Газета Завтра Газета - Газета Завтра 875 (34 2010)

• Название: Газета Завтра 875 (34 2010)
• Автор: Газета Завтра Газета
• Жанр: Публицистика

---

      "ЗАВТРА". Согласны ли вы с пониманием сверхчеловеческого в трактовке Владимира Бибихина: "Сверхчеловеческому в человеке вовсе не нужно быть иначе, чем по-человечески. Оно не перестаёт быть сверхчеловеческим, когда становится истинно человеческим"?

     А.З. Это явно мысли — не перед выстрелом в голову, а тем более — не во время харакири или после тарана камикадзе. Ещё нелицемерный Фейербах заметил: "Чтобы обогатить Бога — надо разорить человека". Но более жестоко, а значит — максимально честно! — выразился японский "философ действия" Осио Хэйхатиро: "Отсутствием человеческого достигается такое знание".

      "ЗАВТРА". Существует ли угроза, исходящая от философских текстов?

     А.З. Опасность — Исходное Условие философии! Сделать так! И если кто-то из мыслителей "огрызнётся" — Энвольтировать! Нет (пре!)ступления — нет Таинства Мысли. Каждый философский трактат должен издаваться на пропитанных ядом (вроде Curare!) листах. В корешок книги и под покрытие обложек (нижней et верхней) следует спрятать механизмы, мгновенно отвечающие на любое прикосновение многократными (пуле)софемами вперемежку с выбросами (остро)лезвийных экзистенций. Вот тогда, действительно, мы взрастим достойного читателя — Без страха! Триумф Logos'а — Книги по философии как самые опасные Механизмы Смерти! Александрийская библиотека снова возвращается par excellence из адского пламени…

Вопросы задавал Алексей Нилогов

Андрей Бычков АВАНГАРД КАК НОНКОНФОРМИЗМ

Не так много сегодня художественных произведений (как, впрочем, и всегда), которые можно в полном смысле слова назвать свободными. Еще меньше, конечно, и авторов — как писателей, так и поэтов. Суверенность, стоящая за гранью признания, нынче не в моде. На дворе мода на современность. И оттого так много рабов современности. И так мало метафизики. А та, которая еще остается, увы, скорее хочет подчинить нас болезненно честолюбивому диктату своего и только своего прошлого, заставить танцевать от своей печки, а не от истины бытия.

     Но где же свободные духом? Нет свободных духом. Почти не осталось. Зато "свободных словом" хоть пруд пруди. Все у нас сегодня кого-то или что-то обличают, все вопят о несправедливости, ругают власть, все с головой ушли в социальщину и все у нас нынче нонконформисты. Куда ни глянь, теперь каждый благородный писака протестует. Один всё с совком борется — не доборется, другой справа наседает, да так, что аж шкафчик трещит, третий путинщину с медвединщиной бичует (вот уж смельчак, так смельчак), четвертый Карла Маркса от грязи отмывает… И все как на подбор — нонконформисты. Как-никак, а нонконформизм ныне бойкий продукт, ходовой товарец. Протест, впрочем, всегда хорошо продавался, о чем неплохо были осведомлены еще гниды отечественного концептуализма вкупе с русофобами всех мастей. А между тем стоило бы и впрямь задуматься, что такое нонконформизм в литературе и искусстве. И не путать это понятие с необходимостью и безусловностью социального протеста. Между тем стоило бы поискать метафизику того, другого протеста, который против самой социальности, навязываемой нам сегодня в качестве последней и абсолютной реальности. Не к малеванию цветов и птичек, конечно же, мы призываем, имеющий уши, да услышит! Мы хотим акцентировать давно забытую мысль, что социум — далеко еще не истина в последней инстанции. И если и меняется он, то по совсем другим причинам, а не как следствие появления правильного и необходимого на данный исторический момент художественного произведения.

     Но, увы, у нас "на Руси" литература — государство в государстве, у нас свой президент, своя мафия и своя милиция. И хоть литература и отчуждена (слава богу) от "средств производства реальности", а все же по каким-то таинственным зеркальным законам их воспроизводит. Внешне всё вроде бы благородно наоборот: всё, что в реальности за власть, в литературе — против; всё, что реально душит жизнь и обворовывает ее, в литературе опять же обличается. Но если вскрыть "машинку управления реальностью" и "машинку управления литературой", то мы увидим один и тот же механизм. Оказывается, и у нас, в литературе, свои министерства, только называются они экспертными советами премий, своя Дума с кучей депутатов-воров-в-законе, называющихся издателями и редакторами, своя торговая инфраструктура — бесконечные реализаторы, оптовики — со своим мещанским, задающим тон вкусом, и, конечно же, свои продажные СМИ с подмахивающими рецензентами. Одним словом — своя коррупция. И немного чести для художника выступать на стороне этого "государства в государстве" против пороков самого государства как в прошлом, так и в настоящем. Государство, собственно, всегда тайно только того и хочет, тем и снимает свою вину, такой и только такой хочет видеть оно свою "отображенную социальность" — с обличенными пороками. Вспомним, какой была официальная литература в советский период, посмотрим, какова она сегодня. Немного надо ума, чтобы понять, что литература и там, и там, в советском обществе и в постсоветском — детище Системы. И там и там она лишь отмывает символический социальный капитал. Отпускает грехи или, выражаясь психоаналитически, возвращает вытесненное. То есть, опять же, решает профанную задачу экономии.

     И разве не должен чураться сегодня свободный художник всей этой мафии, делящей литературную власть и капитал, нажитые посредством эксплуатации социальных проблем? Разве его призвание по-прежнему не в поиске высших несоциальных смыслов бытия? Разве его миссия по-прежнему не в прокладывании пути от известного к неизвестному? Но такая работа сегодня невозможна без риска остаться незапятнанным.

     Увы, все нынче озабочено белым на белом, все занято поиском света "истины и добра" справа ли, слева, и так мало той подлинной черноты, что все еще осмеливается язвить сердце так жаждущего власти социального абсолюта. Надменно покоится он в своих торжественных покоях, где старый человек и его социальный бог все по-прежнему выясняют отношения и тянут назад, а не к другому. Увы, никто не хочет менять правил игры, рисковать и пересекать границы, проговаривать действительно актуальное и потому недозволенное. Ибо Система на страже. Через своих социальных агентов (рецензенты, издатели, редактора) она дозирует дозволенное, уравновешивает правое и левое, кривое и прямое. Но ведь Система и не была бы Системой, если бы она не редактировала протест и не находила бы для него свою форму, удобную и приемлемую социально. А ведь форма эта (напомню, мы говорим о художественных произведениях) должна бы изначально тяготеть к другому. Должна бы существовать сама по себе, стоять на своих и только на своих основаниях, искать свои и только свои правила, и сегодня (что становится все более и более явным) — искать в негативном. В нарушении как этики сложившейся социальной нормы, так и в первую очередь эстетики "литературного государства". И не здесь ли истоки того, что надо бы определить как нонконформизм? Определить и очистить от всей этой скорлупы вторичного, что нам навязывается как всего лишь социальный протест. Надо взломать эти вторичности, чтобы освободить само сакральное ядро протеста. Спросить другими словами, спросить на взыскующем языке, в другой, запрещенной социумом тональности.

     И именно так сегодня и спрашивает авангард, пусть пока и в поиске средств (но зато ему и достаются в наследство и традиция, и постмодернизм). И именно так авангард сегодня завоевывает другое определение нонконформизма. Именно он сегодня способен прямо и недвусмысленно разрушить сложившиеся правила игры. И обществу сегодня, как бы парадоксально это ни прозвучало, и нужна именно такая, отрицающая самые его основания, литература. Нам нужна метафора этой страшной черной дыры, в которую нас с нарастающей и нарастающей скоростью засасывает современность, чей социальный вес продавливает сам себя так, что человек забывает, что он прежде всего — суверен.

     Так вперед же! Не оглядываться назад, не искать и взыскивать телоса метафизики, обновления ее старинных категорий, не с понятий начинать и не со средств, не с поисков метода — нового или хорошо забытого старого. Но с чувства — отвращения ли, презрения, с безумных и противоречивых метаний, с пересечения границ, с риска, с разрушения всех правил этой затянувшейся игры. И если социальность все больше обнажается сейчас как последнее проклятие человека, то художник тем более должен действовать, исходя из смысла не какой-то другой грядущей позитивной социальности (ее никогда не было и не будет!), а своей, укорененной в сейчас, суверенности и самости.