Брайан Бойд - Владимир Набоков: американские годы

• Название: Владимир Набоков: американские годы
• Автор: Брайан Бойд
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89091-422-4

Биография Владимира Набокова, написанная Брайаном Бойдом, повсеместно признана самой полной и достоверной из всех существующих. Второй том охватывает период с 1940 по 1977-й — годы жизни в Америке и в Швейцарии, где и завершился жизненный путь писателя.

Перевод на русский язык осуществлялся в сотрудничестве с автором, по сравнению с англоязычным изданием в текст были внесены изменения и уточнения. В новое издание (2010) Биографии внесены уточнения и дополнения, которые отражают архивные находки и публикации, появившиеся за период после выхода в свет первого русского (2004) издания этой книги.

---

Но бумагами, хранившимися в Монтрё, набоковское наследие не исчерпывалось. В 1959 году Набоков столкнулся с необходимостью уплатить колоссальный налог с гонораров за «Лолиту» и решил воспользоваться тем, что лица, передающие свои архивы в Библиотеку Конгресса, освобождаются от уплаты налогов. В течение последующих лет он переслал в Библиотеку Конгресса рукописи своих русских романов и рассказов, а также английских произведений вплоть до «Бледного огня», написанного в 1962 году. Перестраховавшись, он наложил пятидесятилетний запрет на доступ к этим документам — срок вышел только в 2009 году. В первую же зиму в Монтрё я заручился согласием Веры на то, чтобы ознакомиться с документами, хранящимися в Вашингтоне. Дмитрий убедил ее не пересматривать свое разрешение, и в январе 1980 года я начал раскопки набоковских архивов в Библиотеке Конгресса — как оказалось, они довольно безграмотно каталогизированы человеком, почти не знавшим русского языка.

В Монтрё Вера предоставила мне свободный доступ в шестьдесят девятый номер — кладовку, расположенную через коридор от номера шестьдесят четыре, ее гостиной, и в неотапливаемую бывшую кладовую для белья в конце коридора, которую мы превратили в новое хранилище для бумаг. Там я разбирал и каталогизировал документы, накопившиеся за годы жизни в Монтрё — рукописи на карточках, машинопись, гранки, верстки, переписку с редакторами — и материалы, связанные с юностью Набокова, в том числе альбомы, любовно составленные его матерью и посвященные первым пятнадцати годам его творчества. Их в 1960 году переслали из Праги, где мать его скончалась в 1939-м, — они прошли через руки двух его сестер, одна из которых по-прежнему жила в Праге, а другая неподалеку от Набокова в Женеве.

Я вскоре обнаружил в архивах Монтрё сначала одну, а потом и вторую рукопись «Волшебника», повести, которую теперь можно назвать «подлинником» или «исходником» «Лолиты» — Набоков написал ее по-русски в 1939 году, но от публикации его отговорили. К моменту завершения работы над «Лолитой» он был уверен, что уничтожил ее русского предшественника, но позднее все-таки его обнаружил и даже подумывал опубликовать в переводе — на волне всемирного успеха «Лолиты». Но потом рукопись опять затерялась на долгие десятилетия, и вот я еще раз обнаружил ее — в 1985 году она вышла в свет в переводе Дмитрия под названием «The Enchanter».

Вера знала, что, разбирая архивы, я одновременно собираю материалы для биографии ее мужа. Она тогда еще не показала мне оригиналы писем Набокова к родителям, однако она не могла знать, что фотокопии некоторых из них — негативные отпечатки на побуревшей бумаге — лежат в архивах. Я аккуратно скопировал их, прикладывая негативы к зеркалу, но в этих фотокопиях, сделанных для Эндрю Филда в 1970 году, Набоков вычеркнул всё личное, а многих писем и вообще недоставало. Я продолжал упрашивать Веру дать мне доступ и к остальному.

Она дала мне понять, что если от работы над библиографией я перейду к работе над биографией, она предоставит всё в мое распоряжение, и в середине 1981 года я получил ее официальное согласие на эту работу. В ноябре я вернулся в Монтрё. Через несколько месяцев я обнаружил в одном из ящиков, стоявших за буфетом в шестьдесят девятом номере и считавшихся пустыми, картонную коробку с рукописями набоковских лекций по русской литературе — от ее зарождения до двадцатого века, материалы, не связанные с теми писателями (Гоголем, Достоевским, Толстым, Тургеневым, Чеховым), которых он включил в курс «Шедевры европейской литературы» и которые представлены в его «Лекциях по русской литературе» 1981 года. Веру очень мучило, что лекции ее мужа по русской поэзии затерялись. «Эврика!» — написал я прописными буквами в записке, которую она должна была прочитать на следующее утро.

Материалы, которые я извлек из той коробки почти тридцать лет назад, и по сей день не опубликованы. Одна из проблем с набоковским наследием заключается в том, что оно слишком обширно, его невозможно объять. Большую часть этого тысячелетия я занят иными предметами, но все же не в силах устоять перед искушением поехать на очередную набоковскую конференцию, где смогу увидеться с коллегами-набоковедами. Года три назад, готовя доклад, я обратился к своим записям о неопубликованных лекциях по русской литературе и тут же наткнулся на отрывок, который, не удержавшись, скопировал и послал Дмитрию Набокову:

При рассмотрении писателя и его творчества меня прежде всего интересуют три вещи: индивидуальный дар, место его работ в исторической эволюции художественного видения и противостояние общественному мнению и расхожим идеям его времени. Понятия «реализм», «романтизм» и тому подобные не имеют для меня никакого смысла. Абсолютной объективной реальности не существует, вернее, она непостижима для человеческого ума. Значение имеет лишь приближение к ней; а реальность, с которой имеет дело творческое мышление, — будь то бизон, нарисованный рукой пещерного человека на камне, или колыбельная, которую поет индейская скво, — это лишь набор иллюзий, которые становятся ярче и ярче в зависимости от одаренности автора и его положения во времени. Необходимо помнить, что реальность, придуманная и воспроизведенная писателем, это всего лишь индивидуальная реальность его индивидуального мира. Когда говорят, что мир того или иного писателя, как принято выражаться, «правдоподобен», это означает лишь, что либо 1) писатель придерживается распространенной точки зрения — так поступают все второсортные авторы от (Вергилия), незначительного римского поэта, до мистера Хемингуэя Испанского, — или 2) что писатель заставил всех читателей увидеть мир своими глазами, и таково оно со всеми великими писателями от Уильяма Шекспира до Джеймса Джойса1.

Я написал Дмитрию, что этот абзац, пусть и вычеркнутый Набоковым, неоспоримо важен для всякого, кто интересуется его творчеством — да и литературой в целом, — и потому заслуживает публикации, как и все лекции. Дмитрий согласился со мной. (Кстати, это и другие подобные рассуждения в лекциях заставили меня по-новому оценить, какую роль в набоковском мышлении и творчестве играла вера в эволюцию искусства.) «Новые» лекции охватывают период от житий святых до Ходасевича. Они основаны на литературном материале, который Набоков знал досконально, — на том, что он читал в детстве и изучал в Кембридже, ради чего его пригласили преподавать в Корнель. В этих лекциях он вскрывает новый пласт русской литературы и со всей силой своей любви и воображения погружается в обсуждение творчества Пушкина, уснащая текст отступлениями, подобными приведенному выше, посвященными литературе, искусству и жизни. Материала, скорее всего, хватит на два тома. Я сейчас готовлю его к печати совместно со Станиславом Швабриным из Принстона, который в 2002 году учился в моем семинаре в Музее Набокова. Года через три лекции увидят свет.

К тому моменту, когда я откопал эти сокровища, Вера уже дала мне доступ к дневникам Набокова и к его письмам к родителям. Но только когда я вернулся в Монтрё из Новой Зеландии зимой 1984–1985 годов, она, просмотрев первые главы моей биографии и убедившись, что я не обману ее доверия, позволила мне частично ознакомиться с письмами Набокова к ней. Читать их и даже брать в руки она не позволяла. Она садилась напротив меня за круглый обеденный столик в своей комнате — тот самый, за которым они с Набоковым играют в шахматы на известной фотографии. Ей было за восемьдесят, она покашливала после недавней простуды, голос был хриплым — и она один за другим зачитывала отрывки из писем на магнитофон, опуская нежности и другие фрагменты, казавшиеся ей слишком «личными», каждый раз помечая такие места словом «пропуск». Скоро эти письма выйдут отдельным томом — их записала и с моей помощью перевела с русского Ольга Воронина, когда-то тоже работавшая в Музее Набокова; Дмитрий Набоков отредактировал перевод, сообщив ему более семейный тон. Письма будут изданы и по-русски.

Пока я работал в архиве, Вера не раз говорила, что очень бы хотела опубликовать томик набоковских поэтических переводов. Я пообещал, что, разбирая рукописи, стану их вылавливать — и так и сделал. Но у Веры уже не осталось ни времени, ни сил чтобы подготовить мои находки к печати. Когда мы познакомились, ей было семьдесят семь лет, смерть мужа ее подкосила, и при этом у нее было множество забот, связанных с распоряжением набоковским наследием, с публикациями, с постоянной и неустанной проверкой переводов на русский, английский, французский и немецкий.

В 2003 году, в ходе работы над докторской диссертацией, посвященной поэтическим переводам Набокова, Стас Швабрин обнаружил в Гарвардской библиотеке неопубликованные переводы стихов и спросил у Дмитрия, можно ли их напечатать. Дмитрий обратился ко мне за советом. Я показал ему другие ранее не издававшиеся поэтические переводы и предложил Стасу совместно подготовить собрание поэтических переводов Набокова. И Стас, и Дмитрий охотно дали свое согласие. Вышедший в результате 441-страничный том «Варианты версификации» (Verses and Versions, 2008) весьма солиден, и тем не менее он не смог вместить все переводческое наследие Набокова: за его рамками остались переводы, выполненные до 1923 года, переводы на русский (из Ронсара, Шекспира, Гете, Байрона, Бодлера, Рембо) и на французский (в особенности из Пушкина). Возникла сложность, которая сопровождает каждую посмертную публикацию Набокова: его книги могут приносить хорошую прибыль, и коммерческие издатели, разумеется, предпочитают избирательность скрупулезности и полноте, которые дороже ученым и на которые порой соглашаются университетские издательства.