Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение

• Название: Человек-землетрясение
• Автор: Хайнц Конзалик
• Издательство: Олимп
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1993

Хайнц Г. Конзалик – популярнейший западногерманский писатель, автор многих остросюжетных романов, выпущенных на Западе огромными тиражами. На русском языке произведения Конзалика издаются впервые.

Главный герой романа «Человек-землетрясение» Боб Баррайс – наследник миллионного состояния, ведущий беззаботную жизнь красавца-плейбоя. Друзья и возлюбленные, попадающие в плен его обаяния, гибнут один за другим. Идя по жизни, Боб Баррайс все разрушает на своем пути и в конце концов погибает сам.

---

В 22.09 они приземлились в Каннах на маленьком самолете, зафрахтованном в Париже. На летном поле их ожидал инспектор криминальной полиции с большой служебной машиной. Месье Блинкур, французский стальной король, проинформировал префектуру, что за люди приезжают из Вреденхаузена и кем был покойник в доме Фиори. Ну и доктор Дорлах позаботился об обхождении со знаменитым французским тактом и деликатностью – без прессы, без шумихи. Боб Баррайс был не проходным «случаем», а несчастным случаем, несчастьем, трагедией в одной из самых почтенных семей Германии. Французы, привыкшие к традиции великих семей, сразу проявили понимание.

– Где он?.. – спросил Хаферкамп проникновенным голосом, после того как господа обменялись приветствиями.

– В анатомическом театре больницы, месье.

– Анатомический театр? – Хаферкамп напрягся. – Мой племянник в анатомическом театре?

– Это была единственная возможность заморозить уже начавшее разлагаться тело и законсервировать его для перевозки, месье. – Инспектор ожидал такую реакцию и безошибочно заучил свой ответ: – У нас здесь дневные температуры поднимаются выше тридцати градусов, месье. А покойный пролежал четыре дня, прежде чем его обнаружили…

– Хорошо. – Хаферкамп склонил голову. К своему удивлению, Хансен увидел, что его траур был настолько убедительным, что у посторонних на глаза почти наворачивались слезы. В префектуру ехал сломленный человек – вот было главное впечатление. – А… а девушка, найденная вместе с ним?

– Клодетт уже похоронили, месье. Она… она, что называется, была небезызвестна здесь. Расходы взяло на себя государство.

– Я хотел бы, чтобы у этой Клодетт была хорошая могила. – Хаферкамп избегал смотреть на Хансена. Сейчас все было подчинено правилу номер семь: будь великодушен, когда это выгодно тебе самому. – Она была последней подругой моего дорогого племянника. Была ли она, так сказать, дамой легкого поведения или нет – она была человеком. Не так ли, месье инспектор?

– Конечно, месье. Красивым человеком.

– Вот видите! Так же красива, как была она в жизни, она должна быть и в смерти. Я утрясу это.

Хансен отвернулся и уставился в окно. Все это вызывало в нем отвращение. «Господи, – думал он, – неужели и я когда-нибудь стану таким? Уже сегодня я принимаю как должное, что передо мной снимают шляпу и величают „господином директором“. Я не кричу издалека: „Стойте! Называйте меня Хансеном. Я один из вас!“ Нет, я молча киваю в ответ, я, господин директор. Так и хочется заблевать самого себя и не смывать это. Но к тебе сразу же подскочат десять, двадцать, сто человек и начнут чистить „господина директора“.

– Приятный был перелет? – спросил инспектор.

– Да, очень хороший. Воздух – как будто летишь выше звезд, полное безветрие.

Хаферкамп улыбнулся. Обычная беседа, чтобы скоротать дорогу. Уже показалась ярко освещенная больница.

Гельмут Хансен мысленно отключился. Нет смысла вскакивать и орать: «Прекратите, наконец, идиоты!»

Никто его не понял бы. Никто.

Они не увидели труп Боба… Главврач больницы и полицейский врач отговорили их. За четыре дня под воздействием застоявшейся жары человеческое тело может почти расползтись. И потом, это малоэстетичное зрелище, даже если когда-то человек был так красив, как Клодетт или Роберт Баррайс.

– Они лежали на софе полностью обнаженные, тесно прижавшись друг к другу, – сказал комиссар, которому досталось это дело. – Смерть настигла их в безумном наркотическом дурмане. Рядом стоял магнитофон, он все еще работал – пленка вырвалась из катушки, когда вся прокрутилась. Мы, конечно, прослушали ее… это документ… Они ввели себе неизвестный нам пока наркотик, который их сердца просто не выдержали. Может быть, дозировка была слишком велика. Найденные две полные ампулы отправлены в Париж, в центральную лабораторию.

– Мы можем прослушать пленку? – спросил Хансен. Хаферкамп выпятил вперед нижнюю полную губу:

– Для чего?

– Ты уже слышал, как умирает человек?

– Да. Тысячи. Рядом со мной, передо мной, за мной… В России и позже во Франции.

– Не видел, а слышал!

– И слышал тоже! Звучит не слишком-то хорошо, когда человеку гранатой отрывает полтела.

– Боб умер в мирной обстановке.

– Ошибаешься! Он был на войне. Он жил в состоянии войны с обществом, он пал на поле боя – на своем поле боя! Если ты хочешь прослушать пленку…

– Обязательно.

– Хорошо, тогда я позабочусь пока об этой Клодетт и ее красивой могиле.

Полицейская машина развезла их… Как не оказать помощи знаменитым, высокопоставленным немцам в такой трагической ситуации? Франция – страна вежливости, и если голый мужчина умирает в объятиях голой женщины, то сочувствие даже официальных инстанций особенно велико.

Магнитофон еще стоял в комнате. Квартира выглядела так, будто Боб только ненадолго вышел за покупками… Когда Гельмут Хансен сел, у него была полная иллюзия, что сейчас войдет Боб с бутылками в руках. В ванной должна плескаться вода, и красивая женщина появится в дверях и скажет: «Мон шер, тебя так долго не было…»

Хансен бросил взгляд на кушетку. На обивке были видны пятна трупной жидкости. Завтра кушетку увезут и сожгут… а сейчас она была еще действующим интерьером трагедии. Хансен представил два обнаженных тела, которые переплелись и сгорели, пока вращалась катушка…

Он зарядил магнитофонную ленту и нажал на кнопку.

Шуршание. Шаги. Возня. Звон. Потом голос – облеченный в слова неодолимый соблазн:

– Иди ко мне. Поближе. Я так счастлива…

Клодетт. Это должна быть Клодетт. Хансен втянул голову в плечи, его вдруг зазнобило. «Я так счастлива…» А смерть уже кружит над ней.

Он вздрогнул. Совсем рядом, как будто он стоял за его спиной, раздался голос Боба:

– Ты что-нибудь чувствуешь?

– Я люблю тебя, Боб… Ляг со мной…

Тишина, шуршание, скрип пружин. Вот он лег. Хансен подался вперед, неотрывно всматриваясь в трупные пятна на обивке.

– Как хорошо… – Это Клодетт. Голос мечтательный, парящий, как звучание арфы. – Как божественно прекрасно… а ты хотел оставить меня одну.

«Он не хотел колоться, – пронзила Хансена мысль. – Она уговорила его. Я это предчувствовал и сказал ему, пообщавшись с Клодетт десять минут: „Ты не сможешь излечить ее, – говорил я ему тогда. – Наоборот, она увлечет тебя за собой!“ А у него был лишь один аргумент: „Я люблю ее, Гельмут! Она стала целью всей моей жизни“.

Снова тишина. Дыхание. Вздохи. Потом стон, глухой, животный, скорее крик. Голос Боба, испуганный и все же восторженный:

– О небо! Небо! Клодетт… что это? Я лечу прямо в солнце… в солнце… в середину солнца…

Ответ Клодетт, неразборчивый лепет, бессвязные обрывки слов – и снова Боб, в эйфории, от которой Хансена мороз пробрал по коже.

– Этот мир – как стекло. Шар из голубого стекла, и люди тоже стеклянные, я могу заглянуть внутрь, где пылает огонь. Ты знала, что Земля внутри так же пронизана артериями, как человек? Что у нее тоже есть кровообращение? Только эта кровь – раскаленная лава, а сердце – ядро магмы в глубине. А так все похоже… да, Земля тоже дышит. Она дышит! Я вижу, как она вздымается, как сокращается, как ее огненная кровь переливается по тысячам артерий, и на этом гигантском стеклянном теле ползают крошечные человечки, пронизанные малюсенькими артериями. Но у них есть мозг… фантастика! Земля имеет кровообращение и артерии, она дышит, и сердце ее бьется, но у нее нет мозга! Как бы все выглядело, если бы у нее был мозг!..

Голос слабел… превращался в неразборчивое бормотание… блуждал в отзвуках смеха и стона… затихал, медленно умирал, становясь все слабее, и вот уже только хрип, звучащий как барабанная дробь.

Трататата… трататата… переход в вечность…

Потом тишина… Лента продолжала крутиться беззвучно, и только после бесконечно долгой минуты тихое падение. И затем окончательная тишина… Ледяное дыхание пустоты…

Хансен остановил кассету, закрыл глаза руками и заплакал. Он не убрал их, когда чья-то рука коснулась его плеча.

– Я все слышал, – проговорил Хаферкамп. – Я пошел за тобой, Гельмут. Ты прав… на войне умирают иначе. Но одно скажу тебе точно: даже ты не смог бы уже спасти Боба. Трижды вырывать одного человека из тисков смерти – такого не бывает. Он сам себя сжег… мы это всегда знали. Одни обливают себя бензином, другие прожигают жизнь… Одними восхищаются, других изгоняют. В сущности, и те и другие – отчаявшиеся люди… а почему?

– Потому, что они не знакомы с премудростями Теодора Хаферкампа… – с горечью произнес Хансен. Он встал, прижал к себе катушку с пленкой и, как в сомнамбулическом трансе, вышел из квартиры.

Через полгода на могиле Роберта Баррайса во Вреденхаузене появился большой памятник. Его спроектировал дюссельдорфский скульптор, профессор Шобс, и высек в своей мастерской из белого каррарского мрамора: ангел поднимает с земли молодого человека, чтобы отнести его в рай.