Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

Убийственный певец, орудие злобы, самый невиновный! Уже стоял я готовым к лучшему танцу — тогда убил ты своими звуками мой восторг!{284}

Только в танце умею я говорить символами о самых высоких вещах — и теперь остался мой самый высокий символ невыраженным в моих телодвижениях!

Невыраженной и неразрешённой осталась моя высшая надежда! И умерли все образы и утешения моей юности!

Как же я вынес это?{285} Как перенёс и превозмог эти раны? Как восстала моя душа из этих могил?{286}

Да, есть во мне нечто неуязвимое, непогребаемое, взрывающее скалы, — это моя воля. Молчаливо и не изменяясь проходит она через годы.

Своим ходом хочет идти на моих ногах моя старая воля; её чувство безжалостно и неуязвимо.

Неуязвим я только в мою пяту.{287} Всё ещё жива ты и верна себе, самая терпеливая! Всё ещё прорываешься ты сквозь все могилы!

В тебе живёт ещё всё неразрешённое моей юности; и как жизнь и юность, сидишь ты здесь, надеясь, на жёлтых развалинах могил.

Да, ты ещё для меня разрушительница всех могил; будь здорова, моя воля! И только где есть могилы, есть воскресения.{288} —

Так пел Заратустра.

О самопреодолении{289}

«Волей к истине» называете вы, мудрейшие, то, что движет вами и делает вас страстными?

Волей к мыслимости всего сущего — так называю я вашу волю!

Всё сущее хотите вы сперва сделать мыслимым: ибо вы сомневаетесь со здоровым недоверием, мыслимо ли уже оно.

Оно должно покоряться и поддаваться вам! Так хочет ваша воля. Гладким должно оно стать и подвластным духу, как его зеркало и отражение.

В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти, — и даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей.

Создать хотите вы мир, перед которым могли бы преклонить колена, — такова ваша последняя надежда и опьянение.

Однако немудрые, народ, — подобны реке, по которой плывёт чёлн, а в нём сидят торжественные и разряженные оценки ценностей.

Вашу волю и ваши ценности пустили вы по реке становления; старая воля к власти выдаёт себя в том, во что верит народ как в добро и зло.

То были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этот чёлн и дал им блеск и гордые имена, — вы и ваша господствующая воля!

Всё дальше несёт река ваш чёлн, она должна нести его. Что за беда, если пенится разбитая волна и гневно противится килю!

Не река ваша опасность и конец вашего добра и зла, вы, мудрейшие, но сама эта воля, воля к власти, — неистощимая творящая воля к жизни.{290}

Но чтобы поняли вы моё слово о добре и зле, я скажу вам ещё своё слово о жизни и свойстве всего живого.

Живое прослеживал я, прошёл великими и малыми путями, чтобы познать его свойство.

Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста её молчали, — чтобы взор говорил мне. И её взор говорил мне.

Но где ни находил я живое, там слышал я речь о повиновении. Всё живое есть нечто повинующееся.

И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться себе самому. Таково свойство живого.

Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться.{291} И не потому только, что повелевающий несёт бремя всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его:

Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повеление; и всегда, повелевая, живущее рискует собой.

И даже когда он повелевает себе самому, — даже тогда он должен ещё искупить своё повеление. Своего собственного закона должен он стать судьёй, и мстителем, и жертвой.

«Но как же происходит это?» — так спрашивал я себя. Что заставляет всё живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть ещё повинующимся?

Слушайте же моё слово, вы, мудрейшие! Проверьте хорошенько, проник ли я в сердце жизни и до самых корней её сердца!{292}

Где находил я живое, там находил я и волю к власти; и даже в воле слуги находил я волю быть господином.

Чтобы более сильному служило более слабое — к этому принуждает его воля, которая хочет быть господином над ещё более слабым: лишь без этой радости не может оно обойтись.

И как меньшее отдаётся большему, чтобы оно радовалось и власть имело над меньшим, — так отдаёт себя в жертву и величайшее и из-за власти рискует — жизнью.

В том и самопожертвование величайшего, что это дерзновение, и опасность, и игра в кости, где на кону смерть.

А где есть жертва, и служение, и взоры любви, — там есть и воля быть господином. Окольными путями крадётся слабейший в крепость и в самое сердце сильнейшего — и крадёт власть.

И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. «Смотри, — говорила она, — я то, что всегда должно преодолевать самое себя.

Конечно, вы называете это волей к рождению или стремлением к цели, к высшему, дальнему, более сложному: но всё это единое и тайна.

Лучше погибну я, чем отрекусь от этого единого; и поистине, где гибель и листопад, там, смотрите, жизнь жертвует собой — ради власти!

Пусть буду я борьбой, и становлением, и целью, и противоречием целей; ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями она должна идти!

Что бы ни создавала я и как бы ни любила я это, — скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.

И даже ты, познающий, только тропа и след моей воли; поистине, моя воля к власти ходит по стопам твоей воли к истине!

Конечно, не попал в истину тот, кто выстрелил в неё словом о “воле к существованию”: такой воли — не существует!

Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно ещё стремиться к существованию!

Только там, где есть жизнь, есть и воля: не воля к жизни, но — так учу я тебя — воля к власти!

Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит — воля к власти!» —

Так учила меня когда-то жизнь; с помощью этого разрешаю я, вы, мудрейшие, и загадку вашего сердца.

Поистине, я говорю вам: добро и зло, которые были бы непреходящими, — не существуют! Из себя самих должны они снова и снова преодолевать себя.

С вашими ценностями и словами о добре и зле совершаете вы насилие, вы, ценители ценностей, — и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и трепет, и преизбыток вашей души.{293}

Но ещё большее насилие и новое преодоление вырастают из ваших ценностей; о него разбивается яйцо и скорлупа яйца.

И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.

Так принадлежит высшее зло к высшему благу, и это — творческое благо. —

Будем же говорить только о нём, вы, мудрейшие, хотя это дурно. Молчание ещё хуже; все замалчиваемые истины становятся ядовитыми.{294}

И пусть разобьётся всё, что может разбиться о наши истины! Столько домов предстоит ещё построить!{295} —

Так говорил Заратустра.

О возвышенных

Спокойно дно моего моря: кто бы угадал, что оно скрывает забавных чудовищ!

Непоколебима моя глубина — но она блестит от плавающих загадок и усмешек.

Возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием!{296}

С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, — так стоял он, возвышенный, в молчании:

Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый разодранными одеждами; много шипов висело на нём — но я не видел ни одной розы.

Ещё не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник из леса познания.

После битвы с дикими зверями вернулся он домой; но сквозь его суровость проглядывает ещё дикий зверь — непобеждённый!

Как тигр всё ещё стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю эти напряжённые души, не по вкусу мне все эти настороженные.

И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!

Вкус — это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему живому, которое захотело бы жить без спора о весе, о весах и о весовщике!{297}

Если бы утомился своей возвышенностью, этот возвышенный, только тогда началась бы его красота, — и только тогда вкусил бы я его и нашёл вкусным.

И только когда он сам отвернётся от себя, перепрыгнет он через собственную тень — и, поистине! прямо в своё солнце.

Слишком долго сидел он в тени, щёки побледнели у кающегося духом; почти умер он с голоду от своих ожиданий.

Презрение ещё в его взоре, отвращение таится на его устах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых улёгся на солнце.

Он должен был бы поступать, как вол, и его счастье должно бы пахнуть землёй, а не презрением к земле.

Белым волом хотел бы я видеть его, идущим, фыркая и мыча, впереди плуга, и его мычание должно бы хвалить всё земное!{298}