София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

• Название: Папа! Папочка! (сборник)
• Автор: София Привис-Никитина
• Жанр: Русское современное
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-907006-40-9

Софья Никитина-Привис – женщина-баллада. Из-под ее пера выходят маленькие поэмы в суперской джазовой аранжировке. Жизненные коллизии, в которых живут, влюбляются, конфликтуют и совершают поступки герои ее локальных историй, не оставляют никаких сомнений в аутентичности происходящего с ранее пережитым самим писателем, наоборот, здесь ощущение явного авторского присутствия, но с мастерски исполненной импровизацией. Великолепное чувство юмора, которое поднимает читателя над «свинцовыми мерзостями жизни», добавляет рассказам парадоксальной философской мудрости.

---

Дочь Тату приобщать к этому делу не следовало по причине её восемнадцати лет, двойняшки отпадали по определению. Два года не возраст для таких ответственных дел.

Ну, а расширять дегустацию за пределы квартиры было опасно. Хоть и гнали все, но некоторые постукивали, а кто именно – никто не знал. Рисковать нельзя было, поэтому все тайны происходящего умирали в квартире, свернувшись тёплым клубочком в желудке Анны Львовны.

Вообще, симпатия между дядей Жорой и бабулей была взаимной и глубокой. Идиллические отношения длились до тех пор, пока, придя с работы голодным и усталым, дядя Жора в очередной раз недосчитывался дома своей Фенечки. Та имела обыкновение один – два раза в месяц ездить с визитом к своей старенькой маме в центр Киева на улицу Горького. Но в поездках не было строгой системы. А так, как Бог на душу положит.

Поэтому каждая самоволка Фенечки для влюблённого в неё (несмотря на двадцатилетний стаж супружества и троих детей) для Жоры была ударом в поддых.

Он весь долгий сиротский вечер наливался своим самогоном, медленно сатанел и орал в исступлении, колотя по бабушкиному столику пудовым кулаком:

– На Горького она поехала, шалава! Знаем мы этих Горьких, мать вашу так и разэдак! Бац! Кулачищем по столику.

– Я ей устрою вырванные годы, поездит она уже у меня, шелуга паршивая! И снова – бац!

Зося физически ощущала, как столик до паники боится дядю Жору, дрожит всем своим тщедушным тельцем, всем нищим нутром своим, всеми чашечками, блюдцами и кастрюльками.

Уму не постижимо, как он не разваливался после таких экзекуций?

Бабушку Зоси почти до обморока возмущал то факт, что дядя Жора, имея свой прекрасный новый боженковский столик, почему-то пытался развалить именно их с Зосей несчастного уродца.

Она металась за дядей Жорой по кухне, забегая вперёд, увещевала:

– Георгий Адамович, позвольте, ну что же вы так себя ведёте, в конце концов? Это ваши с Феней личные отношения, и не в первый раз она вот так с бухты-барахты уезжает, и столик у вас есть свой новенький, боженковский, что же вы мой-то ломаете?

На что раздавалось очередное» бац!» по бабушкиному столику:

– А где она, где она, эта гадина? Я вас спрашиваю: где она?

Спектакль продолжался до тех пор, пока в квартиру не вваливалась счастливая и весёлая гадина – Фенека:

– А, Жорик! Ты уже дома? Ел что-нибудь?

Моментально снизив тембр голоса с громового до елейного, Жорик начинал канючить:

– Ну как же ты поехала, Фенечка, одна без зонтика, опять же одета легко! Мы тут с Анной Львовной испереживались, места себе не находим, измучились прямо-таки…

– Вижу! – презрительно констатировала Феня, убедившись, что муж не далёк от состояния «в лоскуты», и с достоинством удалялась в свою комнату. За ней плёлся трепещущий и виноватый дядя Жора, и в тот вечер они на общей кухне уже не появлялись.

Утром готовился серьёзный и, как всегда «последний» разговор с Феней. Бабуля заводила пластинку:

– Фенечка, я всё понимаю, но согласитесь – это же варварство! Почему, почему мой столик? У вас же есть свой прекрасный боженковский столик. Это же ужасно! Я думала, Жора меня убьёт! На что Фенечка томно закатывала свои маленькие глазки и вздыхала.

Честно говоря, ей давно уже хотелось большего накала страстей, хотелось крови. Она думала: «А ну и прибил бы старую по запарке, жилплощадь бы освободилась. А то ютимся впятером на восемнадцати метрах.

Тата всю ночь ворочается беспокойно, двойня сопит. Вчерашнее страстное примирение получилось скомканным и неполноценным. Опять же, байстрючка эта, Зоська – всё знает, всё видит.

У кого шьёт местная элита, кто обшивается у мадам Барчук, то есть, у Фени, кто за что и сколько платит. Девчонка становилась несносной и опасной. А так бы, как говорится:» семерых одним ударом» – бабку в гроб, Зоську обратно туда, откуда привезли!»

Но вслух, добродушно смеясь, отвечала:

– Ай, бросьте, Анна Львовна, ну что сделается вашему столику? Ему давно уже пора на помойку. Вы же знаете Жору! Да, кстати, Анна Львовна, не вздумайте сегодня что-нибудь варить (именно варить, а не готовить, говорила Феня). Я варю сегодня украинский борщ с пампушками, – и она хитро, совсем по-еврейски склоняла к бабушке свою лохматую хохлацкую голову, – а вы ведь таки знаете мой борщ?

Бабуля горестно вздыхала, бросала обратно в заоконный ящик дохлую половинку курицы, по конституции своей напоминающую народную артистку Майю Плисецкую. И шла будить Зоську в школу. Она понимала, что итогом её борьбы за справедливость стало ещё одно унижение плюс сэкономленный обед.

А вечером вместе с украинским борщом и многим чего ещё к нему прилагающимся начинался «бал». Гулянка шла весёлая и затяжная. Съедалось и выпивалось всё наготовленное, купленное и выгнанное. Приходили соседи, уже наплевав на конспирацию, со своим выгнанным. Расходились далеко за полночь, и ничего кроме грязной посуды и пустой тары после себя не оставляли.

А тут, действительно, всё не как у людей. Из года в год из бара достаются одни и те же бутылки. Все вроде бы пьют и балагурят, тарелки вылизаны, а алкоголь почти не тронутым, возвращается обратно в бар ожидать очередного еврейского загула.

И на сколько загулов его при таком сверхумеренном употреблении хватит – думать не хочется. Всё это Зосе было непонятно и противно даже. И снова она говорила себе, что ничего, ну решительно, ничего не умеют делать толком, как надо, эти евреи.

Но, как бы там ни было, взросление отметили, оно не застало её слишком старой, и постепенно дело дошло до того, что нести за ней портфель после школы у мальчишек считалось за счастье.

Фаворитов Зоська меняла часто, так как оказалась она девицей легкомысленной и довольно тщеславной. Ей надо было окончательно закрепить свою победу, продемонстрировать всем чоколовцам, что поклонников не один, и даже не пять, а «имя им – легион». И потому носильщики при портфеле сменялись со скоростью узоров в калейдоскопе.

К пятнадцати Зоськиным годам Чоколовка раздавленной жабой лежала у её ног. Началось освоение и лёгкое победоносное шествие по Куренёвке.

Она шла по куренёвскому двору, гордо неся свою симпатичную головку, снисходительно – вежливо улыбаясь сопровождавшим её кавалерам всеми тридцатью двумя зубками перламутрового жемчуга, сверкая ямочками на щеках и круглыми коленками.

Зося направлялась в магазин за очередной не то поляницей, не то арнауткой к обеду. Народ позади волновался, отпускал вслед всякие шуточки, самая смелая из которых звучала, как предложение присоединиться к их компании.

На что Зося неизменно отвечала, что, дескать, сено к лошади не ходит. Такой ответ казался ей очень изысканным, она бросала его через плечо и плыла дальше, прямо держа спину и размахивая, видимо, для баланса, пустой авоськой.

Постепенно степень кипения страстей дошла до того, что Зоськина неотразимость распространилась и на Геню – «ботаника». Его приняли в дворовую футбольную команду, правда, запасным или на ворота.

Но и это уже было победой, так как разрешение на участие в спортивной жизни двора было получено от самого «Мацолы» – отпетого хулигана и отличного футболиста, признанного лидера двора. Ему прочили ба-а-альшое будущее в футболе. Он, кажется, в свободное от хулиганства время даже посещал какой-то спортивный клуб.

Летом вся компания часто сиживала на лавочке у Зосиного, вернее, Гениного и Мальвиного подъезда, вела разговоры «за жизнь», строила заманухи насчёт похода в кино и поджидала из магазина Зосю, не то с поляницей, не то с арнауткой в авоське.

О Зосином еврействе не то, что забыли, а вроде, как и вовсе не знали, и знать не хотели. Зося мечтала и вовсе сбросить его, как ящерица хвост, не задумываясь о том, что вырастет же новый, и может быть, ещё длиннее и крепче.

И он таки вырос, вмиг потянув всё Зосино тело назад, в унизительное прошлое с убийственным: «Сара! Писать хочешь?»

Произошло это в прекрасный июльский день, когда, возвращаясь из булочной с очередной поляницей, Зося задержалась у подъездной лавочки для светской беседы.

Хоромы её тёток находились на втором этаже, и окно кухни, распахнутое настежь из-за жары, нависало прямо над лавочкой. И вдруг в такую милую, в такую непринуждённую беседу стали внедряться какие-то непонятные звуки на непонятном для непосвящённых языке.

Зося прекрасно понимала, что это нарастает гул зарождающегося и разгорающегося гвалта на идиш.

С таким бедствием можно сравнить только цунами, который невозможно остановить и убежать от него тоже невозможно.

Пока Зося изыскивала возможность смыться, не совсем уж скомкав беседу, скандал на кухне уже достиг своего апогея, своего крещендо, и идиш с робкими вкраплениями русского перешёл в дикий визг. Уйти по-английски не удалось, удалось только убежать по-еврейски.

На одном дыхании преодолев двадцать четыре ступеньки, Зося ткнулась беспомощным оглушённым обрубком в дерматиновую дверь, ввалилась на кухню между двумя разъярёнными фуриями.