Степан Козловский - История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц

• Название: История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц
• Автор: Степан Козловский
• Издательство: ФГОУ ВПО Ижевская ГСХА
• Жанр: Культурология
• Год: 2009

В монографии исследуется восточнославянский эпос. Основные проблемы исследования: возможности былин как научного источника, потенциально возможные пути совершенствования методологии исторического изучения эпических материалов, сравнительный анализ отражения социальной практики Древней Руси в былинах и письменных источниках, социальная эволюция образа эпического героя.

Книга адресована специалистам по истории Древней Руси, а также преподавателям, студентам и аспирантам, интересующимся проблемами изучения былин как научного источника.

---

Мать-сыра земля помогает герою и в других случаях (шапка Добрыни). Обращение Богатырей к земле как матери имеет интереснейшую аналогию в Повести временных лет: «Паки же и землю глаголют материю, да аще имъ земля мати, то отец им небо».[749]

Вместе с тем, существует одновременно понятие матери-сырой земли как некоего общего целого (при похвальбе богатырей «повернуть ее, взяв за кольцо») и сакральный образ «верной» (родной) земли, которая помогает герою, и неверной — принадлежащей другим (неверным) народам.

Таким образом, принадлежность к «Вере» заключается в следовании неким императивам, образцам поведения, одновременно приносящим удачу и предоставляющим защиту. «Вера» в ее эпическом понимании — это прежде всего оберег, требующий постоянной демонстрации лояльного поведения к его донатору.

Противостояние русского героя с силами «неверными» в таких обстоятельствах — не только служение Богу, но и «божья помощь», подчас зависящая от того, поставит ли он церковь после совершенного чуда.[750]

Аналогична картина и в отношении «Отца Небесного — Спаса Вседержителя», который иногда совпадает с небом по своей функции — послать богатырю «дождичка»:

Уж ты ой еси Спас да Вседоржитель наш,
Чудная есть Мать да Богородиця!
Пошли, Господь, с неба крупна дождя,
Опусти, Господь, Тугарина на сыру землю.[751]

По-видимому, в данной ситуации прежние языческие воззрения славян сливаются с христианскими и входят в состав «православной» (русской) веры. Эти совпадения особенно усиливаются при описании похвальбы единого круга богатырей.[752]

Богатыри русских былин в этом отношении более всего напоминают полубогов — героев греческого эпоса. Если добавить к этому изображение «типическими местами» чудесного рождения богатыря и сопоставить с описанием боя богатырей (в ходе которого герои желают «посмотреть серцо с печенью»), в критические моменты обращаясь за помощью «отца небесного», то догадка становится правдоподобной:

Подрожала сыра-земля,
А и синее море сколыбалося,
Для-ради рожденья богатырскова,
Молода Вольха Всеславьевича.[753]

Исходя из этих сопоставлений, можно предположить, что эпические образы сакральных богатырей намного древнее былин и относятся к языческой эпохе существования русского эпоса.

Вполне возможно, что похвальба «матерью» и «отцом», «родом своим» (Родом и Рожаницами) имеет именно этот сакральный подтекст — хвала «Отцу» (Небесному) и «Матери» (Богородице). Хула на Бога, то есть похвальба против него, наоборот, прощению в эпосе не подлежит. Можно отметить, что аналогично этой «Хуле» на «Отца Небесного» в былинах за покушение (хулу) на отца (Илью Муромца) и мать (Златыгорку) отцом наказывается сын (Подсокольник).

Сакральный образ женщины тесно связан с образом матери-земли и Пресвятой Богородицы:[754]

От сырой земли да столб бы до неба —
Подымаитце светыня нынь из Киева,
Подымаитце светыня ныньце на небо;
Не девица выходила да младокрасная,
Присвята госпожа мати Богородица.[755]

Таким образом, «Обры», катавшиеся на славянских женщинах, насмехались не только над ними — издевались над русской землей как особой сакральной силой и тем самым бросали ей вызов:

«…аще поъехати будяше Обърину, не дадяше въпрячи коня ни вола, но веляше въпрячи три ли, четыре ли, пять ли женъ в телъгу[756] и повести Обърина»….

Исходя из анализа восприятия похвальбы, можно отметить строгое соблюдение в русском эпосе правила, по которому любое ритуальное действие, произведенное вне ритуала, оборачивается против тех, кто эти действия производит.

За это они и были наказаны Богом (обречены — «погибоша аки обръ):

«…и бог потреби я, и помроша вси, и не остася ни един обърин. …и нестъ же их племени ни наследъка».[757]

Этому есть весьма любопытные аналогии в данных русской этнографии. Так, обряд «опахивания» (попытка защитить скот и людей от болезней во время эпидемии) проводился только женщинами, которые должны были впрячься вместо лошадей в плуг и протащить его вокруг селения,[758] то есть данный священный обряд использовался «Обрами» кощунственно, вне ритуальной нормы, не по назначению. Таким образом, сюжет былины «о гибели богатырей» в русских летописных преданиях имеет аналогии, относящиеся к периоду задолго до сражения на реке Калке.

Вера и обряды обычно немыслимы без священнослужителей, но в русском героическом эпосе это несколько не так. По причастности к ритуалам священники (попы) стоят на одном из последних мест, они упоминаются в былинах редко и не имеют сколько-нибудь существенного значения (необходимости) для ритуалов социальной практики. Более того, отношение к ним со стороны богатырей немногим лучше, чем к боярству.

В былинах очень часто можно встретить изображение «символов» родной земли, но среди них практически никогда не упоминаются священники, несмотря на наличие мест, явно предназначенных для отправления культа — «честных монастырей», «церквей соборных» и т. п. Создается устойчивое впечатление, что православные священники не входят в число необходимых атрибутов для осуществления культа. Даже в церкви эпос скорее показывает князя и богатырей, чем священников. С иконами и молитвой легче связать княжескую гридницу, при входе в которую богатыри крестятся и молятся «по ученому», чем церковь. Отношение к православным священнослужителям снисходительно-презрительное — «А поповского роду он, задорного, увидит бессчетную золоту казну — тут ему и голову сложить».

Смерти в русском героическом эпосе особого значения не придается, создается устойчивое впечатление, что она связывается с понятием судьбы, отсутствия «молодеческого счастья». Категория удачи (счастья) является основной частью образа богатыря. Его действия основаны на интуитивно-символическом восприятии окружающей реальности. Любое препятствие (камень на распутье) рассматривается как загадка — предзнаменование (либо хорошее, либо плохое). Логика допускается только при истолковании смысла того или иного «знака свыше». Хотя особого значения эти размышления не имеют, поскольку отступление без «испытания удачи» для богатыря невозможно, они крайне важны для выяснения мотивации его действий. Удача (молодеческое счастье) мыслится как талант, своего рода исключительные способности к определенному виду деятельности, наиболее востребованному в данный момент:

— Ты зачем меня, несчастного, спородила?
Если б знала над тобой эту невзгодушку,
Я б не так тебя, несчастного спородила.
Я бы силушкой тебя спородила
Во того Святогора бы во богатыря;
Я бы возрастом тебя спородила
А во старого казака Илью Муромца;
Красотой бы я тебя спородила
Во ласкового князя Владимира;
Я бы смелостью тебя спородила
Во того бы во Алешеньку Поповича,
Я б походочкой тебя спородила
Во того бы Ваську Долгополого…

И т. д., в качестве вывода из этого плача обычно следует фраза: «Только тыи статьи есть, кои бог дал».[759]

Вопрос о судьбе (смысле жизни, счастье) сводится в эпосе фактически к размышлениям о функциональном значении социальных ролей и о том месте, которое вынужден занимать в этой социальной системе герой в соответствии со своими способностями.

Социальная роль эпической личности трудноотделима от понятия «чести» — чаши, получаемой от князя на пиру. В том случае, если он лишен своего места, то возникает два варианта развития событий: «бунт» — «пьянство» (Илья Муромец, Василий Игнатьевич — «Пересмяка», когда герой делает все, чтобы добиться для себя новой социальной роли) и «самоубийство» (Сухман, Данило Ловчанин, когда такие возможности отсутствуют).

Таким образом, в русских былинах «смысл жизни» и «социальная роль» имеют для героя тождественное значение. Смысл жизни — достичь социальной роли, соответствующей потребностям героя. Смерть, судя по всему, не считается необратимой — Михаил Потык «оживляет» свою жену Марью Лебедь Белую; «воскресает» и увеличивается в числе вражья сила (в былине о Камском побоище).

Сколько-нибудь серьезного значения погребения также не заметно.[760] Указывается лишь на его необходимость. Жестоко наказывается кощунство над костями умерших и над предсказаниями (Васька Буслаев и «кось (череп) человеческая», в былине о поездке Васьки Буслаева в Иерусалим).[761] Вместе с тем имеются определенные, по всей вероятности, сакральные представления о вредоносности мертвого тела: так, в частности, Добрыня Никитич кладет тело «еретницы» — Маринки на «огни палящие» с помощью «попов киевских».