Михаил Лифшиц - Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема идеального)

• Название: Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема идеального)
• Автор: Михаил Лифшиц
• Издательство: Прогресс–Традиция
• Жанр: Философия
• Год: 2003
• ISBN: 5–89826–174–5

«Диалог с Эвальдом Ильенковым» — одна из последних незаконченных работ выдающегося философа Михаила Лифшица (1905–1983), в центре которой проблема реальности идеального. Решая ее в духе своей онтогно — сеологии и теории тождеств, Михаил Лифшиц вступает в полемику не только со своим другом и единомышленником Эвальдом Ильенковым, но и с основными направлениями философской мысли современности. Коперниковский поворот его онтогносеологии заключается в программе Restauracio Magna — возвращения классики, постижение которой, по мнению Михаила Лифшица, доступно только свободному человеку. Издание осуществлено при финансовой поддержке Александер — Института (Хельсинкский университет, Финляндия) Публикация В.М. Герман, АМ. Пичикян и В.Г. Арсланова Подготовка текста к печати и послесловие В.Г. Арсланова

---

[здесь рукопись обрывается. — Сост.].

Послесловие non finito Мих. Лифшица

Бывает так, писал Гете, что готовишься создать серьезное научное произведение, собираешь материалы к нему, делаешь заметки, вчерне заканчиваешь большие куски текста, но оно почему — то не выстраивается, не укладывается в окончательном виде. Тут к вам заглядывает приятель, завязывается беседа, вы увлекаетесь разговором и вдруг чувствуете, что ваши мысли обрели форму и голос, тяжелые наукообразные обороты и слова — легкость и свободу. Так родилось главное произведение Гете об изобразительном искусстве «Опыт о живописи» Дидро» — полемика с французским философом, произведение которого Гете перевел на немецкий язык, снабдив его своими критическими комментариями. А обстоятельному, строго научному по методу изложения исследованию о природе изобразительного искусства, которое собирался написать немецкий поэт и мыслитель, не суждено было появиться на свет.

В какой мере эта история имеет отношение к созданию Лифшицем текста об Ильенкове? С конца сороковых годов Михаил Александрович работал над своей главной философской книгой об онтологии и теории познания («онтогносеология»),

включавшей в себя логическую систему, которую Лифшиц называл «теорией тождеств». Однако вплоть до его смерти в 1983 году в печати время от времени появлялась только философско — литера — турная публицистика ученого. Росло количество подготовительных папок в рабочем столе, но ничего похожего на окончательный или даже черновой вариант «главной книги» Лифшиц не написал. По словам его вдовы Лидии Яковлевны Рейнгардт Михаил Александрович говорил в последние годы и месяцы жизни, что он практически создал философскую систему, осталось всего лишь придать обширному научному материалу форму. Казалось, еще немного лет, отпущенных судьбой, — и дело жизни будет завершено.

Так это или не так, нам сегодня приходится только гадать. Но и то, что осталось, — поп finito, имеющее самостоятельную ценность. Не состоявшееся в искусстве, науке и жизни иногда превосходит завершенное, законченное. Авангардистское искусство XX века сознательно отказалось от какой — либо законченности, сделало фрагментарность своей программой. Постмодернистские философские тексты, такие, например, как книга Жака Деррида «Правда в живописи», начинаются с середины фразы и обрываются, не закончив последней. Незавершенность стала всеобщей модой.

«Абсолютная истина» современности

Почему модой, а не судьбой? Идеи и мысли модернизма и постмодернизма вполне могли бы иметь законченную форму. По сути дела, они конечны, при всей своей намеренной парадоксальности и демонстративной многомерности. Возьмем какую — нибудь идею постмодернизма, пусть это будет, к примеру, известная мысль о неполноте любой истины, ее незавершенности и ограниченности. Но если мы поставим точку в конце этой фразы, то без труда обнаружим, что сами впали в догматизм и ограниченность. На каком основании мы судим об ограниченности абсолютно всего'! Это категорическое суждение предполагает, что мы владеем абсолютной истиной, обладаем исчерпывающим знанием того, что было и будет, — и выносим ему свой окончательный приговор. Вы возвышаетесь, как тиран, над утверждением об ограниченности любого знания, пользуясь властью, основанной только на том, что эту истину произносите именно вы, неповторимый и исключительный субъект. Ибо любой иной, внешний вам субъект, который утверждал бы то же самое, ограничил бы всеобщность и категоричность вашего абсолютного заявления. Все сказанное выше, впрочем, очень хорошо известно и не раз уже служило аргументом в споре с постмодернизмом.

Итак, на одной стороне: всякое знание неполно. На другой стороне той же медали: ваше знание абсолютно закончено. Как выйти из этого противоречия? Оно, увы, неразрешимо. Ибо это дурное тождество. Если мы хотим избежать его, то должны отказаться от крайностей. Не впадая при этом в ус — редненность, подобную той, что подсказывает формальная логика, советующая вообще отказаться от общих суждений, заменив их более осторожными частными. Но что нам дает истина, гласящая: «Некоторые суждения неполны и незакончены»? Она, конечно, более скромна, чем постмодернистская принципиальная и программная философия незаконченности, однако столь же малоутешительна, как и житейская мудрость, гласящая, к примеру, что уши выше лба не растут и плетью обуха не перешибешь…

Не такую мещанскую золотую середину искала классическая мысль. Мало сказать, что некоторые суждения неполны и незакончены, надо смело глядеть правде в глаза и признать, что наряду с истинами незаконченными, относительными есть и вполне законченные, абсолютные. Но только эти вторые, абсолютные, абсолютны и истинны лишь в той мере, что тоже до известной степени ограничены. Парадокс? Нет, противоречие, однако, как мы попытаемся показать, не дурное. Вот конкретный пример, посред–296

ством которого Мих. Лифшиц поясняет свою «теорию тождеств». Привожу фрагмент из его архива:

«Абсолютная полнота и отдельные, друг друга дополняющие крайности. Пример национальной культуры, национального характера, но можно применить и к социальным противоположностям.

Говорят, французы отличаются «ясностью». Очень хорошо, но их ясность отличается от педантской ясности параграфов немецкой инструкции или профессорской книги. Значит, тотчас же нужно конкретизировать эту ясность. Не значит ли это найти дополнение до полноты, до 2d?

Отдельные психологические черты характеризуют народы, но только в связи с их противоположностью, в особом сочетании с ней. Например, если говорить о французской ясности, которая была результатом ранней романизации Галлии (и, следовательно, восходит, в конце концов, к некоторым чертам социально — исторического происхождения уже у римлян), а затем наиболее полного развития строя социальной монархии с ее бюрократически — чиновническим и полицейским экономическим порядком, то следует помнить о существовании оборотной стороны медали: французский бурлеск, французское вольнодумство, раблезианство, даже романтизм (определенного типа). Ищите противо–297

положного! Если англичане и англосаксы вообще склонны к эмпиризму, то оборотной стороной является их спиритуализм до спиритизма включительно, их религиозное ханжество, их склонность к религиозным играм. У немцев, где также проявляется род практицизма, эгоистической и местной мелочности, оборотная сторона медали — это чисто немецкий мистицизм, рано проявившийся, начиная с эпохи Возрождения, раздвоенность и т. д.

Эти дополнения, с одной стороны, являются следствием того, что национальные черты суть односторонние явления человечества. Однако в этой односторонности, ограниченности заключается и прелесть живого, реального конкретного в личности народа, нации. До известной степени, и это, во — вторых, проявляется в необходимости дополнения, как в смысле гармонизации, достижения полноты, истины — в тех случаях, когда перед нами лучшие явления национального духа и культуры, например равновесие эмпирически — реального и фантастического у Шекспира, равновесие классической ясности и романтической чувствительности у Расина, все это с разными оттенками, с общей окраской — реалистической у Шекспира, классицистической у Расина, — так и в смысле наказания за односторонность, когда одна крайность сменяет другую и дополняет ее за пределами известных

границ. Здесь вспоминается пример Герцена — жираф с непомерно длинной шеей и коротким, столь же коротким задом. Гармония? Да, если хотите, но еще больше кара за односторрннее развитие шеи — дисгармоническая гармония.

То же самое и в развитии национальных психологических признаков, которые целиком в движении, в движении к полноте, которая достигается если не путем гармонического дополнения, [то] путем дисгармонической гармонии»[1].

А нуждается ли в дополнении «абсолютная полнота»? Очевидно, иначе Шекспир исчерпал бы всю литературу, и нам не нужны были бы ни Расин, ни Пушкин с Толстым. Шекспир имеет свою ограниченную сторону. Более того, доказывал Михаил Александрович в 30–х годах, его величие и полнота возникают не только вопреки этой неизбежной ограниченности, но отчасти и благодаря ей.

Всякое знание незакончено, даже то, которое приобрело окончательность абсолютной истины… И мы действительно знаем это, знаем как истину несомненную, выстраданную веками долгого, мучительного, кровавого опыта человечества, на своей шкуре испытавшего цену, какую приходится платить за сис — тему абсолютного знания, будь то какая — нибудь мировая религия или вполне светская, материалистическая система, ставшая, как марксизм, мировой идеей. Но зная эту цену, мы не станем трусливо отворачиваться от проблемы и прятать голову в песок. Ибо такая страусиная «политика» не спасает от реальной проблемы, а в конечном счете обостряет ее.