Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

• Название: Врата исхода нашего (девять страниц истории)
• Автор: Феликс Кандель
• Издательство: Effect Publications
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

---

И вот я получил эту открытку за подписью — Ида.

Я не знал, сколько ей лет. Я не знал, кто она, что она, но по содержанию письма сразу было ясно, что это человек, который тоже хочет уехать в Израиль и который хочет мне помогать.

Это был самый радостный день, пожалуй…

И вот мы начали с ней переписываться, и я стал получать от нее открытки, израильские открытки! Даже когда я был на свободе, я никогда не видел израильские открытки, и первые вещи, которые были сделаны в Израиле, я увидел в тюрьме.

Потом начали приходить телеграммы. Телеграммы из Москвы, в шестьдесят-семьдесят подписей. На Пасху, на Пурим, на день рождения. И это очень поддерживало. В лагере что основное? Основное, это поддержка с воли, это письма. Нужно писать, писать, писать… Но никто здесь этого не понимает. Понять может только тот, кто сидел в лагере, — что означают письма для заключенного. Даже для уголовников. Когда ты получаешь письмо, это для тебя наивысшее счастье в лагере. Выше нет ничего. Уголовники ставят письма выше водки, выше гашиша, выше сигарет и всего остального.

И я получал от нее письма. Много писем…

Самое счастливое время в моей жизни — это время, когда я сидел в лагере, когда я добивался разрешения выехать в Израиль. Это очень здорово — добиваться цели, и знать, что кто-то о тебе думает. И если бы не было Иды, навряд ли я смог бы это ощутить…»

«Она меня сама нашла, когда Саша попал в тюрьму. Причем разыскивала довольно долго, потому что я в это время переехала в другой город.

Это меня очень поразило, что чужая женщина заинтересовалась моим сыном. И как он себя чувствует, и как часто пишет письма, и что ему нужно, чем помочь, и в чем я нуждаюсь. Даже мои близкие родственники не особенно тепло ко мне относились в этот период. Они, конечно, сочувствовали, но немножко боялись меня. А Ида… Такая теплота и заинтересованность — меня это очень вначале удивило…»

«…Я получал от Иды много писем. Очень много. Основное, чем я жил, были ее письма. И во многих случаях, когда надо было принять какое-то решение, я советовался с Идой.

Кто у меня был? У меня никого не было. Я жил в окружении уголовников. Имел дело только с уголовниками. Мои друзья были уголовники. Но у нас были разные цели, разные пути в жизни. Не было вокруг ни единого человека, с которым я мог бы посоветоваться. Даже моя мать не могла мне помочь. Я ей давал скорее советы, чем она мне. Поэтому единственным человеком, который мог оценить мою ситуацию и подсказать, была Ида Нудель.

Чтобы выдержать этот срок, мне нужен был такой человек, и она будто это чувствовала, она появилась вовремя…

Ида для меня — наивысший авторитет. На любой мой вопрос, даже несерьезный, она всегда отвечала серьезно. Только поэтому я мог говорить с ней на любую тему. Я знал, что она никогда не будет смеяться, о чем бы я ни написал…

Ни одно письмо не пропадало бесследно: Ида следила за каждым. Чтобы не оборвалась переписка, которую трудно потом снова наладить. Так же поступал и я. Я писал ей, даже не получая ответа. Я верил, что она пишет, и она верила, что я пишу.

Когда перестали приходить ее письма, я объявил голодовку. Я написал начальнику, что буду голодать, пока не отдадут ее письма.

Я уже знал, что они их изымают, потому что мы их нумеровали. Если за письмом № 5 приходит письмо № 7, значит шестое мне не дали. Я объявил голодовку, и после этого они отдали мне все ее письма и еще самоучитель иврита, который тоже пришел по почте…

Администрация лагеря ее боялась.

Мне это было смешно. Потому что когда я приходил к «оперу», он говорил с раздражением:

— Кто эта женщина? Почему она пишет? Скажи ей, чтобы она больше не писала, не беспокоила людей.

Она пишет в ЦК, а я потом должен объясняться…

Мне было смешно…

А Ида, действительно, писала, Ида жаловалась. Она знала, куда писать, чтобы произвести впечатление на администрацию лагеря. В ЦК КПСС, в Президиум, Генеральному прокурору… А «опер» обязан отвечать на каждое письмо, он не может не ответить. И потому он старался, чтобы со мной было нормально, чтобы не было новой ее жалобы, на которую опять надо отвечать. И потому он раздражался и нервничал, что какая-то женщина может влиять на их отношения к заключенному. И ее письма заставляли их соблюдать собственные инструкции, которые они вечно нарушали…

— Кто эта женщина? — кричал «опер». — Чего она вмешивается?..

А я даже не удивлялся.

Я считал, что так и должно быть.

Мы — евреи. У нас одна цель, общая судьба в этом мире.

Мы должны помогать друг другу…»

«Чего только не вытворяли со мной за эти годы!

Меня сажали в тюремный карцер, когда я обращалась в Президиум Верховного Совета; там меня морили голодом и создавали невыносимые условия, меня били и травили, как дикого зверя во время охоты. Меня много раз хватали на улице и бросали в грязные и вонючие подвалы, которые назывались камерами предварительного заключения, и я валялась рядом с преступниками, на грязных полах, вытирая их своим телом.

В моей квартире пробит потолок, и она находится на постоянном прослушивании. Каждое мое слово, каждый мой стон и вздох записываются на магнитофонную пленку.

Но это еще не все — надо мной висит угроза помещения в психиатрическую больницу, и сидя дома или выходя на улицу, я помню, что каждую минуту угроза может быть приведена в исполнение.

Когда же насытятся мои мучители?! Разве еще недостаточно крови выпито в уплату за мое желание жить в Израиле? Совсем недавно меня вызвали в КГБ и совершенно определенно заявили, что перспектива моего выезда в очень далеком будущем.

Доведенная до отчаяния безысходностью своего положения и не имея новых способов выразить свой протест против произвола, я прибегаю к единственному доступному мне способу — я объявляю голодовку».

22.2.74. Москва. Ида Нудель.

«Она голодала в тот раз девять суток. У нее были потом боли в сердце, в желудке. Я как раз с ней встретился, когда она кончила голодовку, и она еле-еле ходила».

«…Ида — необыкновенно душевный человек. Тонкий. Чуткий.

Она мне писала:

— Я чувствую тебя по письмам. Когда ты пишешь, я знаю уже, какое у тебя настроение: плохое или хорошее.

И она была права. Она всегда это ощущала…

Как-то у меня случилась неприятность, а я в это иремя писал ей письмо, самое обычное письмо, и она сразу откликнулась:

Что у тебя случилось? Что?!.

А еще она верит в сны, да-да!

Однажды ей приснился сон, что со мной что-то произошло. Она тут же позвонила в лагерь, и ей сказали, что в течение десяти дней она не сможет получить, со мной свидания. И она поняла, что я в карцере.

Я и был в карцере…

Потом она узнала, что меня отправили на этап. Она ехала за поездом, она догоняла на такси, но не могла догнать. Она даже видела раз, как поезд отошел от станции: всего за минуту. Она очень хотела передать мне еду: это было после «сухой» голодовки — семь дней я не пил и не ел. Это запрещено — передавать еду, но она хотела, она знала, что можно добиться: дать пятнадцать рублей надзирателю…

Так это продолжалось семь суток, потому что меня отравили сначала в одну тюрьму, потом в другую, и третью, а она все догоняла мой поезд — не могла догнать…

Нас привезли в такое место, где мы должны были жить и работать без права выезда оттуда.

Нас привезли автобусами со станции, высадили у пятиэтажного здания, и сразу мы пошли в баню. Больше всего хотелось принять душ после всех этих жутких, вонючих матрацев, на которых спали, наверно, сотни людей, и мертвецы лежали, и кто угодно…

После душа я хотел подняться к себе в комнату, как мне говорят: «Там тебя ждут». Я даже не мог предположить, кто это. Я не знал, кто мог меня ждать там. В незнакомом городе. В первые часы по приезде.

Я выхожу, смотрю — женщина. Поглядел на нее, — у меня была фотография до этого, — и говорю:

— Ида?

Она говорит:

— Да, Ида.

Так она меня догнала…»

«Два дня я пробыл в Москве и видел нестерпимое напряжение, в котором живет эта мужественная женщина. Я увидел стол, заваленный всякого рода заявлениями в советские и партийные инстанции с требованиями прекратить издевательства над заключенными. Письма, обращенные к тем, что оставались в местах «не столь отдаленных». Я услышал взволнованный рассказ о ее жалобах, о заявлениях, о письмах протеста в КГБ. Ее энергия показалась мне непостижимой — один на один с системой: совесть против государственного аппарата…

Мы прощались с Идой у подъезда ее дома в Москве, я обретал свободу и рвал последние путы, которые связывали меня с «самыми гуманными», «самыми демократическими» порядками, а Ида оставалась там, вдали от родных, от тех, что были обязаны ей своим счастьем, а порой и самой жизнью…»