Николай Островский - Том 3. Письма 1924-1936

• Название: Том 3. Письма 1924-1936
• Автор: Николай Островский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1955

Третий том составляют письма писателя, большая часть которых ранее не включалась в Собрание сочинений.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Когда я жил в погребе, то туда вас звать — смехота, а сейчас я капиталист, есть громадина (по моему узкому кругозору) комната.

Разбираешь ли ты мои письма?

Теперь об ином. Я только теперь чувствую, Шура, как я устал от всей здешней канители с буржуями. Сколько здесь непробитых стенок. Поистине здесь осиное гнездо осколков старого мира, здесь необходим целый отряд передовых большевиков, актива, непримиримых классово, даже жестких и непреклонных; если бы я мог с тобой поговорить, я бы передал все, но на бумаге не расскажешь. Я всей своей горячностью вошел в суматоху и нервоз — чертовски страдаю от того, что не могу лично бегать и трусить за горло геморойных бюрократов, но несмотря на то, что аппарат вместо помощи делает все, чтобы отбить охоту рабочим будоражить заплесневшие гнезда, несмотря на это — не даром уходят силы. Мы уже завоевали у бывших шахтовладельцев 8 квартир.

17 человек имеют где жить, и я убежден, что мы этих белых гадов выпрем и из другого дома. На какие только хитрости надо идти, чтобы добиться своего. Вчера было бурное собрание жилколлектива, есть здесь и партийцы, 2 таких ребят, они живут в прекрасных квартирах и говорят: «Бросьте, все равно ничего не добьетесь, а мы — наша хата с краю, я, говорит, болен и устал — ну его, всю эту борьбу к черту».

Если бы слыхала, как я их крыл здесь. Вчера заставил их согласиться на такую «хитрость». В общую кухню (находится в подвале) вселяют рабочего бедняка туберкулезного с детьми и женой. Когда его вселят, то сейчас же начнем бомбардировать ОМХ, исполком и прокурора и т. д. и пр., что недопустимо пролетария, бывшего красного бойца, больного, [заставлять] жить е[го] в подвале, и этим ударим первым снарядом во второй дом — одноэтажный, где засела Бабкина (буржуйка), и мы призовем комиссию и добьемся его поселения в прекрасной комнате буржуйской квартиры, а раз пробьем брешь, то и совсем попрем гадов долой.

Портит несколько дело — это боязнь работников «портить хорошие отношения с вышестоящими товарищами». Может, я неправ, но мне непонятно: хорошо ли для руководящего товарища своих детей 4 и 7 лет учить французскому языку (50 руб. в месяц) и учить на собственном рояле (1500 р.) и т. п.

Есть и моменты из чеховских картинок, например, — нажимаем на недорезанных буржуев, сжимаем их, а она, буржуйка «француженка», кричит: «Я сейчас же побегу к мадам Белокон, и увидим, что будет» — или «мадам такая-то возмущена поступками…»

24 Д. А. Островскому

1 ноября 1928 года, Сочи.

Дорогой Митя!

Обращаюсь к тебе со следующей просьбой: если у тебя есть свободных 20–25 рублей, то я прошу тебя выслать их мне. Если их нет, то я постараюсь как-нибудь вывернуться. Я ожидаю из Москвы постановления Главсоцстраха о пенсии, а пока надо купить дров и т. д.

Если я получу увеличенную пенсию, то я тебе смогу скоро возвратить деньжата. Вот в чем моя просьба.

Мы ожидаем маму. Как там у вас идет жизнь и работа? О здешней жизни и работе у меня нехорошее мнение. Обрастают некоторые ребята и окружаются разными подхалимами и барахлом. Нет пролетарской непримиримой ненависти к чуждым элементам. Я здесь вошел по уши в борьбу. И силы мои тают, и очень мне обидно, что лежу и сам не могу работать. Много, родной братуха, работы, еще много борьбы, и надо крепче держать знамя Ленина.

В партии заметен кое-где правый уклон… Нам, рабочим-коммунистам, надо бороться беспощадно с этим. Всем тем, кто за уступки буржуазии, дать по зубам. Надо также встряхнуть тех, кто уж очень забюрократился и стал гадом. Партия зовет нас на борьбу, и мы должны освободиться от ненужного хлама, а здесь его до черта.

Привет от Раи.

Коля.

Сочи, 1 ноября 1928 г.

25 П. Н. Новикову

2 ноября 1928 года, Сочи.

Милый Петя!

Ты знаешь причину, почему я так редко тебе пишу. Меня ударило по голове еще одним безжалостным ударом, — правый глаз ослеп совершенно. В 1920 году мне осколком разбило череп над правой бровью и повредило глаз, но он видел все же на 4/10, теперь же он ослеп совсем. Почти три месяца горели оба глаза (они связаны нервами: когда о[ди]н болит, то и другой за ним), и я 4 Ґ месяца ни задачи, ни книг, ни письма прочесть не могу, а пишу наугад, не видя строчек, по линейке, чтобы строка на строку не наехала. Левый глаз видит на пять сотых, одну двадцатую часть. Придется делать операцию — вставить искусственный зрачок — и носить синие очки.

Сейчас я в темных очках все время. Подумай, Петя, как тяжело мне не читать. Комвуз мой пропал, я заявил о невозможности из-за слепоты продолжать учиться и вообще не знаю, если мне не удастся возвратить глаз, хоть один, к действию, то мне придется решать весьма тяжелые вопросы. Для чего тогда жить, я, как большевик, должен буду вынести решение о расстреле [слово неразборчиво. — Ред.] организма, сдавшего все позиции и ставшего совершенно ненужным никому, ни обществу, а тем самым и мне…

Мне по своему существу нужны железные непортящиеся клетки, а не такая сволочь. Мне врачи обещают, сделав операцию правого глаза, вернуть ему то количество зрения, какое необходимо для чтения. И вот в период такого тупика я еще вошел с головой в борьбу. Ты знаешь, в нашей партии стал опасностью правый уклон — сдача непримиримых большевистских позиций — отход к буржуазии. Никакому гаду и гадам ленинских заветов не позволим ломать, и если бы у меня были силы, то я бы работал и боролся, а то только писание да мучение. Зажирели некоторые типы. Подхалимов полно, надо стряхнуть все наросты, больше рабочих свежих сил, крепче семья пролетариев-большевиков. Много бы я тебе рассказал, но нет сил.

Милый Петя, одна радость осталась у меня — это радио, без него безрадостна и нищенски тяжела жизнь; я никогда не был богачом, и бытовые тупики я с детства впитал в себя, и то, что жрать нет чего, как человеку больному нужно, это все буза, но когда необходимо отказываться от «пищи душевной», то я не могу… Не подумай, Петя, что я сошел по радио с ума. Нет. Но ты меня поймешь, что я так забежал в угол и морально и физически, что приемник стал для меня единственной радостью и другом здесь, в этом… Сочи…

2 ноября 1928 г.

26 А. А. Жигиревой

16 ноября 1928 года, Сочи.

Милая Шура!

Получили все твои письма. Я было забеспокоился отсутствием писем от тебя и подумал, не устала ли ты от переписки…

Как бы я хотел с тобой сейчас побыть, поговорить — отдохнуть в кругу товарищей-большевиков, успокоить развинтившиеся гайки. Мне иногда так больно и морально и физически от моего бессилия, что не передать. Представь, Шура, что вокруг тебя идет борьба, а ты привязана и только можешь видеть это. Я тебя очень прошу. Ты никому больше ни слова не пиши обо мне — это лишнее и теперь невозможно, поскольку я стал почти врагом их.

Дело, конечно, не обо мне или какой-то комнате, печке и т. д. и т. п. Это все отошло в предание, нет, вопрос идет о правой опасности, она здесь ярко выражена.

Ты читала доклад т. Ярославского на последнем пленуме ЦКК о том, что в Черноморском округе в аппарате сидит 30% враждебных нам элементов. Это безусловно Ярославским не преувеличено. Я уже не говорю о подхалимах, о гемороидальных бюрократах, о «нежелании портить отношения» с вышестоящими и т. д. и т. п.

Будет время — я напишу конкретно. Сейчас я даже не уверен, что мое письмо к тебе дойдет в целости. Черт с ним, это не так важно, важно то, что в таком глухом уголке нет пролетарских кадров.

Я лично зашел в физический тупик, израсходовал все наличие силы, и точка, далее идет все бесполезное, значит ненужное, я уже получил, что нужно, могу еще, конечно, получить и исключение и высылку, но это все не по силам, по своей бесполезности ведь я и так в течение нескольких месяцев живу ненормальной возбужденной жизнью, а ведь я должен набирать силы, чтобы быть полезным нашей партии — нашей родной партии.

Я думаю, что ты меня бы отделала за это, — Рая грозит все тебе описать и ругать меня беспощадно, грозит тобой, как единственным, кого я «боюсь», и я много с ней говорил и дал слово остановиться на «тех достижениях», которые имею. Лучше всех меня на это толкают безумные контузионные боли головы и сердечко, выбивающее после каждого столкновения 128 ударов в минуту.

Пиши, родная Шура, пиши, мой дружочек хороший, твои письма мне нужны, привет Лёне, поздравь его от меня.

Коля.

Теперь я хочу сказать несколько слов о моем товарище — Рае — о ее росте. У меня все невзгоды забываются, Шура, когда я наблюдаю, как растет и развивается молодая работница. Это моя политическая воспитанница, и мне очень радостно, что растет новый человек — она сейчас с головой ушла в работу — уже перечислив все работы, ты можешь судить обо всем, — она профделегатка, профуполномоченный по Нарпиту, — делегатка женотдела, секретарь общегородского делегатского собрания, и на последней райпрофконференции выбрана кандидатом в члены совпрофработников, работать начала в секции РКИ, и на днях как швея по спец[иальности] будет руководить школой кройки и шитья Союза Нарпит — теперь у нее нет дня и вечера без заседаний, собраний и т. д. Она прибегает радостная, полная заданий и поручений, и мы оба работаем над их решением — сейчас подготовка к перевыборам горсовета, она мечется и бегает.