Мишель Деза - Стихи и интервью

• Название: Стихи и интервью
• Автор: Мишель Деза
• Жанр: Публицистика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-98604-442-2

Сейчас мне 75 и душа, предчувствуя растворение во времени, пытается сделать порядок и накрыть стол до прихода Гостьи. Всю жизнь я писал математические статьи и книги; с 1973, на английском языке, так как эмигрировал (из Москвы в Париж). Пять из этих книг переведены на русский язык. Но в этой книжке собрана только моя ненаука на русском, т.е. стихи и интервью русско-эмигрантской прессе. Стихи я писал в 1959-1962, просто для себя, и бросил. В 1983 в Париже, под тёплым давлением «Синтаксиса» (Афоня), издал у них сборник «59–62». А в 2013–2014-м опубликовал «73–76» (так как частью по записям тех перво-эмигрантских лет) в «Новой Юности», и затем совсем новые поэмы «Путями времени» и «Brevitas» в «Семь иcкусств».

Интервью были (в 1991, 1995–96, 2001 и 2008–09 годах) замечательным людям: писателям Саше Гольдштейну и Ире Солганик, критику Лиле Панн и издателю Ире Врубель-Голубкиной.

[b]Мишель Деза, Париж, 2014[/b]

---

О, лизины лизинов! Материя требует сознания. Из каменного мешка вещи в себе доносится стук маленьких рук. Энергия требует объема, линия – ширины, тишина – оваций.

Чрезмерность точки укола создает религию.

Но подлая страсть к размножению. Мгновение взрывается, чтобы произвести другие. Причины обретают существование в республике последствий. Захлопнулась матка природы.

А все-таки ты прекрасна, возлюбленная моя, и очи твои голубиные.

* * *

Очень длинная и тонкая нить разматывается взмахами катушки над очень глубокой пропастью. Возможно, что нить острая и холодная. По-видимому, очень темно.

И вот нить падает и падает в бездну нарастающими кругами.

А на самом конце ее привязан человечек, готовый, без эволюции.

Он ползет вверх по ниточке к божественной КАТУШКЕ.

* * *

Гигантский шар катится по высоким иглам разной высоты.

Они укалывают шар. Вспыхивают звоночки, дрожат высокие, слишком частые звуки возбуждения, мерный хруст, потрескивание, проблески, ровный мертвый свет от безумной скорости, перебрасывание, истязание света в очень маленькой комнате.

* * *

Тонкий стерженек беспорядочно и очень быстро вонзается в среду и выскакивает опять, ощупывая ее жуткими пальцами слепой машины. Наконец, длинная игла возбуждения укалывает капсюль в клетке… Разливается бугристая жидкость, и чудовищно преображаясь, извиваясь в мелкой дрожи перенапряжения, клетка умирает на мгновенье. А вафельный шар возбуждения струится дальше, наступая тяжёлыми сапогами в теплые переулки нервов.

Потом, в маленьких фиордах, вафельные шарики лопаются, и шипящая прохладная кровь свободно стекает по контурам среды, оживляя раненые клетки и унося убитых.

И вот, потрескивая в репродукторах клеток, скользит упругая Живая Вода – информация. В мозгу еще теснее обступают меня хари непосредственных восприятий. Они сталкиваются и рассыпают искры конструкций.

* * *

Качнулась люстра-дирижер. День выползал из темных ножен.

* * *

Струи нарядных зрителей стекают с лестницы театра как керосин в воду.

* * *

Танец бумажки на костре.

* * *

Марсианин в форме тора, т. е. замкнутой змеи. По земле катится, по воде плывет как круг, в небе летит как диск. Сам себя отшвыривает от стенки.

* * *

Одна галактика пожирает другую. Беззвучно, как заслонки костров. Останавливаются легионы света и замыкаются спирали.

Ночные лучи вспарывают лезвия ножей.

* * *

Прожекторы ходят молча, прожекторы ходят ночью, как воры в чужой квартире.

* * *

Привет вам, фонари, остановившие ночную Орду.

* * *

Брызгой спрыгну с колес, грязью сойду с водой.

* * *

Упрямая лягушка напрыгала себе в молочном тумане крохотный архипелаг Масла. Нашла изомер, задержала бесконечное проваливание вниз.

А моя пуля стремится вырваться из. Неосторожность капли.

Не притормаживая, упасть быстрее притяжения к самому рациональному – Богу, чтобы разбить многие кувшины. Упасть мертвым жуком, произведя АВЗЗ в его мещанском сердце.

* * *

Скорпион. Самураи. Вселенная разбегается от меня и стекает в ведро, отскакивая от стенок. Убийство себя – вбить гвоздь в расползающееся, в очень ненадежное место Вселенной. Огонь. Сжаться в огне для прыжка в разные стороны.

* * *

АБСОЛЮТНАЯ ИДЕЯ был большой и спотыкался, увеча Землю.

Он проваливался в мягкие сиденья, и мысли вылетали из головы, как пробки из шампанского.

Он был один – никто его не видел, потому что никого не было.

И рассыпался он в мелкие брызги и хрустящее стекло.

И каждая пылинка зеркала отражала весь мир, каждая искринка стала тем, что есть человек. А он все разрушался, и видно стало, как непомерно он был богат. Теперь он бессилен, но видит все. Я тоже хочу рассыпаться на мудрую мелочь. И во мне перекрещиваются зеркала и мягкие провода врываются в темные пульты. Нельзя протиснуться в узкие ходы мозга.

* * *

Бросить в лестничную клетку одежду.

Спустить в мусоропровод часы и документы, отрубить люстру и далее в том же духе привести в порядок все свои дела.

Заткнуть все органы чувств дубовыми пробками. Найти в одном себе силы и стимулы. Слушать, как в глубине колбы падают снежинки, ощущать число поворотов и изменение углов.

* * *

Поднимаю ладонь, и из нее брызжут зеркала. Иду, тонкий, сексуальный и внимательный, как оса.

* * *

Выпрямлюсь и стану твердо – земля повернется вокруг моей оси, скручиваясь под ногами.

* * *

Освобождалось – вылетает сокол, выползает змея, разбегаются львы и мыши.

* * *

Часы стоят, по небу тихо ходит больная некрасивая луна.

* * *

До сих пор огромные полипы тихо переходят Океан.

* * *

Эта ночь энергична. Все курицы мира снесут завтра от нее по маленькой гранате.

Через двадцать – из железных яиц вылупятся желтенькие птенчики взрывов, маленькие шар-фюреры миллиметровой смерти.

* * *

Обрубим гигантские сосны – обольем их вершины серой.

Проведем сосною, как спичкой, по шершавой щеке Земли.

По дорогам, на которых миллионы лет ползают жуки.

Дороги – морщины ума на этом лице Земли.

* * *

Я – бутылка, выбросившаяся из поезда, живущая теперь нормальной лесной жизнью, мокрая и с жуками, как и подобает нам, бутылкам, от рождения.

* * *

Мегаломан, патетический и манерный, я опоздал стать трогательным. Мания преследования превратилась в манию реальности, в манию преследовать природу. в манию пожирания мира путем его познания. Так страх происхождения оплатил счет жизни. Первичного любопытства не хватило бы для этого безостановочного падения вперед и вверх.

Париж, 1970-е

О миниатюрах Михаила Деза

(предисловие к поэме «73–76»)

Жанр короткого эссе, афоризма в 20-м веке постепенно завоёвывал признание у русского читателя. «Опавшие листья» Розанова, «Записные книжки» Ильфа, «Ни дня без строчки» Олеши, «Крохотки» Солженицына, «Голос из хора» Синявского, «Соло на ундервуде» Довлатова, «Записные книжки» Венедикта Ерофеева, «Чередования» Владимира Гандельсмана, «Вид из себя» Валерия Черешни – вот наиболее заметные достижения жанра. Миниатюры Михаила Деза могут – и должны – занять законное место в этом ряду.

Его маленький сборник в 48 страниц, выпущенный в Париже супругами Синявскими, мне подарила Лиля Панн. Когда я начал читать его – с чем сравнить? Наверное, так: поднёс ко рту привычную стопку водки, опрокинул – и вдруг задохнулся от обжигающей струи чистого спирта.

«Люблю слова любовью чистой и запретной. Осязаю их как поверхности веществ неловкими пальцами. В молекулах слов мерцают как на запылённой лампе контуры иных предметов – совокупление контуров – точная наука шаманства. Пальцы трогают уголки губ и глаз. Не торгую словами, но не способен в одиночку есть блюдо из собственного мяса.»

«Познание – учёные ползут друг за другом по запаху.»

«Психоанализ – отыскивать в себе самом трепещущее дитя, чтобы раздавить его раз и навсегда.»

«Шоссе ночью. Жемчужные лампочки прокусывают воздух до жёлтой крови. Ночь зализывает укусы влажным языком. Как кошки перебегают дорогу чёрные автомобили. Проходят облака, как усталые воины после тяжёлой победы.»

Метафорическая насыщенность этих текстов чем-то напоминает насыщенность воздуха электричеством перед грозой. Кажется, что каждая миниатюра вот-вот может разразиться молнией стиха. Деза и начинал как поэт, но потом, по его собственному выражению, «что-то в нём стало проситься из воды на сушу… в кисло-сладкое беззаконие „реальной жизни“, приютившее Рембо…». Михаила Деза приютило царство математики, и о его достижениях в этом царстве можно подробно прочесть в его сайте http://www.liga. ens. fr/~deza/ или http://ru. wikipedia.org/wiki/Деза,_Мишель_Мари Его вебсайт представляет собой и электронный музей отсылок ко всему, что автору довелось полюбить в прожитой жизни: к любимым стихам и песням, полотнам и книгам, друзьям и родителям, фильмам и формулам, племянникам и внукам (числом тринадцать). Собственная жизнь как главное поэтическое произведение! В таком душевном настрое должен в какой-то мере гнездиться и страх (а вдруг провал!?), и дух захватывающие надежды.

Но в любом случае художественная яркость его новых миниатюр доставит радость чуткому читателю, умеющему ценить своеобразие и динамизм образной ткани.

Игорь Ефимов, Пенсильвания, 2013

73-76

Стать взрослым – невероятное расширение
возможностей поиграть.

* * *

Робинзон Большого Взрыва своей души.
«Реальность» выносит на берег людей и предметы,
черепки причин и ящики следствий.

* * *

Что есть душа существа?
Точка ли контроля в мозгу,
точка ли хрупкости в сердце?
Седалищный ли нерв, по запрету есть именно его?
Центр ли тяжести, плотности, ярости?
Потеря ли веса после смерти,
частота ли магической волны?
Отражение сверх-существа, эхо первого грома?
А, может, просто мечта её иметь.

* * *

Прислушаться…
и за шорохом мыслей и визгом эмоций
услышать далёко-внутренние тамтамы:
вздергивающую каденцию своей Первопричины,
всеопределяющий ритм пружины себя.

* * *

Не могу убить даже насекомое.
Не по морали, а по ужасу точного момента смерти.
Когда выплеснется жидкость сложно-белого цвета
(усредненный кофе-с-молоком Вселенной?),
освободится душа,
ища куда вселиться/отомстить,
или она начнет неудержимо расширяться
в цунами Большого Взрыва.

* * *

Убежать, как в детстве – прыжок в назад,
на рельсы с медленного Омск-Москва
из эвакуации —
как колобок рассыпаться.
Может, надеялся, что поймают, вернут,
ввернут в теплое жизневлагалище,
семью, сому, семя, племя.
Но никто даже не укусил.
И вот что-то замедляется – скорость, ускорение
или тоньше, более высокая их производная —
и медленно поворачиваю голову.
Или ветер с Океана уравнял прыжок.

* * *

Задолго до эмиграции из Москвы
я эмигрировал из большого и малого народов в
Науку-как-страну.
«Отечество нам Царское Село.»
Никогда не пожалел об этом,
и не только потому,
что здесь люди и порядки лучше.
Здесь лучше воздух, климат, почва,
вся физическая география,
и именно в этой земле лежат
все тысячи поколений моих предков.

* * *

Племена и их кучи, сплетённые в государства,
ведут себя как опасные подростки.
Можно, конечно, в них «только верить»…
А если нет, то ох как боязно прошныривать
между лапами этих неповоротливых
динозавров,
ожидая астероида-спасителя.
Впрочем, были и светлые минутки,
скажем, пещера Бломбос, Афины при Перикле,
Китай при поздней Чжоу, Самарканд при Улугбеке,
Флоренция при Лоренцо Великолепном.
Когда интеллигенцию
сдвигали с 3-его круга власти во 2-ой.
Когда, например, Аристотель, император знания,
учил Александра, императора пространства.
Но мне уже не увидеть такой минутки:
прочная ночь кругом.
Моя надежда-спаситель,
свеча во тьме – виртуальное племя,
заложники и прародители будущего:
читатели Википедии
и трогательные фанаты знания —
её анонимные авторы.

* * *

На стыках литосферных плит,
ревнивых орденов —
московских 60-ников, парижских intellos,
токийских edoko,
математики и еврейства —
свил я свое пугливое гнездо.
Защищаясь каждым от абсолютизма других.
Каждое из всеучений дает силу перетерпеть,
но только в обмен на верность.
Я должен и верен каждой из этих глыб сознания.
Все мои коктейли – из этих элементов.
Но прав, прав только ветер, tohu wa-bohu.

* * *

Хорошо обучить математике —
это вздыбить мозги для небесных прогулок,
корнями вверх,
почти без оглядки на цензуру правдоподобия.
Это и есть Гуляй-Поле, где решение задачи есть
только повод
перепоставить ее,
разве что круче взнуздав условия.

* * *

Души куются уже не семьями,
а ударами определяющих встреч/книг,
кометами сознания мастеров,
чеканящих личный рисунок смысла
как кратеры планеты или шрамы кашалота.
Мои отцы-основатели, имена-заклинания:
Волошин, Эредиа, Уитмен, Рильке,
Сервантес, Свифт, Кафка, Оруэлл,
По, Уэллс, Шекли, Дик, Лем;
Хайям, Руми, Сведенборг, Лурия,
Шолем, Жаботинский, Спиноза;
Паскаль, Ницше, Фрейд, Винникот,
Кеплер, Лейбниц, Вороной, Эрдёш;
Лоренцо Медичи, Леонардо да Винчи,
Диего Деза, Колумб, Альфред Уоллес.
Брызги с этих комет смешались во мне
в неповторимой пропорции.
Только в этом – моя единственность.

* * *

Когда я смог «писать», то оборвал почти сразу,
это помешало бы мне остаться честно – зверем —
сохранить гражданство в ледяном вихре явлений,
до их переработки пишущим.
Убежал от законной Поэзии
с красавицей-Наукой.
Заворожила неисправляемость реальной жизни.
Как у Лучо Фонтана: взрезами холста бритвой.

* * *

За нашим сознанием кроется бездна
неиспользованной мощи мозга.
Как не мог выпрямиться мой четвероногий предок
и не мог побывать в Токио мой прадед из черты
оседлости,
так и я не смогу разлиться в свое расширение.
Но были ли у них такие же желание/надежда/
уверенность
и боль/невозможность
вырваться на волю сверхсилы?
Были, но безотносительно к расширению,
как и сейчас у меня.
Вряд ли способность предчувствовать
усиливается с поколениями.

* * *

Литература и Философия —
две дивы универсальности,
китовые акулы, так легко въемлющие в себя все и
на любой шкале,
так почему же я не побежал/вцепился, когда они
подмигнули смазливому москвичонку – бохеру.
И жизнь прошла бы как цоканье шара
в зале серого кафеля,
между плоскостями/стенками,
в уверенности сегментов и
усталом презрении к диспозиции стенок.
Но (страхорожденное?) желание понимать,
в постоянных родовых муках
метаморфоза от до-понимания,
тропическое влечение к корню, имени,
матери каждого факта
оказались сильнее, чем обещание уюта души.
Предпочел брызги стекла
хрустальности его оцепенения.
Да, в реальной жизни – это жить на зоне,
с бандюжками нормы
(правда, я устроился в бараке науки, там – легче).
Но пронзительность фактов, сырой/белый звук
жизни
зовет, держит и тянет.

* * *

Самые острые факты сейчас в Биологии и Физике,
а не в поведении людей и людоведении.
Эта непримиримость фактов между собой,
несмотря на набрасываемые компромиссы/теории,
и есть моя Радость.
Быть рядовым ниндзя хаоса, под знаком Шивы.
Любовь к изначальности суверенных явлений,
переходящая, метастазирующая
в энциклопедизм.

* * *

Главные науки – Физика, Биология —
несутся вокруг Реальности, как
до них Богословие, в разнузданном вихре
само-законных парадигм,
хотя и методологически чопорны в каждой.
Новые парадигмы
рождаются по тем же причинам и процессам
как и с начала всего,
когда магма страстей гоминидов
остыла/осела в бесчисленности песчинок-слов.
Они рождаются по интуиции авторов,
но живут по логико-эмпирическим законам.
Научный метод:
сосредоточенность на достижимых деталях
и интуиция – срочная глобальная нуль-гипотеза —
идут от первичных задач:
пожирания и осознания опасности.
От этой растяжки между добычей и хищником
не уйдет и следующий Гоминид-премиум.
А что есть Вселенная – добыча или угроза?

* * *

Легионы воинов познания льются по планете,
как реки боевых муравьев, как слоновая саранча.
Ощетинившись методами, топча/пожирая
все непознанное.
Преобразуя явления
в плотную массу представлений,
а затем в вавилоны библиотек,
а затем в тиранозавров Больших Идеологий.
За полчищами экспериментаторов
(пушечное мясо теоретиков)
идут фаланги физиков
с длинными копьями-моделями,
среди них – холодный Ньютон в погоне:
за тайной кубита.
А я, несчастный янычар
в этой несущейся орде ученых,
Разделяю ли эту волю или просто наемник?
Да, но сомневаюсь:
в Науку можно только верить.
Ненависть как кратчайший путь к пониманию,
синтезу.
Как вирус-убийца, размышляя
(сменой поколений), «добреет»
(хотя бы для продления жизни/инфекционности
хозяина)
и, наконец, интегрируется в геном хозяина.
Как лихие пираты —
бактерии-эндопаразиты прокариотов —
превратились в ядра
или митохондрии их клеток.

* * *

Как японцы любят последние моменты,
предконцы, закаты,
Люблю предэрекции новых идей,
ощущение сфиры Кетер, где
воля съесть неотделима от той, громадной:
не быть съеденным.

* * *

Хищник не любопытен:
он сметает все, что видит, в роль еды.
Акула может проглотить ящик гвоздей,
детеныша, кусок самой себя.
Это мы, антилопы,
должны постоянно вслу-, всма-, внюхиваться
в неугадываемую смесь потенциальных опасности и радости.
Но перед шансом размножиться,
смягчается хищник и звереет антилопа.
Это ведь не личное дело и время.
Неудержимый феромон
и давление сзади от будущих поколений
разгоняют удивление.
Чисто-белое удивление,
трансверсальная этика любопытства.
По степени непознанности упорядочиваются
кусочки ткани целого.
Стимулы равны и суверенны.
А прыжок тигра – это расширение неживого пространства.
Его взгляд понимания пронизывает биомассу
и страхом одухотворяет ее.

* * *

Контакт c чем-то немыслимо громадным,
и не как в комфорте молитвы или телескопа,
а как в танце по-детски перед хищником
на неизбежно близком расстоянии.

* * *

Движения материков или пролёт нейтрино
не могут влиять на наши жизни.
Только сравнимость по размеру и времени
даёт явлению опасность/полезность для нас.
На площадке человекоподобия,
между безднами Большого и Малого
идёт эта пьеса – реквизит и мы.
Наблюдает ли нас воля из Несравнимости?
Несравнимое можно представить
букетами формул, моделей и слов,
даже «увидеть» в микро- и телескопах.
Вовлекаю его в пьесу, бездну дословия,
подвалы сознания, нашу причинную ткань.
Мой космополитизм явлений
не ради империи понимания,
а непрерывная эмиграция души,
в ужасе разбегания от исходной точки
к моменту разрыва периметра.

* * *

Приближение к границе
с Несравнимостью
звенит полувыходом
из человечества,
как в «зоне смерти»
от 8 км на Эвересте.
Но обаяние предела
есть даже и в слишком
длинном и медленном,
как в падении капель
битума (9 с 1927 года)
в опыте на сверхвязкость.

* * *

Дополнить идолопоклонство Уолта Уитмена
перед людьми
пафосом их отсутствия: в размере
(микро- и макромир),
во времени (до и долго после людей),
во всех измерениях розы ветров Возможного.

* * *

Высунуться из теремочка человекоподобия
в урчащее Без Нас,
выдержать свист Соловья и цвет его…
узнать-простить Вселенной её непознаваемость,
прилепиться к её расширению.
Ступить, трепеща, на Млечную Дорогу,
услышать эти только-снаружи
огненные звукознаки…
Но есть ли надежда перед лицом фактов,
спущенных с цепи их незамечания?

* * *

Поймать себя в ловушку некомпетентности
и бежать.
По главному измерению,
его скрытой вертикальности.
Он был гусеницей в тесноте Клипы Нога
(помпезности),
и вот, с болью слева, отклеиваются
еще влажные крылья – нежная душа Руах.

* * *

Цимцумы алеф и бет
на тропинке упоительного самоограничения:
от ига наслаждения к равенству
с его источником.

* * *

Высшая боль и сладость, это Akarat haRa
(осознание зла),
позволить себе этические решения,
по образу Его,
того, кто отделил свет от тьмы
на рассвете первого дня.

* * *

Бог прост как точка:
он не имеет ни частей, ни атрибутов —
только вихрь Имен.
Мудрецы оцарапали Его непостижимость
толкованиями,
голосованиями миньянов,
магическими постулированиями,
гематрией, темурой и прилипанием к Нему.
Они создали-таки трогательное знание о Нем,
Его привычках, параметрах, тенях.

* * *

Пусть я кусочек воли Творца, народа, угла,
прочих ревнивых чудовищ.
Пусть презренно мало-конечно
мое пространство-время.
Пусть унизительно раздет-распят
под всеми прожекторами пониманий,
разоблачен-приколот
всеми квантовыми наблюдателями.
Спрячусь в сверхмалое,
сожмусь до подпланковости
в пыли осколков стенок сосудов,
в менее чем точку и спасу мой Страх.
Зато этот последний периметр будет только мой.
И когда при финальной Нормализации
повезут во всех вагонах мира
(со стариками, детьми, давно умершими
и с задолго неродившимися)
в последний Освенцим – путем ли страданий,
путем ли добровольным,
притаюсь в глубине множественности
и меня ну и не заметят в помпезной глобальности
Суда. И уже неважно, кто я – пылинка ли, искорка
или сама беглянка Шехина.
Сохраню жемчужину первого Страха,
первоотделенности, Akarat haRa.
Ну а если Он хорош,
пусть встретит меня в моем бесконечно малом.
Безоружным и не всесильным,
стариком-создателем, готовым наладить наши
отношения.
Пусть откроет мне тайну Страха,
и это будет справедливо.

* * *

Заклиная, трепещу…
Но не перед Словом
и прочей утварью делёжки понимания.
А перед неокольцованной материей,
перед неповторимостью самих явлений,
пронизывающих, струями горящих анаконд,
скорлупу вторичных сущностей.
Извлечь исходное дрожащее ощущение
из чрева представления.
Трепещу… и получается Крик,
похожий на Слово.

Париж, 1970-е