Евгений Елизаров - Слово о слове

• Название: Слово о слове
• Автор: Евгений Елизаров
• Жанр: Философия

Бернард Шоу в своем «Пигмалионе» сформулировал мысль о том, что овладение подлинной культурой речи способно полностью преобразовать человека, пересоздать его бессмертную душу. Философский анализ показывает, что не только цеховая гордость выдающегося филолога движет сюжет этой парадоксальной пьесы. Существуют вполне объективные основания для таких утверждений. Речевое общение и творчество, слово и нравственность, влияние особенностей взаимопонимания на формирование человека и определение исторических судеб целых народов составляют предмет философского исследования «Слово о слове».

---

8. ГОМЕОСТАЗ КУЛЬТУРЫ

8.1. Охранительная функция слова

Нельзя утверждать, что творчество, тяготеющее к одному полюсу, несет человеку только вред, на другом же махровым цветом цветет одно только благо. Замена выгребной ямы ватерклозетом спасла не один миллион жизней. Вечный же сон человека о царствии небесном на земле сгубил их никак не меньше, чем все вместе взятые оспы, чумы и холеры. Напротив: можно, наверное, утверждать, что единственным импульсом к творчеству является порыв человека к добру. (Разумеется, если речь не идет о психической патологии.) Горько говорить, но нетерпимость всех этих Торквемад и Савонарол, Макиавелли и Маратов, Лениных и Полпотов, по-видимому, и в самом деле было продиктована искренней болью за соплеменников, пламенной страстью спасти несчастное и заблудшее человечество.

Иешуа предается мучительной и позорной казни. Но Мастер не обвиняет предавшего его на смерть игемона, ибо и Понтий Пилат стоит перед страшным для любого человека выбором: ведь не отдать одного – значило бы обречь на смерть и муки многих. Не обвиняют его и сами евангелисты. У Иоанна, же есть и вот это: "Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: что нам делать? Этот Человек много чудес творит; если оставим Его так, то все уверуют в Него, – и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом. Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб".

Заметим: это очень важное место. В выделяющемся из общего ряда благовествовании, им маркируется та незримая черта, что оделяет новую, тяготеющую к системности и доказательности, греко-римскую культуру от чуждой едва ли не всему поддающемуся формализации древней культуры Востока. Иудеи, авторы синоптических Евангелий обращаются, как кажется, лишь к своим соплеменникам; а это общение, с точки зрения европейца, часто не требует никакой аргументации даже для основополагающих выводов. Иоанну же тесны границы замкнутой исключительно на себя маленькой иудейской общины, его мир – это вся Империя. Дух Нагорной проповеди исключает всякую мысль об отмщении за принесенное зло. Но если для тех, кого персонифицируют Марк, Матфей, и Лука, реченное Иисусом несет в себе все тайны бытия, а потому и не нуждается ни в каких формальных обоснованиях, то обращение к замешенному на жестком рационализме менталитету Рима требует воздвижения каких-то строгих доказательных конструкций.

Так что и тем мировым злодеем, который двадцать столетий назад понудил римскую власть к распятию нашего Спасителя (церковная власть не имела права светского суда, но в вечно беременной бунтом Иудее и римская администрация не в силах была противостать настояниям церковных иерархов), двигали вполне человеколюбивые и (во всяком случае европейцу) многое объясняющие мотивы. Поэтому неудивительно, что и жертвенные (куда там "гека"!) мегатомбы – это, как ни печально, тоже итог порыва к какому-то идеалу добра и справедливости.

Да, изначально слово может быть продиктовано только одним, и мы уже могли видеть, что именно самосохранение оказывается основным принципом организации информационного обмена еще задолго до появления того вида, которым подводится итог чисто биологической эволюции. Но – извечный крест человека – оно обязано облечься в материальную форму. Повторюсь: только Слово Создателя обладает силой прямого действия – слово человека должно или замкнуться делом, или принять форму знака. Но вот здесь-то и начинаются все те испытания и искусы, через которые в долгом своем восхождении к тому, тайный смысл чего не ясен и по сию пору, должен пройти человек.

Материальное взаимодействует с материальным по каким-то своим – физическим, химическим, биологическим законам; ведь только в конце этого пути им предстоит подчиниться законам духа. Но этого конца не видно и сегодня. Поэтому до сих по даже инъекция спасительной вакцины всегда отзывается болью. Меж тем извне обрушивающаяся боль включает какие-то свои рефлекторные цепи – и вот только что ликовавший по случаю избавления от рабства Израиль начинает роптать при первом же испытании, которое несет ему свобода, еще в воскресенье поющий и плачущий от счастья народ в пятницу захлебывается от ненависти и злобы и требует распять Спасителя, еще вечером готовый отдать свою жизнь за Учителя, Петр за ночь трижды отрекается от Него…

Таким образом, уже самой природой знакового обмена изначально предопределено, что порождаемое вечным порывом человека к добру и свету, слово несет ему не одно только благо. Противостояние духа и плоти, материального и идеального приносит какие-то плоды и здесь. Впрочем, как кажется, именно двойственная природа знака, именно вечный круговорот материи и духа, который образует самую сердцевину любого знакового обмена, делает возможной ту высокую миссию слова, итогом которой становится формирование человеческой души. Вне этого противостояния и этого вечного взаимообращения их друг в друга ее становление было бы просто немыслимо. Ведь даже понятие добра не может родиться там, где нет дыхания противоположной ему стихии ("что делала бы благость без злодейства?"); в незнающей душевной боли Вселенной не может родиться средство ее нравственного исцеления.

Но было бы непростительной ошибкой полагать, что именно (и только) духовная составляющая слова является средоточием каких-то высших нравственных ценностей, в то время как вещественная же оболочка должна служить естественным полюсом притяжения всего того, что омрачает и тяготит нашу совесть. Многоцветность реальной действительности не может быть сведена к вот такой унылой черно-белой копии. И даже святоапостольское: "буква мертва, а дух животворит" в затрагиваемом здесь аспекте требует своего разъяснения, ибо и в самом деле всем нам должно быть служителями духа. Ведь вовсе не одним только незнанием тех максим, что проповедуются Павлом, происходит убиение слова, которое кончается вполне физическим распятием пророков…

Вглядимся пристальней.

Слово живет своей жизнью, менее всего оно может быть уподоблено чему-то застывшему и недвижному. Лингвистический фокус всей полноты бытия рода, оно вбирает в себя без исключения все его определения, но все-таки в каждый данный момент его истории оно отображает что-то свое, присущее именно этому периоду. Вслед за изменением конкретно-исторического способа существования человека что-то исключается из его содержания, что-то, напротив, обогащает его. Впрочем, жизнь слова неотделима от судеб его носителя не только потому, что оно обязано в точности отражать их. Никакой знак не может быть низведен до пассивного страдательного начала, и само слово в значительной мере предопределяет исторические пути народов. Поэтому и все судьбоносные повороты жизненного их уклада формируют содержание ключевых понятий их быта, и, наоборот, изменение существа этих понятий способно формировать новые исторические ориентиры, новые национальные цели.

Но вспомним то, о чем говорилось выше. Это только поверхностному взгляду может показаться, что содержание если и не каждого, то во всяком случае подавляющего большинства слов совершенно независимо от содержания если и не всех, то во всяком случае подавляющего большинства других (а то и вообще трансцендентно по отношению к ним). На деле полная семантическая структура любого знака в состоянии без остатка растворить в себе содержание всей созданной его носителем культуры. Слово в полной мере может быть уподоблено таинственным лейбницевским монадам, то есть некоторым неразложимым далее и вместе с тем обладающим ярко выраженной индивидуальностью сущностям, каждая из которых по-своему воспроизводит в себе всю структуру Макрокосма.

Но раз так, то уже простая логика способна показать, что имманентные определения любого знака – пусть и косвенным образом – в обязательном порядке входят в содержание всех других. Абсолютно трансцендентное содержанию всех других, никакое слово вообще немыслимо. Меж тем, это имеет свои следствия.

В самом деле. В силу этого обстоятельства любое сколько-нибудь заметное изменение содержания какого-то одного знака обязано влечь за собой – пусть и микроскопическое – изменение внутреннего смысла сразу всех остальных, образующих общий тезаурус социума. Никакие трансформации значения одного не могут пройти бесследно для всей совокупности других. И уж тем более, если это касается ключевых знаков эпохи.

Между тем, как уже говорилось, существует довольно жесткая связь между вневещественным содержанием знака и физическими особенностями тех материальных структур, которые образуют собой органическое тело самого субъекта информационного обмена. Это движение, как мы помним, не останавливается ни на минуту и охватывает собой все уровни организации живой материи: биологический, химический, физический… Другими словами, оно проявляется не только в форме видимой внешнему наблюдателю механики исполнительных органов нашего тела, но и в сокрытой от инструментально не вооруженного взгляда активности функциональных систем организма, в определенности движения клеточных структур и так далее, не исключая, возможно, ни характеристики молекулярного, ни даже атомарного уровня строения человеческого тела.