Игорь Латышев - Япония, японцы и японоведы

• Название: Япония, японцы и японоведы
• Автор: Игорь Латышев
• Жанр: Путешествия и география

---

Мне же хотелось вторгнуться в такие неисследованные области общественной жизни Японии, о которых моим соотечественникам и коллегам было бы в то время еще мало что известно. И такая область открылась мне в семейной жизни японцев.

На эту тему натолкнул меня, кстати сказать, мой прежний интерес к государственному строю и внутренней политике Японии. Ведь все японское общество, как и любое другое, складывалось в нечто цельное из десятков миллионов маленьких семейных молекул, и именно эти молекулы, несмотря на свою мизерность, в совокупности определяли ход многих общественных процессов. От их состояния - от взаимоотношений и поведения людей в семьях - зависели в какой-то мере и экономическая конъюнктура в стране, и развитие производственных отношений на предприятиях, и умонастроения тех или иных слоев населения, включая и их отношение к властям, политическим партиям и общественным движениям.

Будучи второй раз на длительной журналистской работе в Японии в середине 70-х годов, я стал обращать, чем дальше, тем больше, внимание на проблемы семейной жизни японцев. При этом я обнаружил, что японские обществоведы-социологи уже давно и все глубже вникают в семейные проблемы своих соотечественников. А обнаружив это, я стал разыскивать и покупать в книжных магазинах литературу по этому вопросу и параллельно стал накапливать в своих досье газетные и журнальные вырезки на ту же тему.

В результате, возвращаясь в Москву, я вез с собой большое количество книг, а также журнальных и газетных публикаций, посвященных различным аспектам семейной жизни японцев. Без сомнения тогда в моем распоряжении находилось несравненно больше материалов по семейным проблемам японцев, чем у кого-либо другого из советских японоведов. И это меня вдохновило на скорейшее включение в работу. Тяга к написанию монографии на задуманную мною тему возросла еще больше после вторичного прочтения мною книги В. В. Овчинникова "Ветка сакуры", где семейная жизнь японцев получила яркое, но далеко не отвечавшее реальной действительности описание по причине того, что автор книги использовал для написания своего бестселлера главным образом устаревшую, довоенную литературу, в то время как реальная семейная жизнь японцев в 70-х - 80-х годах была уже совсем иной, чем в довоенные годы.

Свою задачу при освещении семейной жизни японцев я видел в том, чтобы избегать преднамеренного соревнования с талантливой беллетристикой Овчинникова, в которой удачно и умело сочетались личные журналистские наблюдения автора с суждениями и образами, заимствованными из произведений Рут Бенедикт, Лавкадио Хёрна и других зарубежных знатоков особенностей национального быта японцев. В таком соревновании я наверняка бы проиграл. Поэтому свою книгу я задумал не как захватывающее чтиво, а как обычное скучноватое научное исследование, ценность которого должна быть не в литературном мастерстве, а в достоверности содержавшихся в нем фактов. Основой ее должны были стать новейшие исследования японских социологов, данные официальной статистики, а также газетная информация, накопленная мною за пять лет пребывания в Токио.

Написание этой работы увлекло меня именно потому, что я на каждом шагу делал маленькие открытия, проливавшие свет на тайны взаимоотношений японских женихов и невест, мужей и жен, детей и родителей, а также на резкие перемены в семейном быту японцев, на духовный разрыв между японцами старого и нового поколений. По мере написания отдельных разделов рукописи я направлял их в различные академические журналы, и редакции этих журналов охотно их принимали, поскольку освещавшиеся в этих рукописях вопросы ранее в советских публикациях не затрагивались. В первой половине 80-х годов мои статьи о семейном быте японцев были опубликованы в ежегоднике "Япония", а также в журналах "Народы Азии и Африки", "Азия и Африка сегодня" и "Социологические исследования".

Ну а книга "Семейная жизнь японцев" вышла в свет лишь в 1985 году как раз накануне моего 60-летия. Поэтому многие из тех, кто пришел в институтскую столовую в тот майский день, когда там был устроен банкет по случаю моего юбилея, получили от меня на память эту книгу. В дальнейшем я слышал об этой книге похвальные отзывы от таких уважаемых мною японоведов как С. Арутюнов, Б. Поспелов, В. Алпатов и другие.

В первой половине 80-х годов приходилось мне как заведующему отделом заниматься и кадровыми вопросами с учетом того, что по различным причинам некоторые из сотрудников выбывали из списков отдела. Умер, в частности, давний работник института скромный человек Игорь Константинович Державин автор добротной книги "Сока Гаккай - Комэйто". Умер Петр Павлович Топеха один из видных японоведов второго поколения, самый авторитетный знаток проблем послевоенного рабочего и социалистического движения. Выбыли из отдела по разным причинам О. Н. Новиков, И. В. Ильина, К. О. Саркисов. Чтобы восполнить эти утраты, приходилось искать людей, склонных к научной работе, среди молодых специалистов из числа выпускников московских востоковедных учебных заведений. В отделе в качестве аспирантов и научно-технических сотрудников появились в те годы Валерий Власов - сын Виктора Алексеевича Власова,- решивший идти по стопам отца, выпускник ИСАА Вадим Широков, проявивший интерес к истории Японии, Николай Шевченко, занявшийся японо-американскими отношениями, Наталия Денисова, дочь моего друга дипломата В. В. Денисова, и политолог-специалист по проблемам общественного мнения Олег Аболин. Не все из перечисленных выше молодых людей оправдали мои надежды. Для некоторых научная работа пришлась не по вкусу, и в последующие годы они покинули институт. В частности, Власов и Широков направились на длительную практическую работу в Японию.

По причине другого порядка покинул институт О. Аболин. Отклонившись в сторону от японоведческих дел, он взялся за написание критического памфлета по поводу положения дел в руководящих инстанциях Советского Союза, отмечая, в частности, неспособность стариков-маразматиков из числа членов Политбюро ЦК КПСС быстро и правильно решать важнейшие вопросы государственного масштаба. Свои критические заметки на упомянутую тему он довольно неосмотрительно показал одной из знакомых ему девиц, надеясь, видимо, впечатлить ее своими неординарными мыслями. Однако шустрая девица отреагировала иначе и отнесла записки своего ухажера в какие-то учреждения, связанные с КГБ. Там, естественно, делу дали ход: сигнал поступил оттуда в институт. "Вопрос" обсуждался затем на расширенном совместном заседании дирекции и парткома, причем руководители заседания не преминули упрекнуть и меня, и парторга отдела М. И. Крупянко в недостаточном знании "опасных мыслей" сотрудников отдела. Пришлось мне поэтому на том же заседании информировать присутствовавших о том, что ни руководство, ни партийная организация отдела не имела ни малейшего представления об увлечениях Аболина критикой деятельности советского руководства, и что никто в отделе его записок не читал и не видел. И я, и выступивший затем М. И. Крупянко подчеркнули, что в своих высказываниях в отделе Аболин был всегда корректен и никогда не допускал каких-либо антиправительственных заявлений. В то же время, как полагалось в таких случаях, мы с Крупянко оба с сожалением признали наличие пробелов в идеологической работе отдела Японии и пообещали присутствовавшим обсудить вопрос в коллективе научных сотрудников отдела. А дня через два Примаков пригласил в свой кабинет меня и Аболина и в довольно спокойной, вежливой форме предложил последнему покинуть институт и найти работу в каком-либо ином месте. На этом история с Аболиным и закончилась: продолжил ли он свои японоведческие изыскания - мне неизвестно.

"Казус с Аболиным" оставил горький осадок в настроениях сотрудников отдела. Никто из них, естественно, не осуждал в душе критические заметки Аболина по поводу кремлевских старцев, ибо всем было ясно, что им давно пора удалится на пенсию. Никто не видел тем более никакой угрозы советской власти в пристрастии Аболина к тайным записям своих критических мыслей. Досадно было просто за то, что этот вроде бы взрослый человек вел себя как ребенок, но еще досаднее была возня наших институтских стукачей, стремившихся превратить муху в слона и отвлекавших партком, Ученый совет, дирекцию института и работников отдела Японии на обсуждение вопроса, не стоившего выеденного яйца.

Что касается меня, то в гораздо большей мере меня раздражал в то время какой-то болезненный настрой сотрудника отдела Семена Ильича Вербицкого, который то и дело кстати и некстати ставил под сомнение научную ценность ряда капитальных работ советских японоведов, противопоставляя этим работам в качестве эталона "подлинной науки" книги и статьи американских историков, экономистов и политологов. Слабо владея японским языком, Вербицкий, писавший статьи по вопросам внешней политики Японии, занимался чем дальше, тем откровеннее пассивным списыванием с книг американских японоведов как фактических сведений, так и их рассуждений, включая "теорию модернизации". Прежде, когда Вербицкий писал свою кандидатскую диссертацию на тему о японо-американском "договоре безопасности", я, будучи его научным руководителем, несколько раз ловил его на грубом плагиате: находя в работах американских японоведов переведенные на английский язык цитаты из публикаций японских авторов, он включал эти цитаты в свой текст без упоминаний того, что они заимствовались им у американских авторов, Это создавало у наших читателей впечатление, будто он пользовался японскими оригиналами. Позднее столь грубого плагиаторского использования трудов американских японоведов я у Вербицкого не замечал, но стремление к слепому заимствованию у американцев их мыслей, терминологии и фактического материала продолжало постоянно сквозить в его рукописях. Поддаваясь влиянию все тех же американских японоведов, он все слащавее и восторженнее стал отзываться в своих рукописях об экономических достижениях Японии, как и о японской внешней политике. Постоянно присутствовало при этом в высказываниях Вербицкого и на заседаниях отдела, и в институтских коридорах стремление поставить под сомнение справедливость послевоенного советско-японского территориального размежевания. Все это порождало у меня сомнения в том, действительно ли уважал Вербицкий отечественную науку и труды отечественных японоведов и действительно ли заботился о национальных интересах своей страны. Не раз и не два в этой связи на заседаниях отдела вспыхивали на почве идеологических расхождений споры между мной и Вербицким, причем поддержку мне в этих спорах оказывали и некоторые другие сотрудники отдела (например, В. А. Попов). Тогда мне затаенные помыслы Вербицкого были еще непонятны. Понятными для всех они стали лишь позднее, когда сначала сын Вербицкого, а затем и он сам демонстративно эмигрировали в США, где оба нашли себе пристанище в Гарвардском университете. Видимо, не случайны были его дифирамбы в адрес американских японоведов в те дни, когда я заведовал отделом Японии. Только теперь мне становится ясным и другое: почему в те же дни непонятные для меня симпатии к Вербицкому питали два тогда еще молодых японоведа института, К. О. Саркисов и Г. Ф. Кунадзе, которые потом, в конце 80-х - начале 90-х годов, неожиданно для многих, и в том числе для меня, превратились в активных сторонников потакания необоснованным территориальным притязаниям Японии к нашей стране. Как видно, объяснение тому давала пословица "рыбак рыбака видит издалека". Теперь мне ясно, что незаметный для посторонних душок нелюбви к своей стране уже тогда стал притягивать их друг к другу, превратив постепенно в завзятых японофилов-антисоветчиков.