Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

• Название: Владимир Набоков: русские годы
• Автор: Брайан Бойд
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89091-421-7

Биография Владимира Набокова, написанная Брайаном Бойдом, повсеместно признана самой полной и достоверной из всех существующих. Первый том охватывает период с 1899 по 1940-й — годы жизни писателя в России и европейской эмиграции.

Перевод на русский язык осуществлялся в сотрудничестве с автором, по сравнению с англоязычным изданием в текст были внесены изменения и уточнения. В новое издание (2010) Биографии внесены уточнения и дополнения, которые отражают архивные находки и публикации, появившиеся за период после выхода в свет первого русского (2001) издания этой книги.

---

Иосиф Гессен, возвратившийся в начале февраля из Праги, сообщил Набокову, что Елена Ивановна нездорова, пожелтела, исхудала. Набоков страдал от собственной беспомощности. «Ломаю себе голову, — писал он, — может быть, и выясню какую-нибудь мысль — никогда еще не было такого отвратительного положения: из него мы выйдем, конечно, — но когда?»59 Он спросил у Алданова о возможности организовать еще один литературный вечер в Париже, где первый его переведенный на французский роман «Защита Лужина» («La Course du fou») был прекрасно принят критикой. Тем временем «Дар» продолжал расти60.

Поскольку издание романа могло затянуться на годы, Набоков взялся за работу, сулившую более скорую отдачу. В марте 1934 года он написал «Оповещение»61. В начале рассказа мы узнаем, что у вдовы, живущей в Берлине, накануне в Париже умер сын. Сама она об этом пока не знает. Первыми узнают о несчастье старые друзья семьи, которые сообщают печальную новость общим знакомым, но не находят в себе сил оповестить мать. Когда она возвращается из магазина, у нее дома собираются друзья и знакомые, однако никто из них не решается прокричать страшную весть ей на ухо — она глуха и почти ничего не слышит даже со слуховым аппаратом. Наконец, когда напряжение становится невыносимым, один из друзей орет в агонии беспомощности: «Да что там, в самом деле, — умер, умер, умер!» Те, кто называет Набокова холодным и бесчеловечным, не читали, должно быть, этот рассказ, пронизанный теплым, неожиданным, удивительно тонким вниманием к человеку, состраданием к горечи одиночества и утраты.

В начале апреля Набоков работал над рассказом «Памяти Л.И. Шигаева», третьим за три месяца62. Рассказ построен в форме некролога умершему другу Л.И. Шигаеву, который спас повествователя, когда тот, жертва несчастной любви, начал спиваться и ему уже виделось, как жабоподобные чертики карабкаются к нему на письменный стол. Рассказчик, снимавший комнату рядом с Шигаевым, говорит о нем как о человеке ничем не примечательном, равнодушном к искусству, литературе, природе и все же необыкновенно живом в каждой непредсказуемой подробности. Когда Шигаев уезжает на работу в Прагу, где он вскоре умрет от разрыва сердца, повествователь спрашивает себя:

Думал ли я, что вижу его в последний раз? Конечно, думал. Именно так и думал: вот я вижу тебя в последний раз, ибо я думаю так всегда и обо всем, обо всех. Моя жизнь — сплошное прощание с предметами и людьми, часто не обращающими никакого внимания на мой горький, безумный, мгновенный привет.

В этом коротком и непритязательном рассказе Набоков снова на высоте: он классифицирует великолепных чертиков с такой же аккуратностью, с какой он описывал новую бабочку, он тонко доказывает неповторимость обычной жизни, даже увиденной лишь извне, он создает запоминающуюся и забавную историю внутренней жизни повествователя, которую никто не смог бы написать для его некролога.

С приходом весны Набоков воспрял духом. Мечты об отъезде всегда были дешевле железнодорожных билетов, и он мечтал поехать осенью в Париж, на Майорку63. А пока он писал Ходасевичу: «Берлин сейчас очень хорош, благодаря весне, которая в этом году особенно сочная, — и я, как собака, шалею от всяких интересных запахов». Дальше он признавался:

Роман, который теперь пишу, — после «Отчаяния» — чудовищно труден; между прочим, герой мой работает над биографией Чернышевского, поэтому мне пришлось прочесть те многочисленные книги, которые об этом господине написаны, — и все это по-своему переварить, и теперь у меня изжога. Он был бездарнее многих, но многих мужественнее. В его дневнике есть подробное описание того, как, каким способом и где — он блевал (нищ был, нечистоплотен, питался дрянью в эти его «студентские» годы). Тома его писаний совершенно, конечно, мертвые теперь, но я выискал там и сям (особенно в двух его романах и мелких вещах, написанных на каторге) удивительно человеческие, жалостливые вещи. Его здорово терзали. Он называл Толстого «пошляком, украшающим павлиньими перьями свою пошлую задницу», а Толстой его называл «клоповоняющим» (оба — в письмах Тургеневу). Жена называла его «мой Канашенька» и бешено ему изменяла64.

XI

Хорошее настроение Набокова объяснялось не только приходом весны. Его следующее письмо Ходасевичу начиналось словами: «У нас родился сын. Мы назвали его Дмитрием». Дмитрий Владимирович Набоков родился ранним утром 10 мая 1934 года в частной клинике около Байришер Плац. Хотя Набоковы продолжали обычную светскую жизнь вплоть до последних недель перед рождением Дмитрия, Вере удавалось скрывать свое положение — одеждой, осанкой, молчанием. Из самых близких друзей только Георгий Гессен и Анна Фейгина были посвящены в тайну. Даже для матери Набокова рождение внука стало полной неожиданностью65.

В «Других берегах» Набоков вспоминает, как он в пять утра возвращался из клиники и все тени лежали с непривычной стороны66. Его мир действительно изменился и в самом деле обрел новый фокус. Дети всегда восхищали Набокова, и теперь он с восторгом замечал идеальную форму ногтей сына, его шелковые волосы и то, как он зевал всякий раз, когда зевала Вера67. Для своего сына Набоков на всю жизнь останется восхищенным, преданным и заботливым отцом, и десятилетие за десятилетием родительская любовь — как в положительном, так и в отрицательном ее проявлениях — будет одной из основных тем таких его работ, как «Убедительное доказательство», «Под знаком незаконнорожденных», «Лолита», «Пнин», «Бледный огонь» и «Смотри на арлекинов!».

На той же неделе, когда родился Дмитрий, произошло еще одно важное событие. Литературному агенту Отто Клементу удалось заинтересовать британского издателя Хатчинсона «Камерой обскурой» и «Отчаянием»68. Сначала не более чем удачная сделка, издание этих романов на английском языке возвестило перемены, не менее важные для литературной жизни Набокова, чем рождение сына — для жизни частной. В течение года, пытаясь разрешить проблему их перевода в соответствии с его критериями, он вплотную подойдет к мысли писать прозу по-английски.

ГЛАВА 18 Перевод и превращение: Берлин, 1934–1937

I

Вначале лета 1934 года Набоков, увлеченный составлением за Федора биографии Чернышевского, вдруг оставил мир своего героя и принялся за новый роман. 24 июня он начал писать «Приглашение на казнь» и завершил первый черновой вариант «за две недели чудесного волнения и непрерывного вдохновения»1.

Обычно Набоков, так же как и Джон Шейд, помечал свои рукописи днем завершения первого черновика, а не окончательного варианта. Однако рукопись «Приглашения на казнь» датирована 15 сентября. Очевидно, внезапность, с которой роман появился на свет, обескуражила самого Набокова, и он отложил его на время: так тесту дают время подняться, чтобы потом снова хлопотать над ним, прежде чем поставить в печь.

Между первым черновиком романа и первой правкой Набоков, скорее всего, продолжил работу над биографией Чернышевского. В конце июля он писал Струве: «Мой Чернышевский растет, бунтует и, надеюсь, скоро помрет»2.

В этом же месяце он также написал новый рассказ — «Красавица»3. Русская барышня, красавица, из-за которой гимназисты когда-то были готовы стреляться, постепенно превращается в тридцатилетнюю эмигрантку: она все еще хороша собой, но едва сводит концы с концами, нервна и понимает, что прошло то время, когда в нее влюблялись. Подруга сводит ее с неким вдовцом, и тот делает ей формальное, малообещающее предложение. Она приняла его — что ей оставалось делать? — «а следующим летом она умерла от родов». Нерв рассказа напряжен, как тетива. Счастье, избранницей которого, казалось, была Ольга Алексеевна, постепенно отворачивается от нее, не оставляя ей никакой надежды, а неожиданная передышка от бесплодного, одинокого, жалкого, безрадостного существования заканчивается внезапной смертью. Стрелы благополучия летят мимо, зато стрела смерти попадает в цель.

В конце июля Набоков, загоревшийся идеями «Приглашения на казнь», в ответном письме Ходасевичу полемизирует с последней статьей своего друга в парижской газете «Возрождение», где тот вел еженедельную колонку. Писатели, заявляет Набоков, не должны обращать внимание на проблемы эмигрантской идеологии, а работать в своем пространстве, подобно кочегарам, которые знают только свою топку, что бы там ни происходило на палубе, на море. Они должны

заниматься своим бессмысленным, невинным, упоительным делом, — мимоходом оправдывающим все то, что, в сущности, оправдания и не требует: странность такого бытия, неудобства, одиночество (которое я в детстве производил от «ночи») и какое-то тихое внутреннее веселье. Поэтому невыносимы — равно умные и неумные — речи о «современности», «inquietude»'e[127], «религиозном возрождении» и решительно все фразы, в которых встречается слово «послевоенный». Чую в этой «идейности» такую же стадность, «давайте — все — вместе», как было, скажем, в увлечении всемирными выставками вчера, т. е. в прошлом веке…