Лесли Блюм - Все себя дурно ведут

• Название: Все себя дурно ведут
• Автор: Лесли Блюм
• Жанр: Биографии

Лесли М. М. Блум – признанный журналист и автор бестселлеров New York Times. В настоящее время Блум специализируется на историях об историко-культурных достижениях и задокументировала основополагающие моменты в карьере Джексона Поллока, Трумэна Капоте и Эрнеста Хемингуэя, среди других великих людей. 7 июня 2016 года компания Eamon Dolan Books / Houghton Mifflin Harcourt выпустила новую книгу Блум «Все себя дурно ведут: правдивая история за шедевром Хемингуэя», чтобы отпраздновать 90-ю годовщину выпуска романа «И восходит солнце» в 1926 году. Книга стала бестселлером вскоре после ее публикации. «Все себя дурно ведут» – первая книга, рассказывающая полную историю самого раннего опубликованного романа Хемингуэя и того, как он привел его к международной известности. Она отобрала бесчисленные письма, интервью, эссе, давно ушедшие из печати мемуары, архивы и опросила десятки потомков прототипов персонажей, которые сыграли важную роль в воплощении в жизнь романа «И восходит солнце» – включая членов семьи и друзей Хемингуэя, – оракула джазовой эпохи Ф. Скотта Фицджеральда, грозного редактора Максвелла Перкинса, юмориста Дональда Огдена Стюарта и многих других. В глубине души все ведут себя дурно – это история о том, как Хемингуэй стал Хемингуэем.

---

Галантьер любезно нашел Хемингуэю и Хэдли жилье на первое время: на четвертом этаже, за 18 долларов в месяц, в доме без лифта, по адресу улица Кардинала Лемуана, 74, на холме Латинского квартала. На каждой лестничной площадке стоял зловонный писсуар. Внизу, у входа, создавал шумное соседство bal musette, или дансинг для рабочих. Нищие облюбовали эту улицу, спускавшуюся к реке. Район был бедным и опасным, зато цена подходящей, вдобавок улица обладала литературной атмосферой: Джеймс Джойс работал над «Улиссом» в доме номер 71, французский поэт Поль Верлен жил в доме номер 2. Хемингуэй отплатил Галантьеру за эту услугу: предложив ему побоксировать в отеле «Жакоб», он застал противника врасплох и ударил его в лицо. Хэдли вспоминала, что глаза и лицо Галантьера чудом уцелели, когда разбились очки[129].

Вскоре Хемингуэй установил контакт с Гертрудой Стайн и американским поэтом-модернистом Эзрой Паундом – оба они были врагами вычурного, старомодного литературного стиля. Паунд, по словам Сильвии Бич, являлся «признанным лидером современного движения»[130]. Он носил шарф с вышивкой «Обновляйся», который развевался у него за спиной, когда он разъезжал на велосипеде по городу. Будучи колоритными персонажами, Стайн и Паунд, вероятно, внушали робость малодушным. Тем не менее для тех, кто обладал физической крепостью, серьезными намерениями и достаточным талантом, Стайн и Паунд охотно становились наставниками[131].

Сначала Хемингуэй обратился к Паунду. Того знали как своего рода литературную повитуху: он уже приложил руку к появлению на свет потрясающих произведений ХХ века в модернистском стиле – так, Паунд отредактировал написанную в 1922 году поэму Т. С. Элиота «Бесплодная земля». Он также мог добиться публикации талантливого автора и порой выступал в роли энергичного защитника своих протеже. С 1920 года действовал как литературный агент и занимался поиском материала для «The Dial» – нью-йоркского литературного журнала, именующего себя «ведущим периодическим изданием на английском языке»[132]. Паунд яростно сражался с его редактором Скофилдом Тейером за публикацию «Бесплодной земли», и в конце концов поэма появилась в ноябрьском номере журнала за 1922 год. Паунд помог Джеймсу Джойсу опубликовать в литературных журналах ранние рассказы и дебютный роман «Портрет художника в юности». Благодаря Паунду Джойс познакомился с Сильвией Бич, которая в 1922 году отважилась опубликовать его скандальный роман «Улисс» отдельным изданием в Париже. Кроме того, Паунд был редактором иностранного отдела «Little Review» – значимого журнала, пропагандирующего экспериментальную литературу и новое мировое искусство; в нем «Улисс» публиковался с продолжением, выходили также произведения Шервуда Андерсона, Гертруды Стайн и Уиндема Льюиса.

Покровительство Андерсона обеспечило Хемингуэю приглашение на чай в студию Паунда на извилистой улице Нотр-Дам-де-Шан, где он жил вместе с женой Дороти. Атмосфера студии понравилась Хемингуэю и Хэдли: коллекция японской живописи Паунда и картин, написанных его женой, была прекрасно освещена.

На первый взгляд в то время сорокашестилетний Паунд вряд ли годился в доверенные лица Хемингуэю. Благодаря детским увлечениям рыбалкой, охотой и походами, Хемингуэй выглядел любителем активного отдыха на природе и сугубо мужских хобби. Паунд же возвел дендизм чуть ли не в ранг искусства. Он нередко щеголял в вельветиновых костюмах, романтичных рубашках в стиле Байрона и с торчавшей дыбом буйной шевелюрой. Особенно бросались в глаза его тонкие усы, бородка клинышком и трость, и всеми этими аксессуарами он умело пользовался, придавая выразительность своим словам.

Первая встреча с Паундом получилась продолжительной и напомнила Хемингуэю знакомство с Шервудом Андерсоном в Чикаго. Дороти подавала чай. Хемингуэй молча и внимательно слушал пространные рассуждения Паунда, по словам Хэдли, успев выпить за это время не менее семнадцати чашек чая[133]. Встреча стала первой из множества, ведь собеседникам было что обсудить. Паунд мог немало поведать Хемингуэю о том, как создавать новый лаконичный язык. Он был известен своей непреклонностью в вопросе использования прилагательных, а точнее, не признавал их. Кроме того, утверждал, что писателям следует избегать избыточности и не вдаваться в описания. «Не надо образности» – таков был классический совет Паунда.

Он любил сравнивать литературу с музыкой. «Действуйте как музыкант, как хороший музыкант, имея дело с тем аспектом своего искусства, в котором возможны параллели с музыкой, – позднее писал он. – Ими управляют одни и те же законы, и больше вы не подчиняетесь никаким»[134]. Все эти догмы Хемингуэю предстояло заучить наизусть.

После первой встречи Паунд разрешил Хемингуэю пользоваться своей обширной библиотекой. У него был список обязательного чтения для перспективных писателей: они были обязаны ознакомиться с литераторами древности, в первую очередь – прочитать всего Гомера и Конфуция. Данте и Вольтера также требовалось изучить, но в случае последнего избегать его «потуг на беллетристику и драматургию». И конечно, каждый серьезно настроенный начинающий писатель должен был прочитать и осмыслить самых талантливых из протеже Паунда – Т. С. Элиота и Джеймса Джойса[135].

Хемингуэй примерял к себе роль усердного ученика Паунда, однако, уходя после первой встречи с ним, был исполнен презрения. Вскоре он показал Льюису Галантьеру свою злую сатиру на Паунда, высмеивающую его козлиную бородку, прическу, одежду и богемную манеру в целом. Галантьер посмотрел на Хемингуэя и спросил, как он намерен поступить с этим текстом. Хемингуэй признался, что собирается в ближайшем времени предложить его к публикации в «Little Review». Галантьер счел эту идею неудачной. Неужели Хемингуэй забыл, что Паунд уже давно редактирует в этом издании иностранный отдел? В редакции вряд ли оценят подобные нелепые нападки из-за рубежа. Хемингуэй разорвал статью[136].

Вскоре Паунд навестил Хемингуэев в их новом доме на улице Кардинала Лемуана. Позднее обоих мужчин уже видели в городе вдвоем. Они представлялись странными другим жителям Левого берега, наблюдавшим за ними с насмешливым любопытством. «Эрнест неизменно оказывался спортивным чемпионом в любом кафе, куда только заходил, а Паунд с его бородкой выглядел и был воплощенным эстетом», – вспоминала Дженет Фланер[137].

Тем не менее отношения развивались, и Паунд постепенно входил в мир Хемингуэя. Вскоре Хемингуэй сообщил Шервуду Андерсону, что обучает Паунда боксу. Впрочем, без особого успеха: хотя Паунд и великолепный поэт, передвигается он с грацией рака, писал Хемингуэй. При этом он с должным уважением добавлял, что Паунд молодец, поскольку готов «подвергнуть риску свое достоинство и ценную репутацию, занимаясь делом, в котором он ничего не смыслит»[138].

По мнению Хемингуэя, у Паунда имелись и другие ценные качества, в том числе редкостное злоязычие. Вероятно, и Паунд оценил Хемингуэя, поскольку сразу принялся рекламировать своим редакторам журналов стихи и рассказы Хемингуэя. Так Хемингуэй получил своего первого союзника, чтобы штурмовать Олимп.

Следующая победа, одержанная Хемингуэем среди представителей «сборища», привела его в сферу Сапфо – неожиданное место для мужчины, которому вскоре предстояло прославиться на весь мир подчеркнутой маскулинностью и пристрастием к кровопролитным забавам. Особенно похвальное рекомендательное письмо Шервуд Андерсон адресовал Гертруде Стайн. Он уверял Стайн, будто Хемингуэй – «американский писатель, интуитивно чувствующий все, что есть ценного здесь»[139].

Многие сражались за приглашение в царственные апартаменты Стайн в доме номер 27 по улице Флерюс. Величественные ворота во двор дома резко контрастировали с лестничной клеткой в доме Хемингуэев и грязными писсуарами. Когда Хемингуэй и Хэдли появились на пороге Стайн, их впустила горничная в белом переднике и наколке. Миниатюрная особа вышла навстречу им; она казалась «коротким отрезком электрического провода, – вспоминала Хэдли, – была маленькой, тонкой, похожей на испанку, очень смуглой, с пронзительными темными глазами»[140]. Это была Алиса Б. Токлас, давняя подруга и возлюбленная Стайн. (Описание ее внешности, данное Хэдли, – одно из самых щадящих, какого когда-либо удостаивали Токлас современники. Остальные доходили до головокружительных высот жестокости, потешаясь над ее крючковатым носом и усами, напоминавшими щетку). В дальнем углу салона, возле камина, сидела Гертруда Стайн – столь же крепкая и основательная, как Токлас худая и жилистая. После визита Хемингуэй гадал, сколько весит каждая грудь Стайн.

«Думаю, фунтов десять, – а, Хэдли?» – говорил он жене[141].

Из-за выдающегося телосложения и личностных свойств Стайн получила среди жителей Левого берега целый ряд прозвищ: шумерский памятник, «великий Будда» и, пожалуй, самое забавное – фигура (Presence)[142]. Как правило, она выглядела так же заметно, как Эзра Паунд (которого, кстати, выставила за дверь после того, как он случайно сломал ее любимое кресло, произнося особенно страстный монолог)[143]. Типичным нарядом Стайн были платья из мешковины длиной до пола; позднее Хемингуэй писал, что в ее одежде чувствовалось нечто явно «третьесортное»[144].