Томас Гоббс - Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского

• Название: Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского
• Автор: Томас Гоббс
• Жанр: Философия
• Год: 2001
• ISBN: 5-244-00966-4

Томас Гоббс (1588—1679) – классик политической и правовой мысли, выдающийся английский философ. В своем основном произведении `Левиафан` впервые в Новое время разработал систематическое учение о государстве и праве. Оно оказало серьезное влияние на развитие общественной мысли Европы и до сих пор остается источником оригинальных социальных идей. Предлагаемый читателю текст наиболее близок к первому английскому изданию.

---

Никто не обязан взять на себя какую-либо вину. Соглашение, обязывающее человека взять на себя какую-нибудь вину без уверенности, что он будет помилован, точно так же не имеет обязательной силы. Ибо в естественном состоянии, когда каждый человек является судьей, нет места для обвинения, а в состоянии гражданственности, когда за обвинением следует наказание, являющееся насилием, человек не может быть обязан не защищаться. . То же самое верно в отношении обвинения близких, осуждение которых является для человека несчастьем, как, например, обвинение отца, жены и благодетеля. Ибо показания человека при этом, если они не даются добровольно, считаются, естественно, пристрастными и поэтому не должны приниматься во внимание, а там, где показания человека не встречают доверия, он не обязан их давать. Точно так же не должны считаться решающими показания, данные под пыткой, ибо пытка должна применяться как средство разгадки и освещения дальнейшего хода следствия и обнаружения истины, но тот, кого пытают, признания в этом случае делает с целью облегчить свои страдания, а не сообщить сведения тем, кто его пытает, и потому эти показания не заслуживают доверия, не являясь достаточными свидетельскими показаниями, а избавляет ли себя человек от пыток правильными или ложными показаниями, он это делает по праву сохранения собственной жизни.

Цель клятвы. Так как слова, как я заметил раньше, слишком бессильны, чтобы заставить людей выполнять свои соглашения, то для увеличения их принудительной силы человеческая природа имеет лишь два средства. Этими средствами являются или боязнь последствий нарушения своего слова, или желание славы и чувство гордости, побуждающие человека показать, что он способен не нарушать своего слова. Это последнее является благородством, слишком редко встречаемым, чтобы на него можно было рассчитывать, особенно у тех, кто преследует цели богатства, власти или чувственных наслаждений, а к ним принадлежит большая часть человечества. Страсть, на которую можно положиться,– это страх, причем этот страх имеет два наиболее общих объекта. Первый объект – это сила невидимых духов, второй – сила тех людей, которым нарушение обещания нанесет ущерб. И хотя сила первых превосходит силу вторых, однако страх перед силой последних обычно сильнее страха перед силой первых. Страх перед первыми есть в каждом человеке его собственная религия, которая имеет место в природе человека до возникновения гражданского общества. Другой страх не присущ человеку до возникновения гражданского общества или по крайней мере присущ не в такой степени, чтобы принудить человека к исполнению его обещаний, ибо в естественном состоянии неравенство сил определяется лишь исходом сражения. Таким образом, до возникновения гражданского общества или когда существование гражданского общества прервано войной, ничто не может укрепить силу заключенного мирного договора против искушения корыстолюбия, честолюбия, сладострастия и других сильных страстей, кроме боязни той невидимой силы, которую каждый человек почитает как Бога и которой он боится как мстителя за вероломство. Поэтому все, что два человека, не подчиненные гражданской власти, могут сделать,– это заставить друг друга поклясться тем Богом, которого они боятся.

Форма клятвы. Эта клятва есть форма речи, которая прибавляется к обещанию и которой тот, кто обещает, обозначает, что в случае неисполнения им своего обещания он отказывается от милосердия своего Бога или призывает на себя его месть. Такова была языческая форма: «В противном случае пусть убьет меня Юпитер, как я убиваю это животное». Такова наша форма: «Я сделаю то-то и то-то, да поможет мне Бог». Кроме того, каждый из договаривающихся сопровождает свою клятву обрядами и церемониями, практикуемыми в его религии, дабы сделать страх перед вероломством еще более сильным.

Клятва может быть только именем Бога. Отсюда ясно, что обещание, подкрепленное формой, или обрядом, отличным от тех, которые обычно применяются при клятвах, есть пустой звук и не является клятвой, а также что нельзя клясться именем предмета, которого клянущийся не почитает Богом. И хотя люди иногда имели обыкновение из страха или из лести клясться именем своих царей, однако этим они хотели отметить, что воздают им божеские почести. Ясно также, что клясться без нужды именем Бога есть лишь профанация его имени, а клясться чем-нибудь другим, как это делают люди в обиходных разговорах, есть не клятва, а лишь нечестная привычка, обусловленная слишком большой горячностью в разговорах.

Клятва ничего не прибавляет к обязательству. Ясно также, что клятва ничего не прибавляет к обязательству. Ибо законное соглашение обязывает перед Богом и без клятвы, так же как с клятвой; незаконное же соглашение ни к чему не обязывает, даже если оно подкреплено клятвой.

ГЛАВА XV. О ДРУГИХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ЗАКОНАХ

Третий естественный закон – справедливость. Из того естественного закона, в силу которого мы обязаны переносить на другого те права, сохранение которых мешает водворению мира среди людей, вытекает третий естественный закон, именно тот, что люди должны, выполнять заключенные ими соглашения, без чего соглашения не имеют никакого значения и являются лишь пустыми звуками, а раз при этом остается право всех на все, то люди продолжают находиться в состоянии войны.

Что такое справедливость и несправедливость. В этом естественном законе заключаются источники и начало справедливости. Ибо там, где не имело места предварительное заключение договора, не было перенесено никакое право и каждый человек имеет право на все, и, следовательно, никакое действие не может быть несправедливым. Но если договор заключен, то его нарушение – несправедливо. Несправедливость же есть не что иное, как невыполнение договора. А все, что не несправедливо, справедливо.

Справедливость и собственность начинаются с основания государства. Однако так как соглашения, имеющие своей основой взаимное доверие, недействительны там, где имеется опасение невыполнения их какой-нибудь стороной (как было сказано в предшествующей главе), то, хотя источником справедливости является заключение договоров, в указанном случае, однако, нет фактической справедливости до тех пор, пока не будет устранена причина опасения, что невыполнимо до тех пор, пока люди находятся в естественном состоянии войны всех против всех. Вот почему, прежде чем слова справедливое и несправедливое смогут иметь место, должна быть какая-нибудь принудительная власть, которая угрозой наказания, перевешивающего благо, которое люди ожидают от нарушения ими своего соглашения, принуждала бы всех в одинаковой мере к выполнению соглашений и упрочила бы ту собственность, которую люди приобретают путем взаимных договоров взамен отказа от всеобщего права. Такая власть может появиться лишь с основанием государства. К нашему заключению можно прийти также, исходя из определения справедливости, данного схоластами. Это определение гласит: «Справедливость есть неизменная воля давать каждому человеку его собственное». Таким образом, там, где нет собственного, т. е. собственности, нет несправедливости, а там, где нет организованной принудительной власти, т. е. где нет государства, нет собственности, ибо там все имеют право на все. Поэтому там, где нет государства, нет несправедливости. Природа справедливости, таким образом, состоит в выполнении соглашений, имеющих обязательную силу, но обязательная сила соглашений начинается лишь с установления гражданской власти, достаточно сильной, чтобы принудить людей к выполнению своих соглашений, с чем совпадает также начало собственности.

Справедливость не противоречит разуму. Безумец говорил в душе своей, что нет справедливости, а иногда и произносил это вслух, серьезно доказывая, что так как каждый человек должен заботиться о своем самосохранении и об удовлетворении своих потребностей, то нет никакого основания, чтобы человек не мог делать того, что, с его точки зрения, ведет к достижению указанных целей, и вот почему как заключение, так и незаключение, как выполнение, так и невыполнение соглашений одинаково не противоречат разуму, если только это способствует чьему-либо благу. Безумец при этом не отрицает, что существуют соглашения и что они иногда нарушаются, иногда же выполняются; он не отрицает также, что такое их нарушение можно назвать несправедливостью, а их соблюдение – справедливостью. Однако он спрашивает, не может ли иногда несправедливость, отвлекаясь от страха Божьего (ибо тот же глупец сказал в душе своей, что Бога нет!), быть в полном согласии с тем разумом, который диктует каждому человеку преследовать собственное благо, и особенно тогда, когда эта несправедливость ведет к такому благу, при наличии которого человек может пренебречь не только порицанием и бранью других, но также и их силой. Царство приобретается силой. Но что, если оно может быть приобретено несправедливым насилием? Не будет ли неразумным приобретение царства подобным образом, если это можно сделать без всякого ущерба для себя? А если это не противоречит разуму, то это не противоречит также справедливости, ибо иначе справедливость не могла бы быть признана добром. В силу таких рассуждений увенчанное успехом вероломство приобрело название добродетели, и кое-кто, во всех других случаях считая вероломство недопустимым, считал, однако, позволительным совершать его, когда дело идет о приобретении царства. А язычники, верившие, что Сатурн был свергнут своим сыном Юпитером, тем не менее верили, что тот же Юпитер является мстителем за нарушенную справедливость. Это несколько напоминает некий закон, устанавливаемый Коком в его комментарии к Литлтону, где он говорит, что, если законный наследник короны изобличен в измене, он все же должен быть возведен на престол, чем и будет аннулировано его преступление. Кое-кто будет склонен вывести из этих примеров то заключение, что если бесспорный наследник какого-нибудь царства убьет того, кто владеет этим царством, будь это даже его отец, то называть ли это несправедливостью или каким угодно именем, однако это никак не противоречит разуму, ибо мы видим, что все произвольные действия людей имеют своей целью достижение блага для себя, и те действия, которые больше всего способствуют этой цели являются наиболее разумными. Это рассуждение, несмотря на кажущуюся логичность, неправильно.