Джонатан Эйг - Рождение таблетки. Как четверо энтузиастов переоткрыли секс и совершили революцию

• Название: Рождение таблетки. Как четверо энтузиастов переоткрыли секс и совершили революцию
• Автор: Джонатан Эйг
• Жанр: Прочая научная литература
• ISBN: 978-5-907056-42-8

К началу 1950-х годов семейная жизнь в США казалась прочной и гармоничной: жены в накрахмаленных передниках посвящали день воспитанию детей и ведению хозяйства, а по вечерам встречали мужей с бокалом мартини. А за кулисами этой идиллии женщины, в том числе многодетные матери, писали отчаянные письма активной феминистке, основательнице Американской лиги контроля над рождаемостью Маргарет Сэнгер. Она была их последней надеждой получить простое и надежное средство контрацепции. И Сэнгер стала мотором, сердцем группы из четырех человек, вдохновляя их на поиск чудо-таблетки. Этими людьми были сама Маргарет Сэнгер, изгнанный из Гарварда эксцентричный ученый Грегори Пинкус, глубоко верующий католик врач Джон Рок и целеустремленная наследница миллионов, лидер движения за права женщин Кэтрин Мак-Кормик.

---

Но выбора не было. Вдобавок к сыну Джону, которому исполнилось двенадцать, у них с Лиззи теперь была двухлетняя дочка Лора. Карьера Гуди всегда стояла на первом месте, и семья следовала за ним. Пинкусы приехали в Вустер осенью тридцать восьмого года, как раз когда на Новую Англию обрушился огромный ураган, убив около восьмисот человек и разрушив десятки тысяч домов. Они вселились в большой дом Хоагленда на Даунинг-стрит, через улицу от кампуса Университета Кларка, а скоро после этого – в маленькую квартирку на два квартала дальше, где поперек двора так и лежали огромные стволы деревьев, сваленных ураганом. Пинкус работал в подвале здания, где находилась лаборатория Хоагленда, неподалеку от угольного подвала. На приборах оседало столько угольной пыли, что невозможно было проводить эксперименты. Ему и другим ученым, работавшим в подвале, финансирования не хватало настолько, что экономить надо было даже на этикетках для химикатов. «Приходилось открывать крышки и нюхать содержимое, чтобы понять, что где», – вспоминал Хоагленд. Пинкус вернулся к работе с гормонами, изучая, как они влияют на развитие яйцеклетки.

Но беда снова его нашла. В апреле тридцать девятого года агентство «Ассошиэйтед Пресс» рассказало, что Пинкус создал два выводка кроликов из пробирки в своей лаборатории в Вустере. «О проделанной в Кларке работе доложил Грегори Пинкус, – писал репортер “АП”, – который решительно заявил, что не планирует выяснять, можно ли создавать в пробирках человеческих детей». Но, передавая эту историю в свой нью-йоркский офис с научной конференции в Торонто, репортер упустил важное слово: «не». И миллионы американцев прочли в своих газетах и услышали по радио, что Пинкус решительно заявил: он собирается производить человеческих детей в пробирках. Две недели спустя «АП» исправило ошибку, но было поздно. Пинкус опять предстал человеком с опасными идеями.

Он работал без страховочной сетки. Он все еще надеялся найти работу в университете, все еще рассчитывал на грантовые деньги. Но скандалы вроде описанного выше этому не способствовали. Правительственные средства в последние годы все больше уходили от теоретических исследований к практическим, и Пинкус тоже поменял поле, меньше времени корпя над вопросами размножения и больше занимаясь гормонами: выясняя, как их применение может снизить стресс у солдат и повысить производительность труда рабочих. В одном из исследований Пинкус и Хоагленд давали стероид прегненолон работникам кожевенной фабрики – проверить, способствует ли он повышению интенсивности и производительности труда. Предварительные результаты были положительными. Мало-помалу Пинкус восстанавливал свою репутацию. В плодотворный для его карьеры сорок четвертый он с несколькими другими учеными организовал конференцию, посвященную гормонам. Ее назвали Лаврентийской эндокринологической конференцией (она проводилась ежегодно в отеле «Мон-Трамблан» в канадских Лаврентийских горах), Пинкус стал ее председателем и оставался им до конца своих дней.

«В общем, всех вас представляю всем», – сказал он на открытии. Таким образом он одновременно указал на свое первенство и установил неформальный стиль общения. Классический Пинкус.

• • •

Преподавательских обязанностей в Кларке у Пинкуса не было, так что он мог все свое время тратить на исследования. Но в колледже к нему продолжали относиться как к пасынку, не замечая и недоплачивая.

Шел тысяча девятьсот сороковой год, Гуди и Лиззи растили двоих детей в квартирке неподалеку от университетского кампуса. Весной позвонил директор школы, где учился Джон, и сообщил, что больше не может держать мальчика в школе – он на три года раньше срока закончил школьный курс и теперь должен школу покинуть. Джон сказал родителям, что готов поступить в колледж и хочет учиться в Йеле. С их благословения он подал документы – только в Йель и больше никуда – и поступил. Четыреста пятьдесят долларов ежегодно (не говоря о жилье, питании и одежде – Джон все еще рос) тяжело обременили Пинкусов.

Лиззи временами раздражалась – не только экономическим положением семьи, но и тем, что ее низвели, по ее выражению, к роли «шеф-повара и мойщика бутылок». В ту эпоху воспитание детей изображалось в прессе и популярной культуре как восхитительно интересная задача, а не как бесконечный список обязанностей, повешенных на женщин. Так называемая совершенная женщина готовила, встречала гостей, ходила за покупками, работала в саду, украшала дом, была водителем, горничной, прачкой и любовницей. Считалось, что никакой жизни, кроме домашней, ей не полагается. Иногда, когда Гуди возвращался домой, Лиззи подробно рассказывала ему, какие комнаты она убрала и пропылесосила. Позже их дочь Лора будет задаваться вопросом: неужели она действительно думала, что ему не все равно, или просто хотела показать, в какое непрестанное испытание превратилась ее жизнь? Во время Второй мировой войны, когда многие женщины пошли работать, Лиззи сказала мужу, что думает, не пойти ли диктором на радио. Но никаких дальнейших шагов не предприняла.

А Гуди по-прежнему не проявлял никаких намерений искать надежную работу. Напротив, когда семья его проходила через наибольшие денежные трудности, он готовился пойти на самый большой в своей жизни риск: в сорок четвертом году они с Хоаглендом совершили неслыханный в научном сообществе шаг – основали собственную лабораторию, назвав ее Вустерским фондом экспериментальной биологии. И хотя непросто было объяснить зубным врачам и операторам боулинга, что новый фонд будет исследовать гормоны, а не излечивать ужасные болезни, Хоагленд и Пинкус оказались прекрасными продавцами, и население Вустера отозвалось щедро. Особенный дар собирать деньги был у Хоагленда. Он происходил из богатой семьи и производил впечатление человека утонченного. Ученым он тоже был не последним, но с самого начала было ясно, что в их паре истинный гений – Пинкус, а Хоагленд – организатор.

Начинал фонд с помещения в Вустерской больнице штата, но скоро денег набралось достаточно, чтобы нанять десяток сотрудников и купить усадьбу в двенадцать акров неподалеку от Шрусбери. Но даже тогда Пинкус сам чистил клетки животных, а Хоагленд, раздевшись по летней погоде до пояса, косил траву.

Ученых набрался целый партизанский отряд. Были среди них изгои, много было талантливых. Все они соблазнились возможностью работать самостоятельно, без давления университетских комиссий, к тому же с Пинкусом, имеющим прочную репутацию мятежника и творческого мыслителя среди тех, кому хватало ума видеть дальше параноидальных инсинуаций прессы. К пятьдесят первому году фонд насчитывал пятьдесят семь сотрудников – по некоторым оценкам, он стал самым большим частным независимым научно-исследовательским институтом в стране. Это было беспрецедентное начинание: предприятие без каких-либо конкретных целей, кроме одной: дать ученым полную свободу исследовать и изобретать.

Год за годом Пинкус и Хоагленд тратили на работу чуть ли не каждый полученный доллар, практически ничего не откладывая про запас. Их гнала жажда работы. Любая зацепка была для них поводом организовать большое исследование, даже когда сточный колодец в здании фонда – рассчитанный на отходы жилого помещения, а не лаборатории – переполнился и начал выливаться в подземные воды. Сдержаться Пинкус не мог. Если эксперимент выглядел перспективно, он нанимал еще ученых и оборудовал дополнительные лаборатории, чтобы развивать последние результаты, а уж потом начинал думать, как заплатить, – если вообще думал. Нанятая им в начале пятидесятых секретарша вспоминала, как пришла на работу и узнала, что у нее нет ни кабинета, ни стола. Ей выдали портативную пишущую машинку, переносной стол и бочонок с гвоздями в качестве стула. «Поскольку уровень финансирования остается невысоким, – писал бизнес-менеджер фонда в своем отчете попечительскому совету в пятидесятом году, – резонно будет спросить, было ли мудрым и необходимым столь сильно расширять фонд». Но Пинкус, собственный кабинет устроивший в гараже, никогда не останавливался. Его интересовала наука и работа, а не долговременные бюджеты и дотации.

В те ранние годы Пинкусам приходилось скитаться по дешевым квартирам. Одиннадцатилетний мальчик, доставлявший вечернюю газету, вспоминал, что по выходным Пинкус сидел, развалившись в кресле, или дремал на диване, всегда окруженный стопками книг. Как-то раз во время проведения эксперимента с участием душевнобольных пациентов Вустерской больницы штата Пинкус с семьей полгода прожил в главном здании психиатрической лечебницы – в «люксе для молодоженов», как это называли некоторые коллеги. Дочь Пинкуса Лора просыпалась, одевалась и шла в школу мимо какой-то женщины, облаченной в мешок из-под муки: эта женщина и другие пациенты навязчивыми движениями рвали бумагу и кидали ее из окон, устраивая снегопад. На вопрос, каково там жить, Лиззи сухо отвечала: «Как в сумасшедшем доме».