Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

• Название: Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество
• Автор: Игорь Кокарев
• Жанр: Русское современное

Эта книга писалась долго. Почти всю жизнь. А жизнь началась со времен хрущевской оттепели, активная, нестандартная. Такой же оказалась она и в застойные годы загнивания «зрелого социализма», когда, казалось, и пальцем шевельнуть было нельзя. Оказывается, можно было. А в 90-е все и началось. По-настоящему. И не в бизнесе и политике, а в недрах гражданского общества. История, полная драматизма, не о «лихих», а прекрасных, великих 90-х. Читайте: здесь говорят правду!

---

Только неприкаянная дочь кавказского князя Бэлла Дадеш сразит короткой телеграммой:

– Я твой солдат. Вылетаю. Встречай.

Да наша любимая учительница русского языка Ольга Андреевна, вечно на ножах с директором, решится оставить на старости лет Одессу ради новой жизни в диких степях. Видно, верила тем, кого воспитала. Но для Ольги Андреевны не найдется здесь работы, а Бэлла, попрежнему красивая и одинокая, найдет свою судьбу в Алма-Ате, не сумев связать ее со мной, увлеченным чем угодно, только не семейным счастьем.

На знаменитую в 60-х годах комсомольскую стройку под песни Пахмутовой съезжалась тем временем молодежь со всех концов страны. Не было бы этих песен, думал я, не поехали бы в глухую казахскую степь из домашних гнезд десятки тысяч девчонок и мальчишек. Великая духоподъемная сила, эти песни. Целина, БАМ, Каратау – вот адреса, по которым устремлялись романтики 60-х, не растерявшие веру в светлое будущее. Жили в палатках и вагончиках, не в уюте же счастье!

И я обустраивался жить в комнате, выделенной в одном из рабочих общежитий под библиотеку (посылки с книгами уже были в дороге). Кровать с продавленной железной сеткой я выбросил, спал на полу на матрасе. Стол у окна, стул, тетрадка, авторучка – вот и рабочее место. Шкаф для книг, не для вещей. Их у меня не было. Горком комсомола тут же кооптировал уполномоченного ЦК нештатным вторым секретарем по идеологии. И стал я понемногу вникать в местную жизнь, знакомиться с людьми, бродил по поселку, размышлял.

И довольно скоро понял, что не только романтики собрались в этих местах.  Приехали ребята и за длинным рублем. Здесь все же зарплаты были с разными коэффициентами, довольно большие. Пары молодые приезжали заработать на семью, на будущее где-нибудь в теплых краях. Дай им работу, нормальные условия жизни, тронь какие-то духовные струны, и ничем их от моих романтиков не отличишь.

Но была и третья категория, с которой пришлось столкнуться лицом к лицу, когда в Каратау пришел поезд с 240 добровольцами из Ленинграда. Горком встречал их цветами и оркестром. А оказалось, что прислали нам тунеядцев, высланных из города на Неве решением суда. Питер, ты что, охренел? Это же комсомольская стройка, а не ГУЛАГ! Хотел послать им туда пару теплых слов, но посмотрел в испуганные глаза прибывших и передумал. Потом поговорим, попозже, когда освоятся.

Перво-наперво они должны понять, что здесь все же не Магадан, здесь нет бараков с колючей проволокой, нет вертухаев с овчарками.  Хотя  не бог весть и какой комфорт. Общежития в пятиэтажках с горячей водой. Свет есть, даже туалет есть в коридоре. Кухня есть, общая, тоже в коридоре. Главное городское развлечение – фильм по субботам в клубе “Горняк”. И танцы по воскресеньям там же, для чего убираются стулья. И водка в субботу, воскресенье и все остальные дни. Один книжный киоск, один детский сад и одна школа.  Чего еще надо? Но так думала местная власть, не я.  Жить-то все равно надо по-человечески, какими-то интересами кроме как пожрать и напиться.

Позже, воюя с дирекцией комбината, с горкомом партии за нормальный быт и городскую культуру, я понял, что в своем раже выполнить задание партии и перевыполнить его они воспринимали нас именно так – как дурачков, готовых добровольно заменить собой заключенных, строивших в местах отдаленных и Комсомольск и Беломорканал и многое чего еще. Во всяком случае ни в какой энтузиазм эти взрослые дяди, прошедшие войну, не верили и человеческие условия для жизни создавать не собирались. Да и не умели, как я понял.

А местный, казахский колорит мало тому способствовал. Ну, что взять, например, с комсомольских здешних вожаков? Второй секретарь горкома комсомола, казах, едет на газике в степь, берет барана у колхозного пастуха, как свою собственность, отдает кому-то забить его и, сварив дома мясо в прокопченной, мятой алюминиевой кастрюле, гостеприимно сует мне большие куски в рот руками. А чубатый русский первый секретарь (здесь первый – всегда русский) подливает водку своему семилетнему сыну, приговаривая:

– Учись, сынок, коммунизм строить. Пригодится!

С первого взгляда было видно, что с социальной сферой здесь облом. Главное для начальства – производственные показатели и выполнение плана. А качество жилья, досуга и вообще жизни местное начальство интересовало мало. Эту ситуацию я должен был переломить. Как, я еще не понимал, чувствовал лишь, что людей надо чем-то объединять, выводить из этого состояния серой барачной массы. Миссия моя, таким образом, прояснялась.

И чем ясней она становилась, тем напряженнее складывались отношения с городской властью и начальством комбината. И в самом деле, зачем им какой-то возмутитель спокойствия с прямым выходом на ЦК? Из ЦК комсомола прислали нам агитавтобус под названием «Красная гвоздика». Мы долго бились с Горкомом, чтобы переименовать его в «Алые паруса». Добились.

Вокруг него и стали постепенно кристаллизоваться группки интересов – из питерцев, кстати, вскоре и подобрался отличный творческий коллектив. К искусству тянулись люди, это я быстро понял. Две девчонки как запели, так воздух степной зазвенел. Высоко уходил звук, к звездам. Казах появился среди нас с домрой, так этот инструмент назывался, кажется. Красиво звучали странные, монотонные мелодии, степь их услышала сразу, ну, и мы, русские тоже что-то почувствовали. Вот где жизнь, подумалось, здорово, когда душа поет…

А один парень стихи читал:

Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы.

Я как услышал, так вздрогнул. Он остановился. Я продолжил:

Увечны они, горбаты, голодны, полуодеты, глаза их полны заката, сердца их полны рассвета. За ними поют пустыни, вспыхивают зарницы, звезды горят над ними, и хрипло кричат им птицы: что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным, и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным. И, значит, не будет толка от веры в себя да в Бога.

Он закончил тихим, глубоким, как будто уходившим в сухую землю под ногами голосом:

…И, значит, остались только иллюзия и дорога. И быть над землей закатам, и быть над землей рассветам. Удобрить ее солдатам. Одобрить ее поэтам.

Так мы познакомились. И возникло это братство человек в десять. Уже не стеснялись мечтать, да и практические дела пошли. Именем комсомола мы выбивали помещения под библиотеку, под изостудию, требовали открытия еще одного детского садика и музыкальной школы. Пришла из Москвы кино-фото лаборатория, непременно будем вести летопись стройки. Мы хотели сцену для художественной самодеятельности, дошли даже до того, что потребовали построить небольшой спортивный зал и лодочную станцию на озере. Жить, честное слово, стало интересней.

Вечерами репетировали всякие скетчи о местных недостатках, потом сидели у костра. Просили ребята рассказать про Бразилию, Японию, Сингапур, про жизнь скитальцев морей. Послушают, помолчат, представляя дальние страны, кто-то тронет струны и затянет, тихонько так. И звучат, как когда-то в Одессе, и Булат, и Кукин, и Визбор, и Клячкин. Какие яркие звезды здесь над головой… Может это и есть счастье? А было мне тогда двадцать четыре года. Думалось, вот мое место, здесь, с вами, ребята. И такими понятными нам казались тогда слова Назыма Хикмета:

…Если я гореть не буду,

Если ты гореть не будешь,

Если мы гореть не будем,

Кто ж тогда развеет тьму?

Самонадеянно стирая грань между столицей и провинцией, выписал не доходившие сюда раньше журналы «Новый мир», «Юность», «Иностранная литература». Так сам собой возник литературный клуб. Читали по очереди Аксенова, Кузнецова, Приставкина, стихи Окуджавы,  Ахмадулиной, Евтушенко…

Обещаю, повторяя как заклинание, что вот-вот к нам приедут студенческие бригады из Москвы. Договорился же перед отъездом, сидя в кабинете с двумя Чурбановыми (один из которых стал вскоре мужем Галины Брежневой), железно договорился. И со ВГИКом, и с консерваторией, и с библиотечным институтом, который, кстати, уже и прислал нам первые партии книг. А актер Кирилл Столяров тогда пообещал даже сценариста для фильма о Каратау, городе будущего. Пока мы сами на новенькой кинокамере учимся снимать рабочих с лопатами, улицы, мам с колясками, пьяниц с бутылками, наши репетиции, лица прохожих – летопись нашей комсомольской стройки.

Тихой лунной ночью шли мы с репетиции. Ночная степь пахла сухими цветами. Вдруг сзади сгустилась опасность. За спиной нарастал глухой топот. За нами гнались?

– Бежим! – выдохнул я, и мы понеслись. Злая, тупая темная сила догоняла. Дышала в спину. Кто? За что? Я сбросил вьетнамки. Сзади чем-то больно полоснуло по шее. Челюсть хрустнула. Зубы? Не оглядываясь, впрыгнул в дверь общежития и успел захлопнуть ее перед разъяренной темнотой.