, но ничего интересного не нашел, кроме перчатки герцогини Флор, оставленной ею прошлым летом на память. Потом как—то замедленно стал материализоваться и приглядываться к обновляющейся обстановке. Увидев господина Чена Джу с Алефтиной, засмущался как—то по старорежимному, огорченно бросил пачку на стол и отвернулся к окну. Держится за спинку кресла.

– Извините, не заметил, – только и вымолвил он.

Он как будто дрожал. Уши его, хоть и были пока дымно—прозрачны, запаздывая от общего процесса, но заметно покраснели.

Что—то не так в этих программах визуализации—материализации. Какую—то хрень подсунули Чену Джу за вполне неприличную сумму с семью нолями.

– Вы вообще—то по адресу? – спрашивает Чен материализующегося Куприна, поднимаясь с колен и отогнав согнувшуюся Лефтину ласковым шлепком по попке. Трусики остались лежать незамеченной веревочкой, окрутившей ножку кресла.

Куприн рухнул в кресло, придавив ногой стринги.

– Во всех Ваших книгах принято стучаться, – незлобным, но вполне справедливым голосом заметил Чен, и стряхнул с коленки раздавленную папиросу.

– Может, трусы вернете? – спросила Лефтина известного писателя.

Куприн не понял юмора, посмотрел кругом, а дальше продолжил сидеть как ни в чём ни бывало.

Куприна Чен Джу в последний раз читал лет тридцать—сорок назад, аж с самого детства, потому в гости не ждал, в лицо особо не помнил. Частые гости из классики (все гении, – и пошла глупейшая ревность, вполне совместимая с ненормативом) не на шутку его достали.

Навязчивые классики словно соревновались между собой – кто из них больше принесет на жертвенник Чена Джу. Не записываясь в очередь, они приходили и приходили в течение года или полутора чуть ли не каждый вечер, брали бесплатные уроки мата. И за бартер, иногда за зарплату совершали свои анализаторские действия.

– Лефтинка… уж не от этого ли она…? Или они тут из—за неё моими процентами смокчут. Выгоню суку, ежели дознаюсь. А обидчика призову… – думал он про каждого нового посетителя. – Уж, как пить дать, призову.

Чен Джу желал бы несколько другого расклада в литературе, побаивался чахоточных, хоть и сострадал им, но был чрезвычайно обеспокоен. Немного ревновал. – Зачастили, понимаешь. Я не заказывал… точку поставить… там клапан только в эту сторону (это про реинкарнацию) – подремонтировать, чтобы легче туда—сюда шмыгать, или закрыть его насовсем галочкой. Прыжки уже все эти надоели. Полутуземский очертенел. Бросить его что ли совсем? Лефтине сказать про… она это сумеет. Переправить её туда к этому, пусть мужичонок повеселится тоже. Сколько можно по порнухам шарить, когда столько живого тела кругом! Эх, Лефтина, мне бы годочков десять—двадцать сбросить… А я бы и к ним в командировку записался. Молодежь ихняя шустрая – не то что здесь. – Так он командовал себе и одновременно мечтал о возврате памятных и ушедших под сочный перегной лихих девяностых.

Но после каждого ухода гостя, Чен тут же забывал свои поручения, и история с непрошенными литературными аналитиками, приходящими с готовыми анализами, а также с набросками глав, за которые им полагались некоторые деньги, повторялась вновь и вновь.

– Множественность сходств – это уже диагноз. Может шизофрения. Не такая, жуть как закрученная у Ееина, – потоньше и прямее, но мало ли что. Там же ещё борода, наросты, резкие повороты, башка, яйца с чего трещат? В подушке закаменелые коконы шелкопрядов якобы для ума – убрать к черту. Мало чего китайцы насыплют. Хамелеоновы друзья. А уж не с гайморита ли башка? Нет, вчера только прополисом полоскал… или не прополисом. Чем тогда? Просил спрей, дали капли. Слабо и не шибает. В шестидесятых впукнешь нафтизину, глаза навылет, сопли в мозг, мозг наружу. Вот это была сила! Щас сплошной обман. Лекарство для младенчиков. Лишь бы не опасно – боятся все, и делают лекарства из гашеной извести. – Так думал Чен, одеваясь в неприлично красивую, яркокрасную лыжную куртку: на дворе мороз.

Потом он от порога, наспех, распрощался с Куприным.

– Алефтина, накорми и проводи гостя, – только и сказал он про ближайшую судьбу знаменитого писателя, щелкнув для порядка пальцами над головой. – Э—э—эх! Пока, пока, чики—чики, может перепих… може… увидимся вечерком, а?

Лефтина вплотную занялась спасением своих трусов. Для этого ей пришлось приподнять кресло за ножку. Куприн даже не пошевелился, вдавившись в кресло наполовину полуматериализованного, потому почти что ничего не весившего тела.

Ничего особенного не обещав Александру Иванычу, Чен натянул по привычной ошибке лефтинкину шапочку «Storm», потыкал пальцем в шарфике, заткнув все ветряные щели, шлепнул по карману, проверяя ключ, и, выйдя на прямой участок, помчал в магазин на Будапештскую перепроверяться с купринской писаниной.

Магазин, мало того, что был в кромешной тьме, оказался на последнем дне ремонта. Там вворачивали экономические ртутносодержащие лампы в виде аптекарской змеи.

– В зависимости от степени сходства определю ему гонорар, – так рассудил на следующий день честный и порядочный в этих делах Чен Джу.

Романы и повести Куприна в магазине «На Будапештской» были растолканы по тыще двухстам страницам одного тома.

– Тут, пожалуй, половина его творческого бытия распихана, – подумал Чен. А я за год по вечерам почти столько же накропал, не будучи на иностранных курортах. Это спортивное достижение ленивый графоман отнес на счет компьютерной техники.

– Вот, вся польза писателей, считай весь смысл его жизни, умещается в бумаге, страницах. Удобно и наглядно. Гениальная находка человечества. А вот как быть, к примеру, сантехнику? Как запомнить его жизнь и пользу, кроме рожденных с его помощью семерых детей по лавкам? Как запомнить все починенные приборы и все слова благодарности в его адрес? Как запомнить минуты удовольствия, доставленные его более живыми, чем обращение с разводным ключом, взаимодействиями с одинокими хозяйками ржавых батарей и текущих кранов? Никак! Писательство – более благородное занятие, простенькая бумажка с буковками на ней – более долгожительница, чем чугун. Лучше сохраняется, чем хрупкий, зато ископаемый фарфор.