Наум Вайман - Новая эра. Часть первая

• Название: Новая эра. Часть первая
• Автор: Наум Вайман
• Жанр: Биографии и Мемуары

Наум Вайман, известный писатель, поэт, журналист, переводчик и исследователь творчества Мандельштама, автор нашумевших книг «Ханаанские хроники» (ИНАПРЕСС, 2000), «Ямка, полная птичьих перьев» (НЛО, 2008), «Черное солнце Мандельштама» (Аграф, 2013), представляет третий том эпопеи «Ханаанские хроники» (второй том – «Щель обетованья» – был издан НЛО в 2013 году), интимный и интеллектуальный дневник за 2000—2001 год.

---

Как правило, мы отказываемся сейчас от поэтических книг. Но если мы с Вами сговоримся, то м.б. что-то получится.

С наилучшими пожеланиями

Ваш Николай Кононов

Николай!

Так что с нашими «мостами» (Гешарим)? Это я к тому, что Гринберг пока «теплый», но он быстро остывает. Впрочем, я прошу прощения, мое дело сторона.

А письмо Барашу вы мне послали «для ознакомления», или адрес перепутали?

Всегда Ваш

Наум

8.4.2000. От Л:

Я тоже подумала было о переводе книги, но он плохо читает по-русски, не чувствует… и плохо понимает. Как продвигаются дела с Dio? Когда читала записки, там, где «есть реальность и есть образ, который закладывается в память… сильное желание, закрепляющее за собой определенный образ, не соответствующий действительности, но идущий навстречу желанию, и есть вера», вспомнила Набокова – когда мы думаем, что начинаем все понимать, нам пора уходить из этого мира…

Да, работаю. Сегодня встречаюсь с Ароном Амиром, помнишь «Кешет»? Хочу себя на иврите.

Говорят Dio скопировал Грейвз в романе «Я Клавдий», возьму почитать.

От Ф:

А тебе твоя ирония и отстраненность принесли счастье? Я как раз вижу себя излишне отстраненной от жизни, и мне безумно хочется стать ее частью. Я напоминаю себе человека, судорожно вцепившегося в ветвь дерева, склонившегося над рекой, страшащегося отпустить «точку опоры» и поплыть… Прекратить попытки «контролировать ситуацию» и отдать себя воле волн. Страшно, но иначе остаемся на месте, причем ценой гигантских усилий. И это – отстраненность от течения жизни. Так что может быть отстраненность – от страха перед жизнью?

Если говорить точнее, то мне действительно не хватает отстраненности – от своих эмоций, страстей, я путаю себя с ними.

Кстати, в книге ты замечательно говоришь, что смысл – то, что преодолевает смерть. Но в нашей последней беседе ты сказал, что различие между нами в том, что ты считаешь, что смысла нет…

Противоречия здесь нет. Смыслы мы, хотим этого или нет, придумываем. А ты красивый «образ» придумала: подвешенного над жизнью… И я смотрю на жизнь со стороны, с берега, и в быстрое течение меня не заманишь. Я не люблю в нем барахтаться. Из страха? Скорее от брезгливости…

По дороге домой из Иерусалима заехали с женой на базу в Бейт Хорон, навестить Юваля. Он жадно ел арабскую булку с заатаром24, которою мы ему купили у Яфских ворот, и пиццу. На прощанье крепко обнял меня. Борода мягкая… А потом я у Синявского прочитал цитату из Розанова: «Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)». И не от страха за него болит, а просто… Хотя, конечно, боишься…

Бараш перекинул еще одно «упоминание», сказал, что он на меня «закладку» сделал, периодически что-то выскакивает.

Из «Эксклибриса».

Наум Вайман: по иисусовским местам c гарнитурой Лузурского

Наум Вайман. Ханаанские хроники. Роман в шести тетрадях. – СПб.: Инапресс, 2000, 414 с.

А ЭТА книжка набрана чудовищно мелкой гарнитурой Лузурского – читать ее практически невозможно. Особенно если учесть тот факт, что речь в ней идет о кромешных израильских пейзажах, где мается главный герой, записывая историю своей маяты в тетради. На израильских заставах, понятное дело, жарко, воспоминания, само собой, покоя не дают, а тема «Москвич на Земле Обетованной» оказывается на нынешний день абсолютно неактуальной – тем паче, если подаешь ее с лирической, а не с комической точки зрения. Хотя, говорят, эта книга наделала там много шума. Но, наверно, они там лучше знают, кто такая И., которую герой возил «по иисусовским местам». Только нам-то какое до этого дело?

Барашу: Насмешники, все б им поиздеваться над провинциальными. А шрифт действительно каверзный – имей в виду. Успеха тебе с Кононовым

А от вечера осталось дурное послевкусие.

От Л: и я хочу тебя на иврите тоже. Как прошла встреча с Амиром? Давай уже записки

9.4.2000. В «Апокалипсисе нашего времени» Розанова христианство смыкается с буддизмом: «Силушка – она грешна. Без „силушки“ – что поделаешь? И надо было выбирать или „дело“ или – безгрешность. Христос выбрал безгрешность. В том и смысл „искушения в пустыне“. „И дам тебе все царства мира“. Он – не взял. Но тогда как же он „спас мир“? Не-деланием. „Уходите и вы в пустыню“. … Ах, так вот где корень его».

«Поле зрения, открываемое Евангелием, действительно есть поле „лазарей“, „нищих“, „убогой братии“ и, в общем, какой-то трухи человеческой. Имен, лиц, генераций не видим. Нет такого, чтобы человек был подобран к человеку, „породка к породке“, чтобы каждое зернышко „хлеба человеческого“ было умыто, омыто, вычищено. В Евангелии проходит определенная борьба против вычищенности. Отсюда-то снисхождение к болезни, изъяну, уродству. Отсюда: сын наследник и сын-гуляка. И гуляка торжествует… (притча о блудном сыне). И вообще отсюда именно, от Евангелия, потекло начало какой-то безродности, в сущности – вырождение и голытьба».

И Ницше о том же.

От Мерлина:

Naum, есть возможность хорошо отомстить: завтра будет презентация «Двоеточия» в Иерусалиме. Можешь на нее не приехать, и будем квиты.

От Л:

ночью вдруг метель, и сейчас еще снег лежит. А вчера было 23 тепла и на сирени уже видны цветы… красота – сирень под снегом!!!

нет, он не литератор, он учитель истории, в старших классах и трубач-джазист по совместительству.

Получила записки, спасибо. Но про вечер ничего.

Поздравляю с номинацией на Букера!

10.4.2000. От Л: вот вспомнила про «американскую красоту». Мы с тобой, когда в Иерусалиме гуляли, в Гиене Огненной видели пакетик целлофановый в небе, как змей воздушный летал, помнишь? так я именно об этом тогда подумала, ты небось и не помнишь уже…

так где же про «крышу»?

От Ф:

Дорогой, ну а как героизм – сидя на берегу? Вчера открыла твою книгу и удивилась – словно продолжаем разговор, но ты искреннее. Могла бы с тобой говорить твоими же цитатами. Хорошо же ты пишешь – если не о бабах.

А в каком смысел о бабах – плохо? В смысле литературы или отношения?

Амир пригласил в его родную забегаловку на углу Дизенгоф и Жаботинский. Я попросил два стакана сухого красного, а они принесли пасхальное сладкое вино, в армии мы звали его «молоток», и кафе какое-то «безалкогольное».

Амир жаловался, что о его новой книге – никто ни слова, нашел кому жаловаться.

Хочет, чтобы я его книгу осветил в русской прессе. Но для этого надо её прочитать. А на иврите читать – тяжкий труд, тем более – ерунду историческую.

11.4. Наум-Матвею

Читаю Синявского о Розанове. И цитаты Розанова, как жемчужные зерна в трухе скошенной (а ведь и Синявский не лаптем щи хлебает). Какой же он все-таки… вот, не знаю как сказать о Розанове. Въедливый, ботанический ум. И даже не от ума это глубочайшее видение – буквально «от нутра». «Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится…» Ведь это же простое ощущение, вроде бы многим свойственное, но какая здесь чувствительность! Не ум, опять же, не талант, а чувствительность! И не то, что зябко вдруг стало, мол, век железный грядет и т.д., а тут ощущение, почти предчувствие, страшного космического холода, тень которого уже ложится на землю. (Ну а нынче не «ложится», а уже разлеглась.)

За окном (задраенным!) арабская музыка, монотонно заунывная, чужая, до ненависти. И хамсин обещают сегодня. Встал, заткнул уши ватой…

И вот от этого ощущения холода идет «раскрутка» пытливой и страстной мысли: почему холодеем? А оттого, что кругом «индивидуализьм» (вот он последний воитель против него, правда, он скорее не Дон Кихот, а Санчо Панса русской соборности…), «братство» утеряно, узы рода распались, даже узы семьи… ты один, свобода, блин! Но это свобода камешка в просторах космоса. Нет рода и нет любви. Впереди гибель. На этот «индивидуализм», на всю эту «соц. демократическую сволочь» он смотрит апокалипсически. И не согласился бы, что ее можно искусством «вылечить». Только религией, «теплой, родовой». Отсюда его увлечение «юдаизмом», пристальный к нему интерес. А форма письма абсолютно личная, индивидуалистическая: обрывочки, опавшие листья, но его собственной неповторимой жизни. Вот и я от того же «танцую». И мне «холодно», и мне приходится самого себя «согревать», с самим собой танцевать, беречь свое тепло (как Соллогуб писал: «улыбаюсь, забавляюсь, сам собою вдохновляюсь»)…